В целом этнодемографическую ориентализацию русскоязычного пространства можно считать безальтернативной, если конечно не считать альтернативой его радикальное скукоживание и схлопывание. В связи с этим развитие на нем политических теологий регионального масштаба, включенных в соответствующие глобальные поля — еще один аспект его будущего развития.

Русский язык очевидно обладает потенциалом стать одним из оперативных языков мирового исламского пространства, причем, не т. н. террористического интернационала, в нишу которого его загоняет Кремль посредством маргинализации «русского ислама», а одним из языков, в рамках которого генерируются политические смыслы и кадры. Такой потенциал у него есть уже сейчас, однако, учитывая игру «русского мира» на понижение уровня «русских мусульман», раскрыт он может быть только в случае деколонизации мусульманских народов и регионов и одновременно появления у них интеграционных наднациональных инициатив и проектов на русском языке.

Не приходится сомневаться и в потенциале христианской, а именно библейской проповеди и мысли в русском языковом пространстве. После крушения путинщины-гундяевщины и неизбежного в этом случае развенчания РПЦ на первый план, видимо, выйдут протестанты, как это уже было в 90-е годы. Но учитывая глубокие корни православия в русской культуре трудно поверить в то, что оно не найдет возможности преодолеть и этот кризис и перегруппироваться, приняв новые, адекватные месту и времени богословские и организационные формы.

Ренессанс открытого язычества — еще один набирающий обороты процесс. Здесь можно выделить два основных направления — язычество природное, обычно связанное с этнической тематикой (родноверие и т. п.) и новое язычество, связанное с культом технического могущества, которое в отличие от язычества первого типа является уделом глобалистских технократов. Восточные религии вроде буддизма и индуизма, равно как синкретические и новодельные (Нью-Эйдж) культы и практики также займут свое место в этом ряду. И вообще, надо сказать, что синкретизм в целом будет растущим постмодернистским вызовом, которому догматическим религиям и доктринам придется научиться давать отпор, чтобы сохранить свою аудиторию и/или сущность.

Следует подчеркнуть, что все эти процессы уже происходят в русскоязычном пространстве. Однако политика «национализации будущего» в религиозной сфере в виде борьбы с «сектами» и «прозелитизмом», а по сути свободной религиозной проповедью и практикой, апофеозом которой стали законы Яровой, загнали их всех в подполье, способствуя таким образом маргинализации русскоязычной религиозной мысли и среды.

Не приведет ли открытие шлюзов идейной и политической свободы к войне всех против всех? Главный риск войны будет существовать на стадии «вестфализации» российского пространства и как раз не из-за наличия свободы, а из-за ее отсутствия и выхода наружу противоречий, которым не давали проявляться и разрешаться в формате цивилизованной общественной конкуренции. После того, как процесс «вестфализации» пройдет и выявятся гегемоны на тех или иных территориях по принципу «чья власть, того и вера», они смогут взаимно адресовать друг другу вопросы о положении меньшинств и договариваться о представительстве всех групп, уравновешивающем локальных гегемонов. Возникшее в результате этого пространство, очевидно, не будет политически однородным — в каких-то регионах закрепится моно-гегемония, однако, в крупных центрах сборки, возникших из баланса сил и интересов, могут возникнуть более сложные и плюралистические системы, опыт которых может оказаться привлекательным и для других.

Если драйверами «вестфализации» будут национальные политические теологии, то на следующей стадии придет пора глобальных, представители которых будут действовать в качестве асабий-племен. Глобальные проекты, особенно сегодня, когда многие из них делокализованы, по своей сути утопичны, но не в негативном, а в буквальном смысле у-топии как отсутствия привязки к месту. По этой причине они обладают полемическим (полемос как схватка, борьба), характером, в то время как заземляющая их локальность обладает потенциалом стазиса как приведения соперничающих сил к балансу, на выходе противопоставляя у-топии гетеро-топию, то есть, пространственно привязанную множественность укладов.

Тирания, спекулируя на страхе перед войной всех против всех, не сдерживает ее, а сама объявляет войну всем, превращаясь в режим перманентного террора. Жизнеспособность альтернативы двум этим стратегиям одной и той же тотальной войны — тирании и хаосу — теоретически могут обеспечить только локальные республиканские сообщества, способные усмирить полемос посредством его превращения в стазис в рамках системы баланса различных интересов и согласованных правил игры, позволяющих защищать их, не прибегая к тотальному уничтожению противника.

Глобальное и локальное, таким образом, призваны соотноситься между собой как мотор и тормоза — те элементы, без которых невозможно нормальное движение политического «автомобиля». Именно понимание этого тезиса дает ответ на вопрос, почему в российских условиях реальный федерализм или конфедерализм как сохранение связанности территорий и народов (при условии обретения ими реальной субъектности) со сдержками, противовесами и делегированным представительством, будет предпочтительнее полной дезинтеграции территорий, по крайней мере, за вычетом тех из них, которые мало чем связаны с остальной Россией.

В подобной конфигурации региональные сообщества как представители горизонтального принципа должны будут обрести республиканскую идентичность, подобную той, что была у Господина Великого Новгорода. А вот новыми варягами или новой Русью (а для кого-то — Ордой) этого пространства могли бы стать трансграничные — на сей раз конкурирующие асабийи — представляющие вертикальный принцип. С той существенной поправкой, что проявлять он себя должен не в противопоставлении горизонтальному, не в стремлении сломать его (московитская парадигма), но сквозь него, в сопряжении с ним, так, как это делают сегодня транснациональные сети. Ближайший аналог — солидарность соответствующих асабий поверх национальных границ в ЕС, когда правые, левые, экологисты и т. д. координируют свои усилия в рамках кампаний на выборах в Европарламент или со всей Европы могут съезжаться на акции и мероприятия в ту или иную страну, однако, при этом каждая из этих стран сохраняет автономное локальное политическое пространство, где сбалансированы все соответствующие группы.

Впрочем, уязвимое место политического пространства ЕС — это его одномерность, а именно то, что оно организовано как союз наций, многие из которых искусственно сдерживают появление новых локальных политических субъектов, будь то по региональному принципу или малых народов, добивающихся своего самоопределения. Именно поэтому, говоря о необходимости завершения этапа национальной революции и принятия рамки Соединенных Наций в России, я подчеркиваю необходимость их конвенционального понимания, совместимого с эволюцией этой системы в постнациональном направлении. Или — как знать — донациональном, но не в смысле деспотии, противостоящей всем политическим формам, а в смысле гибкой системы связанных друг с другом городов-государств, орденов, цехов, общин и племен, характерной для эпохи раннего Средневековья в Старом свете.