Книги
Незавершенная революция
Когда идеолог раннего путинизма Владислав Сурков провозгласил необходимость «национализации будущего», лишь немногие прозорливые умы могли догадаться, что под этим подразумевается «русское чучхэ», в котором не будет ни нации, ни будущего. Интересно в этом смысле оценить долгосрочные последствия некоторых практических ходов серого кардинала путинизма того времени.
Например, в середине нулевых годов в стране начали появляться ростки новых, полноценных левых в общезападном и мировом смысле, причем, связанных со своими зарубежными коллегами и единомышленниками. Эти новые левые начали привлекать к себе пассионарную молодежь, как интеллектуальную, так и активистскую, весьма ярко проявившую себя во время защиты Химкинского леса. Угроза проявления в стране полноценной левой политики, да еще и связанной с мировым левым движением, которую годами купирует и нейтрализует в России КПРФ, была чрезвычайно серьезно воспринята в Кремле. Но не только — эту обеспокоенность Кремля для нейтрализации ненавистных «леваков» и «антифа» решили использовать околокремлевские «правые», попутно предложив свои услуги по противодействию «врагам государства». Дальнейшее известно — «кремлевские правые» были использованы как полезные идиоты, чьими руками был нанесен удар по ряду ключевых фигур нового левого движения (Бабурова, Маркелов, Хуторской, Филатов, Джапаридзе), после чего на них в рамках дела БОРН были повешены все собаки, а сами они подверглись зачистке.
В нейтрализации новой левой угрозы закономерно приняло участие и руководство КПРФ, объявившее войну «троцкизму». И то, что эта партия занимает в стране левую нишу, является образчиком «национализации будущего» по-сурковски, в данном случае «национализации» левого движения, лишающей его будущего посредством удержания в идейном гетто сталинизма. Тут необходимо подчеркнуть, что автор данных строк предельно далек от симпатий к новым левым, но просто понятно, что при живой политике, в нормальной стране они должны быть, нравятся они кому-то или нет, а вот то, что вместо них эту нишу занимают и купируют шизофренические имперские сталинисты, является наглядной иллюстрацией отсутствия в России политики.
То же касается и других купированных Кремлем секторов общественно-политического пространства страны. Нишу партнера западных правых партий заняла даже не клоунская ЛДПР, а безыдейная «Единая Россия». В мировом идеологическом пространстве в итоге ни русские левые, ни русские правые не играют никакой роли, и это при том что за плечами у первых мощная революционная традиция, а вторые живут в стране — «надежде белого христианского мира». На практике, однако, в силу своей маргинализации и те, и другие являются рецепиентами трендов, генерируемых на Западе, будучи неспособными осваивать их даже в своей стране.
Идентично и положение многомиллионной общины российских мусульман. До революции они были не только частью мирового исламского интеллектуального пространства, но и в лице таких фигур как Юсуф Акчура, Муса Бигиев и др. активно влияли на траекторию его развития. В путинской России огораживание русскоязычного исламского пространства от глобального стало навязчивой идеей Кремля и силовиков. Альтернативой глобализации российских мусульман было провозглашено создание российской исламской богословской школы, однако, на практике эта «национализация будущего» обернулась затаптыванием ростков русскоязычной исламской интеллигенции, эмиграцией, арестами и убийствами ее представителей.
Но нигде последствия «национализации будущего» не наглядны так, как в эстетической сфере, в частности, в кино. Конкретно та его часть, которая должна генерировать исторический миф, то есть, «национализировать» будущее, настоящее и прошлое, провалилась в бездну даже по сравнению с советским кинематографом, державшим все-таки марку европейской изобразительной, сценической и актерской школы. Сегодняшнее российское пропагандистское кино — это натуральный Болливуд, лишенный не только эстетического, но и исторического чувства.
Кстати, на примере с кино наглядно видно не только, как не надо делать, но и как делать надо. Особняком стоит русский режиссер западного уровня и масштаба Андрей Звягинцев, способный снимать о русских фильмы с универсальной общечеловеческой проблематикой, которые могут смотреть не только в России, но и в мире. Но таких единицы, и возможно ли будет в условиях тотального культурного провала в достаточном количестве сгенерировать подобные кадры — большой вопрос. Однако как оказывается про русских можно снимать качественное кино, которое будет смотреть весь мир. Если это делают западные режиссеры и кинематографисты, привлекая к данному процессу отечественных консультантов и актеров, как это было с сериалами «МакМафия» и «Чернобыль».
На этих примерах видно, что для замены деградации на развитие русским, как воздух необходима открытость миру, то есть, глобализация настоящего вместо фальшивой национализации будущего. Приняв мультитюдную форму внутри себя, что является необходимым условием для этого, они впишутся в глобальные асабийи и тренды, став их проводниками и представителями в русском культурно-языковом пространстве. Это в свою очередь сгенерирует внутри него новую субъектность в лице русских секций и филиалов глобалистских асабий и проектов.
Двумя главными пулами таких идеологических асабий на Западе являются условные левые и правые. Первый покрывает собой разные фракции — от т. н. «культурных марксистов» множества подгрупп до экологистов и социалистов. Условные правые представлены главным образом т. н. «культурными консерваторами», выступающими с позиций защиты «иудеохристианской цивилизации». Оба этих тренда уже присутствуют в русскоязычном интеллектуальном пространстве, но маргинальны в силу их неактуальности для России до той поры, пока в ней не будут решены исторические задачи устранения нынешнего гибридного режима и последующей «вестфализации».
Впрочем, можно предположить, что вовлечение русского политического пространства в глобальное может иметь следствием трансформацию ряда мейнстримных трендов и дискурсов последнего. Например, если говорить о противостоянии «культурных марксистов» с «культурными консерваторами», то занимательно, что одним из ключевых его аспектов является т. н. «исламский вопрос», но не в его самостоятельном качестве, а в роли жупела и заложника этих двух дискурсов. Так, пресловутые «культурные консерваторы» сегодня в противостоянии «исламизации» фактически пытаются перехватить типично левую, прогрессистскую повестку, выставляя ислам как угрозу равноправию женщин, ЛГБТ и т. п. — ценности, защиту которых провозглашают «культурные марксисты», но не осуществляют де из-за своего «потворства исламизации». Последние в свою очередь, как это происходит в США декларируют защиту ислама и мусульман в ряду прочих меньшинств, в рамках т. н. «политики идентичности» (identity politics), однако, следствием этого является размывание самих сущности ислама и мусульманской идентичности в виде поддержки их политическими представителями гей-браков, абортов и т. п.
Столичная интеллигенция и богема в России в условиях отсутствия в ней реальной политики уже развлекается, косплея, как сейчас говорят, эти западные «культурные войны». Исламский фактор в этом тоже играет существенную роль, но в строго определенном ракурсе — отношения к иммиграции из южных постсоветских государств, которую поддерживают «левые» и не поддерживают «правые». Однако карго-характер заимствований западных дискурсов в российскую не-политику на этом примере виден очень хорошо, так как в отличие от западных государств, в которых «исламский фактор» действительно представлен иммигрантами, в России он привязан ко второму по численности автохтонному, компактно проживающему сообществу. Оно в путинско-гундяевской России полностью лишено собственного представительства в политике, которая — еще раз — в ней попросту отсутствует, но неизбежно должно будет заговорить своим голосом сразу, как только она появится вместе с реальными федерализмом, многопартийностью и гражданскими свободами.
Так вот, можно предположить, что по мере развития этих процессов могут усилиться позиции такого феномена как восточноевропейский консерватизм, остающийся периферийными по отношению к западному «культурному консерватизму». Иначе говоря, речь идет о таких странах как Польша, Венгрия, Хорватия и уже в некотором смысле Украина, где местные консервативные силы по принципиальным вопросам «культурных войн» стоят на позициях, мало чем отличающихся от «исламистских», особенно в умеренной версии последних. Понятно, что в России столичные, колониальные по сути «правые» тащат в нее дискурс западного «культурного консерватизма», а такие же колониальные «левые» с удовольствием выступают в роли их спарринг-партнеров. Однако очевидно, что в глубинной (rural) России, как ее христианской, так и ее мусульманской частями при обретении ими субъектности будет более востребован «восточноевропейский» тренд, который таким образом может получить подпитку за счет внушительного пополнения.
Это неизбежно оказало бы воздействие и на развитие левого дискурса, равно как и на структуру отношений левого и правого, запрос на трансформацию которых существует давно и проявляет себя в новых движениях вроде «желтых жилетов». Конечно, тут неизбежно последует возражение: но ведь это как раз та самая гибридность, которую автор несколькими абзацами выше вменял в вину Кремлю, и неслучайно, что тем же «желтым жилетам» во Франции так благоволит кремлевская пропаганда. Но нет — гибридность «желтых жилетов» и Кремля имеет принципиально разную природу — первая является проявлением живой низовой политики и стремления к преодолению рамок устаревшей политической системы в своей стране, вторая попыткой ее использования для давления на внешнеполитических конкурентов при насаждении в своей стране и защиты методами самой гнусной полицейщины и политического террора системы, исключающей любую реальную, а не симулятивную политику.
Нынешний упыринный режим, таким образом, вредит развитию как русской, так и глобальной политики. При этом, невзирая на обоснованный в нынешних реалиях пессимизм, рискну предположить, что потенциал есть не только у второй, но и у первой.
В ХХ веке имперский синдром, проявившийся через большевизм, перечеркнул такой потенциал, но вообще-то в его начале и даже раньше, в конце XIX века, развитие русской политики было многообещающим, причем, сам большевизм во многом был его следствием. Например, в рамках Коммунистического Интернационала именно русский Бакунин создал первую оппозицию самому Марксу, и таким образом мировая анархистская мысль имеет во многом русское происхождение. Ульянова-Ленина можно обвинять в примитивизации марксизма и создании его еретической версии, однако, факт в том, что изначально это происходило в результате циркуляции идей в рамках общезападного интеллектуального пространства, свободной полемики, образования конкурирующих фракций и направлений, причем, русская социал-демократическая среда и дискуссии в ней были частью общезападных.
Сегодня известный стих Маяковского «я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин» не может вызывать ничего кроме усмешки, однако, факт в том, что при Ленине и благодаря ему русский на некоторое время действительно стал значимым мировым политическим языком. Правда, надо понимать, что произошло это только благодаря тому, что на нем творили интеллектуалы, погруженные в западную языковую и интеллектуальную среду и в ней черпающие источник своего вдохновения и творчества. Догматизация марксизма-ленинизма, произошедшая в результате его превращения в политическую религию модернизированной империи, привела и к стагнации русских политических языка и культуры, которые оказались отрезанными от мировой мысли, что иллюстрирует тезис о необходимости для русских оставаться включенными в мир, не позволяя централизованному государству замыкать на себя функции обмена с ним и в том числе присваивать себе функцию интеллектуального агента и гегемона русского языка.
Кстати, в этом контексте становится очевидно, что пресловутая «защита русского языка» и «русскоязычных» в наши дни так же полностью противоречат заявленным целям, как и весь гибридный концепт «русского мира». Ведь русский язык состоялся как язык не органический (чего не могло быть, так как сама Россия развивалась не как органическое государство), но синтетический и культуртреггерский. И в таком качестве он развивался за счет подпитки от других языков, концептами и носителями которых в него привносились энергия и драйв. Поэтому то, что интеллектуальное развитие пространства русского языка невозможно без новых синтезов, делает самих его продвинутых носителей заинтересованными в мультиязычности. И это касается отношения не только к большим мировым языкам вроде английского, но и к языкам «малых народов», среди которых живут русские, которые не только часто сохраняют естественность, утраченную русским языком, но еще и являются ключиками, открывающими двери в соответствующие языковые семьи со своим геокультурным потенциалом: тюркские, славянские, фино-угорские.
Итак, развитие русского языка и русскоязычного культурного пространства напрямую зависит от того, примут ли их носители активное участие в глобализационных процессах и станут ли их проводниками у себя или и дальше будут деградировать в чучхе «национализированного будущего». Конечно, может возникнуть вопрос — а зачем вообще в глобалистской парадигме нужен русский язык и не лучше ли в таком случае напрямую рецепировать английский? Однако как показывает практика, тотальное доминирование английского языка в глобализированном интеллектуальном пространстве не отменяет наличия ряда крупных языковых пространств с собственными устойчивыми интеллектуальной и политической культурами. Сюда относятся как минимум франко-, испано-, арабо- и тюркоязычные пространства с десятками, а в некоторых случаях и сотнями миллионов их носителей в различных странах. Не стоит списывать и немецкий язык с той оговоркой, что охватывает он все же главным образом представителей некогда единого германского этнокультурного пространства, ныне проживающих в политических нациях Германии, Австрии и Швейцарии.
Русский является одним из крупных общепризнанных языков, ниша которого может сжаться за счет его частичного вытеснения конкурентами, однако, едва ли драматически схлопнется. Хотя именно последнему способствует Кремль, пытаясь сделать русский инструментом своей империалистической политики и маркером своего «русского мира». В этом смысле, чем раньше эта политика потерпит поражение и русский язык перестанет восприниматься как инструмент неоколониалистской политики Москвы по отношению к новым государствам и политическим нациям, тем больше у русского языка будет шансов сохранить свое интеллектуальное пространство и после его деколонизации, больше того, став одним из ее инструментов.
Что касается английского, то обращение к нему напрямую можно только приветствовать, однако, надо понимать, что у языковой экспансии есть объективные пределы и условия, в том числе ресурсно-инфраструктурного характера. Владение английским в необходимой для этого мере уже является и чем дальше, тем больше будет становиться условием для вхождения в верхний и средний слои глобализированного цивилизационного пространства. Однако надо понимать, что последнее и не безгранично, и не однородно. В нем есть и будут свои первый, второй, третий и т. д. миры, уровень распространения в которых глобального интеллектуального языка напрямую зависит от включенности в метрополию мир-системы, приближенности к ней или периферийной отдаленности от нее. При самом оптимистичном сценарии лишь несколько крупных центров — постиндустриальных очагов на постсоветском пространстве сумеют оказаться в «первом мире». Остальные территории в лучшем случае сумеют выйти на уровень второго, а многим, откровенно говоря, не светит ничего кроме третьего и далее миров. Так вот, если в первых английский будет соразмерно востребован и распространен, то никакой необходимости, да и возможности вкладываться в его распространение в последних не будет. В них будет востребован тот язык, который необходим для выживания — как правило это свой язык или язык уже распространенный, и тот язык, который нужен, чтобы приносить заработок. Соответственно, если среднеазиатские трудовые мигранты продолжат ездить на заработки в Россию или построссийские русскоязычные страны, для них это будет русский язык, а если они переориентируются на страны Залива или Турцию — арабский или турецкий, но вряд ли английский. Совершенно очевидно, что в этом качестве будет расти (и уже растет) востребованность и китайского языка, причем, и среди самих русских.