Книги
Незавершенная революция
Северный Кавказ, особенно его восточная часть, остается окраиной России с высокой концентрацией и доминированием автохтонного населения. Российский имперский истеблишмент мучает их уже минимум два десятилетия, подавляя все поползновения активной части этого населения к самостоятельности и принуждая его оставаться в стране, большинство жителей которой весьма условно воспринимают кавказцев как своих соотечественников. Еще одним таким окраинным и этнически монолитным массивом является Тыва, присоединенная не только к СССР, но и зачем-то к «малой России» в 1944 году, и граничащая с куда более близкой ей Монголией. В отличие от Кавказа она, правда, не воспринимается в российском обществе как источник серьезных проблем, если, конечно, не считать таковой ее видного представителя в имперской группировке Сергея Шойгу. Но в долгосрочной перспективе не очень понятно, что может воспрепятствовать превращению в самостоятельное государство территории и народа, имеющих для этого все необходимое.
К северу от этих регионов уже идут территории либо сплошного русского доминирования, либо чересполосного проживания русских и местных коренных народов, либо нерусских анклавов в русском и смешанном окружении. Их отделение уже было бы достаточно болезненным как для русских, так и для самих этих народов, учитывая ответную реакцию, которую бы это вызвало. Но еще большей проблемой является то, что субъектностью на территориях своего проживания в путинской России не обладают не только нерусские народы, но и их русское население, что делает их всех своеобразными колониями.
В общем-то, уже Урал можно считать достаточно условной окраиной российской имперской метрополии, которая в силу истории ее освоения, географического положения и состава населения имеет тенденцию к отслаиванию от нее, проявившуюся в проекте Уральской Республики при губернаторе Эдуарде Росселе.
Сибирь и все что на восток от нее всегда было колонией в чистом виде и является ей до сих пор. Изначально в нее шли даже не из центральной России (Московии), а сперва новгородские ушкуйники, потом донские-яицкие казаки за тогдашним «золотом» и «нефтью» — пушниной. За ними тянулись великороссы-старообрядцы, бегущие в дикие земли от контроля и преследований «своего» государства. То есть, если сама исходная Великороссия в свое время была креольской зоной наложения друг на друга мигрирующих балто-славянских и местных фино-балтских пластов населения, то Сибирь уже была зоной вторичного колониального креольского синтеза, где друг на друга накладывались, в одних случаях перемешиваясь, а в других поколениями сосуществуя рядом, великороссы, казаки, местные коренные народы. Уже с конца XIX века в Сибирь и на Дальний Восток пошли ощутимые польские (в основном принудительные) и украинские миграции, а во время Гражданской войны в Уссурийском крае возникла даже украинская республика Зеленого Клина. Украинская и в меньшей степени белорусская миграция в восточные регионы России особенно усилилась в советские годы, так, что в некоторых местностях люди с украинскими фамилиями составляют не меньше трети — половины их населения, а с украинскими корнями чуть ли не большинство. В целом надо сказать, что доминирование славянского (восточноевропейского) массива населения затеняет этническую пестроту этого региона, где помимо остатков коренных народов живет немало не только украинцев и белорусов, но и поляков, немцев и других европейцев, тяготеющих к образованию креольского сплава между собой, от которого надо отделять случаи креолизации европейских пришельцев с представителями коренных народов.
Но этнодемография это только половина этой истории. Во времена Московии и Российской империи освоение этих пространств было подчинено классической колониальной логике добычи из них сырьевых ресурсов, что было адекватно эпохе колониальных открытий и колонизации Нового света. В советский период, инфраструктурной подводкой к которому служили последние десятилетия царской России, была предпринята попытка интеграции этих пространств в индустриальный комплекс, подчиненный глобальной идеократии. Как это делалось, известно. Собственно, ссыльных и каторжных в Сибирь отправляли уже в царской России, обозначив тренд на криминализацию этого пространства по аналогии с Австралией эпохи британского владычества. В советский период, а именно при Сталине с его Гулагом и практикой массовых депортаций, эта политика достигла уже промышленных масштабов. Позже людей зазывали в эти регионы «длинным рублем», однако, с крушением советского хозяйственного комплекса, инфраструктура многих секторов и территорий просто обвалилась.
Нынешняя российская власть не имеет никаких реальных планов развития Сибири и Дальнего Востока, которое могло стать основой стратегии превращения России из метрополии осыпавшейся с крахом СССР империи в самодостаточное национальное государство (проект Цымбурского). Но если у ельцинского истеблишмента просто не было никакой стратегии развития страны, то путинский осознанно выбрал химеру имперского реванша, в жертву которому было принесено именно освоение ключевого для строительства русского национального государства (с рядом инонациональных анклавов и автономий) пространства. В нее, конечно, должна была быть перенесена его столица, из которой бы открывался принципиально иной взгляд на истинные потребности и место этого государства в мире. Вместо этого данные территории оказались в положении деградирующих колоний, из которых ресурсы выкачиваются теперь уже не только компаниями, 90 % капитала которых концентрируется в Москве, но и китайскими колонизаторами, которым режим отдал на выедание этот регион.
Московия и Российская империя существовали в своеобразном симбиозе с великорусским крестьянством, обеспечивая ему размножение в рамках своеобразного «социального контракта» — в обмен на закрепощение и его использование в качестве имперского сырья. Советский Союз угробил ресурс русского крестьянства, однако, предложил выходцам из него причастность к мессианской сверхидее и социальные лифты в рамках экстенсивной урбанизации и индустриализации.
В постсоветской России ниша развития сжалась до дюжины мегаполисов, а «глубинка» осталась за бортом. В принципе, это соответствует глобальной тенденции концентрации человеческого капитала в агломерациях и прибрежной полосе. Однако во-первых, из нее есть исключения — такие «развивающиеся страны» как Китай и Индия, берущие именно массой. Справедливости ради, надо признать, что эта возможность Россией была упущена не при Путине, а когда вместо эсеров, делавших ставку на многочисленное крестьянство, в ней победили большевики, перемоловшие его ресурс в экстенсивной индустриализации, репрессиях и войнах. Вместе с тем, в тучное первое десятилетие своего правления на притоке нефтедолларов в экономику у путинского истеблишмента еще была возможность развивать страну по подобию, если не Китая и Индии, то хотя бы Турции и Польши. Для этого нужно было массировано инвестировать в реиндустриализацию, развитие инфраструктуры, репатриацию соотечественников из постсоветских стран с их обустройством в глубинке, всерьез поддерживать семью и рождаемость. Это и есть доктрина, которую Цымбурский называл «островом Россия» — смесь экономического национализма Трампа и Эрдогана.
Вместо этого паразитическая элита выбрала ту альтернативу, которую тот же Цымбурский метко обозвал «остовом Россия», то есть, скукоживанием ее реального пространства до дюжины мегаполисов, в которые стекаются деньги, при превращении остальной страны в пустыню. Однако Вадим Леонидович был слишком хорошего мнения о путинизме, ведь «остов Россия» подразумевал по крайней мере политику, позволяющую этой многомиллионной прослойке мегаполисных россиян интегрироваться в глобальный мир с возможностями, которые он предоставляет, пусть и за счет сброса остальной страны в историческое небытие. Но с 2014 года путинизм обрубает даже ее — Россия в глобальном мире превращается в угрозу, а все русское — после короткого периода интереса и благожелательности к нему — снова начинает восприниматься как токсичное. В итоге, пространство возможностей сужается еще больше — по состоянию на 2019 год имеющегося в стране капитала достаточно для достойной жизни лишь 3–5 % ее населения, то есть, максимум 6,5 миллионов человек. С учетом же колоссального социального расслоения и концентрации этого капитала в руках силовой олигархии и ее кошельков и обслуги, его не хватит даже для такого количества россиян. Неудивительно, что по мере сокращения кормовой базы грызня активизируется уже внутри самой «элиты», что проявляется в сбросе балласта через посадки, преподносимые в качестве борьбы с коррупцией, во что в России не верит ни один здравомыслящий человек.
На международной арене Путин позиционирует себя как популистский лидер в одном ряду с Трампом, Эрдоганом или Орбаном. Последние могут нравиться или вызывать обоснованные вопросы, но одного у всех у них нельзя отнять — все эти лидеры обеспечили своим странам экономический подъем и инфраструктурное развитие. Причину этого стоит искать не столько в их личных качествах, которые могут вызывать не менее обоснованные сомнения, а в том, что в их странах сформировались гражданские нации и конкурентные политические системы, в рамках которых им приходится бороться за голоса избирателей, предлагая и делая для них то, на что неспособна оппозиция.
Последним действительно популярным у россиян проектом Путина был «Крымнаш». Однако уже к 2018 году, опьянение им стало сменяться похмельным синдромом, и все большему их количеству стало очевидно, что риторикой вставания с колен и возрождения России правящие ими паразиты прикрывают разграбление страны. Любой россиянин, не входящий в группировку блатных, сегодня понимает, что он абсолютно бесправен перед упырями, приватизировавшими государство, которое так и не состоялось как stato. Полиция, суд, спецслужбы — все они защищают ни закон, не права и интересы общества и граждан, а исключительно тех, кто их контролирует. Раскормленный штат силовиков и специально созданная для подавления внутренних беспорядков Росгвардия довели до идеального завершения старый марксисткий тезис о государстве как машине угнетения правящим классом всех остальных. Это то, как научилась воспринимать его по советским учебникам позднесоветская номенклатура и то, что она старательно воплотила в жизнь, когда представилась возможность отбросить химеру «общенародного государства».
У многих сегодня возникает соблазн назвать этот режим угнетения фашистским, но от фашизма в нем только подавление инакомыслящих, контроль за СМИ, нейтрализация оппозиции и перманентная охота на ведьм, но не индустриализация, развитие инфраструктуры, реальная поддержка крестьянства, семьи и рождаемости. Скорее это гибридный режим неофашизма-неолиберализма латиноамериканского типа, да и с ним он это сравнение не выдерживает — таким он мог бы быть в рамках западническо-глобалистской концепции «остов Россия», но не после того как запуск проекта «Русский мир» обвалил средний класс, оставив у кормушки только сжимающуюся как шагреневая кожа группировку силовиков.
Российское государство — не в западном смысле как институционализированное стато — а как собственность правящих асабий — это колониальная империя, в которой метрополией является пара процентов ее населения, интегрированных в бизнес-цепочки, подконтрольные силовикам, и сконцентрированных в Москве и еще нескольких центрах (в том числе зарубежных), а колонией — остальная часть населения и территорий. Философ Эдуард Надточий метко охарактеризовал эту прослойку бенефициаров данной империи «маленькой московской расой господ», хотя, конечно, не все они живут в Москве, и уж тем более являются коренными москвичами.
Неудивительно, что в таких условиях сопротивление бесправию и беспределу, ставшим сутью нынешней системы, все чаще приобретает локальный характер. Так, мотивом протестных акций лета 2019 года в регионах России стала в основном защита местного пространства — физического, природного, как это имело место с митингами против своза мусора из Москвы на Север, социального, как это было с сопротивлением горожан Екатеринбурга строительству очередного храма РПЦ в популярном у местных жителей сквере или политического в виде борьбы за допуск независимых кандидатов на местные выборы в Москве — не как столицы, а как города. Вкупе с провалами правящей партии на выборах в Сибири и на Дальнем Востоке это стало проявлением новой тенденции, когда в условиях подавленного или взятого под контроль нерусского сепаратизма и отсутствия конкурентной общерусской политики головной болью для системы становятся уже сами русские и русифицированные (Коми, Хакасия) регионы.
С одной стороны, такой формат локального, очагового сопротивления Кремлю не страшен — ведь часть не может победить целое, равно как в подобных очагах не может родиться и общенациональная альтернатива власти. Возможно, какое-то время эта логика будет работать и позволять режиму нейтрализовывать подобные очаги, пряником или кнутом. Однако в долгосрочной перспективе эта ситуация чревата для системы тем, что не из сопротивления в регионах родится общенациональная альтернатива центру, но что такой альтернативой может начать восприниматься само это сопротивление в регионах, особенно, когда появятся его успешные и привлекательные прецеденты, которые станут центрами притяжения пассионариев из других частей страны.
Вспомним, что путинский режим стал идеологически и политически ощетиниваться в ответ на «цветные революции» в Грузии и Украине, которые с тех пор стали его страшным сном. Противостояние им стало главным мотивом и демонстративной оккупации Крыма в назидание майданной Украине, а после — фанатичной поддержки Кремлем режима Асада в Сирии. В последних двух случаях правящие Россией силовики наглядно продемонстрировали, какими методами собираются при необходимости защищать свою власть уже дома.
Но если вдуматься, разве революция роз в Грузии и оранжевая революция, а после революция достоинства в Украине несли какую-то геополитическую угрозу России? Конечно, нет — и Виктор Ющенко, и Михаил Саакашвили после победы пытались налаживать отношения с Кремлем, как после это пытались делать Мохаммад Мурси и сирийские революционеры во время арабской весны. Почему же все они были восприняты в Кремле как экзистенциальная угроза? Главная причина, по-видимому, заключается в том, что Кремль воспринимал ее как угрозу внутреннюю, то есть, проецировал эти события на Россию, опасаясь русской цветной революции, русского Майдана. Собственно, в свое время это очень четко артикулировалось идеологами Кремля, о чем уже говорилось в главе об идеологической эволюции путинизма и генезисе неосоветизма и «Русского мира».