Ни Олег Попов, ни эта Буренка, конечно, не специалисты по сельскому хозяйству, однако своим отношением к кукурузе она, как видите, дает наглядный урок агрономам, которые до сих пор не оценили этой культуры.
О дрессированных свиньях из Литвы: «Я вижу, как и во всяком коллективе, здесь есть свои отстающие. Ну, очевидно, с ней проводят большую работу, перевоспитывают». О воздушных гимнастах Вязовых: «Некоторые люди ходят
Как известно, у нас женщина всегда на высоте. И в этом отношении номер… не составляет исключения. – Ну почему, по-моему, это все-таки исключение. Женщина у нас
Об эквилибристах на канате Волжанских:
Иногда говорят: человек катится по наклонной плоскости, и это звучит как осуждение. – Да, но здесь это звучит как высшая похвала. ‹…› Смотря на этот трюк, заново понимаешь такие стертые слова: идут нога в ногу. ‹…› Они идут единственно верным путем. Тут ведь ни направо, ни налево не свернешь.
Один из комментариев посвящен публике:
Вот если бы представить себе, что когда-нибудь в цирке состоялся парад не артистов, а парад зрителей. Можно было бы увидеть самых различных людей: инженеров и астрономов, моряков и трактористов, сталеваров и композиторов… Все любят цирк. Все бывают в цирке. Ну, конечно, в цирке бывают разные люди и естественно, что они по-разному относятся к цирковым номерам.
Далее следует рассуждение о том, что инженер, врач и ревизор воспринимают цирк в перспективе своего профессионального и социального опыта.
В отличие от Эйзенштейна, объяснявшего всеобщую любовь к цирку универсальностью архаичного слоя коллективной психики, приведенные комментарии самой своей поэтикой показывают нам, что причина популярности цирка – в той легкости, с какой публика наполняет цирковой номер произвольным социальным содержанием.
Роль публики не только в оценке, но и в создании циркового номера (клоунской репризы) исследуется в мемуарах Юрия Никулина[798]. Описывая свой опыт взаимодействия с публикой, Никулин выступает в роли практикующего полевого социолога. Так, он подробно рассказывает о принятом в цирковой среде делении городов на цирковые и нецирковые, простые и сложные – в соответствии с особенностями публики. Разъясняет различия в поведении публики в зависимости от дня недели, погоды, событий в стране. Упоминает разницу в реакциях публики на обычных и «целевых» представлениях. Приводит высказывание Карандаша о том, что умение «переломить», «завести» зрителя, когда чувствуешь, что зал «не берет», вырабатывается годами[799].
Зритель – первый и самый главный рецензент нашей работы. Мы внимательно прислушиваемся к реакции зала, стараясь почувствовать, где зрителю скучно, фиксируем ненужные паузы. Словом, все наши репризы, интермедии, клоунады мы всегда окончательно доводим на зрителе. ‹…› Меня всегда восхищало, что в старых классических клоунадах нет ничего лишнего. Все в них смешно. Они как круглые камешки, гладко отшлифованные морским прибоем. И это потому, что над ними работало не одно поколение клоунов. Да и у нас, прежде чем новая реприза по-настоящему зазвучит, ее нужно «прокатать» на публике сто, а то и двести раз[800].
Реприза принимает свою окончательную форму в результате многомесячного – а иногда и многолетнего – поиска нужной интонации, эмпатической адаптации к изменчивым реакциям публики. Найденная интонация носит глубоко социальный характер. В отличие от экспериментального театра с его «логикой оглупляющего учителя», в отличие от политической пропаганды и «буржуазной» массовой культуры, берущих на вооружение приемы монтажа аттракционов, советская клоунада пользуется максимально бедными средствами – жест, пауза, взгляд, междометие… Вооружившись этими средствами, советский клоун-исследователь вступает в процесс перманентной социальной коммуникации с цирковой публикой, которая не может быть редуцирована к зрителям, собравшимся сегодня в этом конкретном зале. В результате многолетней обкатки на публике, которая количественно разрастается до размеров общества, клоунская реприза вбирает в себя богатейший социальный опыт – опыт мельчайших интонационных различий, социально-миметических реакций и социально-кинетических паттернов. При посредничестве бедного, лаконичного циркового номера зритель обучается коллективно апробированным схемам социальной коммуникации. Таким образом, советский цирк, конструируя публичное пространство, в котором воспроизводятся эти пускай примитивные, но проверенные и статистически точные схемы, участвует в воспроизводстве социальности как таковой.
Протоколы сельских партсобраний и режим официальной публичности в «Эпоху развитого социализма»
На повестке партсобрания в колхозе «Красное знамя» Кирилловского района Вологодской области, проходившего 26 марта 1969 года, стоял вопрос о «мерах по подготовке и организации… весеннего сева»[801]. Докладывал председатель колхоза Погорельский, который рассказал о «рабочей текучке»: ремонте тракторов, сроках завоза семян в бригады и вывозе навоза с ферм на поля. В выступлениях, последовавших за докладом, коммунисты указывали на большое число конкретных недостатков в подготовке сева. Они отмечали, что ремонт тракторов запаздывает, в мастерских нет запасных частей, уже два месяца, как в колхозной кузнице нет кузнеца, семена в бригады не завезены, почва к посеву не готова. По итогам собрания было принято решение: коммунисту Иванову, механику колхоза, – «усилить ремонтные работы и завершить ремонт техники вовремя», бригадирам-коммунистам – развести семена по бригадам, а председателю Погорельскому – «вопрос о подготовке к весеннему севу обсудить в ближайшее заседание правления колхоза»[802].
Как видно из текста протокола, партийное собрание не предлагало конкретных мер, способных повлиять на ход подготовки к севу. Предложение добросовестно выполнять обязанности, порученные собранием механику и бригадирам, и без того занятым на этих работах, кажется скорее риторическим оборотом, нежели сигналом к действию. Никто из выступавших или присутствовавших не предложил реальных мер, например кандидатуру нового кузнеца или командировать члена парторганизации в ближайшее отделение «Сельхозтехники», чтобы добиться получения для колхоза нужных запасных частей. Более того, пожелание партсобрания обсудить сев на правлении колхоза (то есть в другой обстановке и с другим коллективом) прямо ставит вопрос о смысле происходящего действия. Зачем привлекать к обсуждению одну группу людей, если через какое-то время состоится разговор с другой на эту же тему, где решения будут конкретны и обязательны? Иными словами – в чем заключался смысл партийного собрания как социального взаимодействия?
Отвечая на этот вопрос в своем исследовании о позднесоветском обществе, антрополог Алексей Юрчак писал, что процедура партийных собраний предполагала не столько реальное обсуждение дел организации, сколько соблюдение формы ее проведения[803]. То есть само собрание как публичный акт было важнее того, какие именно вопросы на нем обсуждались. Ставшие рутиной позднесоветской жизни, они выполняли ту же легализующую власть роль, что и демократические процедуры в западных сообществах: они демонстрировали законность и коллегиальный характер принимаемых решений[804]. Отличием являлось то, что партсобрания не инициировали, но лишь формально ратифицировали позицию руководства страны, что подчеркивало их прикладной или декоративный для политического управления смысл. В то же время зазор между потерявшими смысл словами и делом – отличительная черта позднесоветской общественной жизни – не препятствовал людям участвовать в самоорганизации и создавать культурные и социальные пространства, далекие от формализованных ритуалов и позволявшие обществу полноценно развиваться. Для Юрчака наличие этих свободных для дискуссий пространств, так называемых сообществ своих, было показателем того, что советское общество развивалось в том же модернизационном модусе, что и общества условного «Запада»[805]. Именно эти альтернативные комсомольским и партийным собраниям городские пространства создавали такой режим публичности, который позволял людям быть и чувствовать себя частью глобальных процессов. Поэтому неудивительно, что для городских жителей партийные собрания были тягостной формальной обязанностью, имевшей значение скорее для партийных органов, чем для обсуждавших дела рядовых сотрудников.
Однако как это выглядело в сельской местности, где «прозрачная» для взгляда соседей жизнь и публичное обсуждение всех волнующих вопросов (от длины юбки местных красавиц до размера социалистических обязательств) являлись традиционной чертой повседневности в малочисленных, компактно проживающих сообществах за пределами городов? Как институт партийных собраний встраивался в режимы публичности, существовавшие на периферии страны?
В отличие от столичного и городского населения, рано оказавшегося в сфере влияния и внимания коммунистической партии, включенность сельских жителей в социальные проекты советского государства, а вместе с ними и в советскую публичную сферу долго не наступала. И хотя ресурсы деревни активно изымались на всем протяжении существования СССР, полноценными субъектами социальной политики жители деревень стали только в годы правления Никиты Хрущева[806]. Практически не имея социальной поддержки государства и находясь под сильным экономическим давлением, сельская периферия российского северо-запада до середины 1960‐х годов сохраняла самоорганизацию, присущую традиционным сельским общинам. Правлениям колхозов, образованных в основном в границах традиционных деревенских общин и возглавлявшихся местными коммунистами, предоставлялась известная автономия в хозяйственных и экономических решениях в обмен на непременное выполнение ими обязательных поставок сельхозпродукции государству. Эта автономия имела и обратную сторону. Сельское население вплоть до хрущевских реформ находилось вне каких-либо социальных гарантий, а значит, государство не несло ответственности за его выживание. Поскольку партийные организации, включавшие в себя правления и директоров колхозов, были фактически единственными представителями государства в деревне, партийные собрания служили важным инструментом публичного обсуждения дел в хозяйствах. Пересмотр принципов взаимодействия с крестьянством в ходе реализации хрущевских реформ привел к тому, что сельские сообщества 1960–1970‐х годов по сути перестали отвечать за результаты собственной хозяйственной деятельности. Назначаемая райкомом партии администрация совхозов, намного превышавших размеры сельских общин, решала административные вопросы. Планирование хозяйственной деятельности происходило в сельскохозяйственных управлениях, так что местные коммунисты и партийные собрания потеряли свое прежнее значение.