Если люди в «типах» – хорошие, кто же тогда виноват в разрухе? Рабкоры винили местных начальников: горсовет Лысьвы не уделяет внимания рабочим окраинам, ЦРК уже месяц не может организовать в «типах» столовую, культурная работа не ведется… Работники культпросвета даже «легкую кавалерию» не смогли обеспечить сопровождением: «Об этом была договоренность с завклубом металлистов и рабочим клубом, которые в результате оказались бессовестными обманщиками. Слышите, товарищи Ильин, Широков, Шардаков и Иванов?»

Впрочем, рейдом по рабочим окраинам присутствие рабкоров в номере «Искры» от 18 апреля не ограничивалось. На первой странице помещались и маленькие заметки о разных лысьвенских делах, написанные явно участниками этих дел[712]. Автор под псевдонимом Студкор сообщал о том, что во время практики студент техникума Кокшарев перебивал инженера Иоффе и говорил другим студентам, что инженер ничего не знает: «Кокшарев кончил 1 курс техникума, а воображает уже, что он знает больше других. Студенты возмущены поступком Кокшарева». Другой корреспондент, под псевдонимом Зоркий, возмущался тем, что слесаря цеха молочной посуды Ставрова отдел кадров направил в пожарное депо: «Отделу кадров нужно внимательней относиться к распределению рабочей силы и не посылать слесарей на дежурство, когда они нужны до зарезу на Магнитострой. Ставрову надо дать работу по специальности, послав его на один из строящихся гигантов». (Что о таком любезном предложении думал сам слесарь-пожарник Ставров, нам, очевидно, не узнать.) Наконец, рабкор Новый требовал судить общественным судом старшего рабочего ремонтно-строительного цеха Ворожцова, который срывает ремонт мартеновской печи № 1, «расхолаживая» рабочих разговорами о том, что к 25 апреля работу все равно не сдать, сам же старается «как можно меньше работать и больше делать прогулов». Объявлений в лысьвенской газете было немного: так, газета извещала о готовящемся собрании жен инженерно-технических работников, информировала читателей о культурной программе городского цирка и двух кинотеатров – «Триумф» и «Пролетарий»[713]. При этом не весь рабкорский материал попал в выпуск – в специальной рубрике «Искра» давала короткие разъяснения соратникам Студкора и Нового. Например, рабкору Шляпе, приславшему заметку «О вывозке дров», было отказано с формулировкой «Не пойдут факты мелочны». Заметку рабкора Ленивцева «Шуткам должен быть конец» в «Искре» посчитали не основанной на фактах, а некто Д., автор заметки «Не ученье, а мученье», опоздал – «об этом уже писали»[714].

Таков был контент главной лысьвенской газеты, которую можно считать несущей конструкцией публичной сферы отдельно взятого социалистического города[715].

Возьмем для сравнения номер американской газеты «Янгстаун виндикейтор» за тот же день, 18 апреля 1931 года[716]. Эта газета была гораздо больше по объему контента, чем любая из газет, выходивших в те годы на Урале: «Янгстаун виндикейтор» имел порядка 16 страниц в выпуске. Первые страницы газеты были заняты новостями – не только местными, но и мировыми; особенно много внимания уделялось новостям о катастрофах и преступлениях, а также о политике. Между сообщениями об убийстве тещи собственным зятем (дочь убитой женщины хотела купить стиральную машину, из‐за денег вспыхнула ссора, в ходе которой муж застрелил тещу и пытался застрелить жену) и о том, что бывший военный министр США Н. Бейкер может вступить в президентскую гонку, затесалась написанная в разухабистой манере колонка известного киноактера и авиатора У. Роджерса, посвященная его визиту в Венесуэлу: «Что за страна Венесуэла! Здесь есть мужик по имени Гомес, это местный „Билл-Люцерна“ Мюррей[717], который ей управляет. Его называют диктатором, но в наше время, похоже, только такие хоть что-то делают. Хочу вернуться обратно и посмотреть на него подольше. Он настоящий, а не подделка (He is the real McCoy)»[718]. Много места в выпуске «Виндикейтора» было посвящено делу прокурора Р. Томаса, который хранил в «Central Saving & Loans Co.» депозитов на сумму порядка 20 000 долларов и использовал служебное положение, чтобы угрозами вынудить компанию вернуть депозит, несмотря на отсутствие у нее средств. За этими страницами шли страницы, посвященные литературе и кинематографу, спорту и общественным делам; «Виндикейтор» публиковал темы воскресных проповедей в церквях Янгстауна, биржевые курсы, цены на продукты, рецензии на художественные издания, полторы страницы мелких объявлений, прогноз погоды и, наконец, кроссворд. Чем ближе к концу выпуска, тем больше на страницах «Виндикейтора» появлялось рекламных объявлений – отели в Чикаго и Филадельфии, пиво «Августинер», полки и шкафы от мебельного магазина «Yoho & Hooker» и многое другое. Словом, янгстаунская газета воплощала собой именно тот процесс товаризации публичности, который, как мы видели выше, беспокоил Хабермаса.

Различия между «Искрой» из Лысьвы и «Виндикейтором» из Янгстауна столь велики, что эти две газеты надо бы признать относящимися к разным видам средств коммуникации. Да, подобно «Виндикейтору» и тысячам других газет в разных уголках земного шара, «Искра» играла роль клубной, театральной и кинематографической афиши. Однако рекламу она не размещала; отсутствовал в «Искре» и развлекательный контент, которому в «Виндикейторе» было посвящено несколько страниц – ни кроссвордов, ни спортивных обзоров, ни комиксов с короткими рассказами. А вместо 25‐й главы повести Роба Эдена[719] «Прекрасный лжец» («The Lovely Liar»), выходившей на страницах «Виндикейтора», лысьвенские читатели могли насладиться чтением очерка видного партийного историка П. Н. Лепешинского «Кровавая Ленская трагедия».

Одним из наиболее весомых различий был стиль. Информационно-отстраненный тон «Виндикейтора» резко контрастировал со страстной, лозунговой, активистской манерой «Искры». Оно и понятно: «Искра» могла не опасаться судебных исков и тяжб за грубость – вряд ли обвиненный в саботаже рабочий Ворожцов обратился бы в суд. И совсем не случайно мы отметили выше колонку У. Роджерса о Венесуэле – в стилистическом отношении это был единственный текст, который (с поправкой на идеологию оценок) можно было бы представить себе в лысьвенской газете.

В этом, по нашему мнению, и заключалась специфика социалистической публичной сферы. Социалистические медиа не участвовали в отношениях торговли, и в этом смысле они могли бы быть сведены до ограниченного количества рупоров официальной точки зрения. Однако в ситуации, когда исчезновение рынка не сняло потребности в организации экономической жизни, медиа публичной сферы оказались глубоко интегрированы в процесс управления экономикой и организации взаимодействия между индивидами. Буржуазная публичная сфера была населена редакциями и издательствами, продававшими доступ к критической аргументации и движимыми в этом деле коммерческим интересом, и читателями-буржуа, владельцами собственности и участниками товарных отношений.

Социалистическая публичная сфера, заимствуя хорошо развитую технологию коммуникации у этих редакций и издательств, имела иную структуру: ее населяли разнообразные организации, для которых издание газет и иных форм публичности (стенгазеты, плакаты и прочее) было неотъемлемой частью управления читателями-рабочими. Социалистическая публичность была похожа на то, что Хабермас называет «репрезентативной» («плебисцитарно-аккламаторной») публичной сферой, поскольку вместо критической дискуссии занималась транслированием готовых образов. Но одновременно она была вовсе и не похожа на «репрезентативную» публичную сферу, поскольку принципиально важным для такой коммуникации было активное вовлечение в нее читателя. «Искра» и ее собратья из других городов попросту не смогли бы эффективно работать без мощной и растущей сети рабкоров-активистов, без Зоркого, Нового и Студкора и десятков их коллег, так как должны были не только формировать массовое «необщественное» (опять-таки говоря словами Хабермаса) мнение, не только снабжать сеть активистов информацией, но и управлять производственными процессами в цехах местного завода и чистотой в жилых помещениях. Пожалуй, работа локальных газет в условиях социалистического соревнования была в определенном смысле ближе к современным социальным сетям[720], чем к современной же профессиональной журналистике: страстность вместо отстраненности, активизм вместо аналитики. Но главное – характер вовлечения читателей в процесс публичной коммуникации: индивиды, утратившие в плановой экономике характер автономных субъектов, насыщали страницы газет сообщениями в жанре, который можно определить как жалобу в широком смысле.

В ситуации, когда – говоря словами Пашуканиса – перевес получает административное управление экономикой, в публичной сфере критическое обсуждение принимаемых данным порядком решений становится невозможным. Сами большевистские теоретики описывали СССР именно как общество, в котором экономическая деятельность является одновременно и политической[721]. Однако индивиды сохраняли доступ к публичной сфере для того, чтобы жаловаться друг на друга или хвалить друг друга. Разумеется, жалобы советских граждан, которые подробно анализирует в своей работе Ф.-Кс. Нерар[722], были чрезвычайно обширным потоком. Но одновременно жалоба (и ее близнец – похвала) была функциональным жанром социалистической публичной сферы, доступным для использования индивидами. Сами решения, двигавшие плановую экономику, были вне критики, однако можно было пожаловаться на того или иного индивида (или группу индивидов), плохо справлявшегося с проведением плана в жизнь[723], или похвалить того, кто справлялся хорошо.

На эту функцию надстраивалась другая роль социалистической прессы – роль транслятора единообразной риторики, образности и мифологии, которые одновременно усиливали идеологически-пропагандистский эффект и наделяли высказывания прессы силой[724], а также роль медиатора, организующего обратную связь. По-видимому, в обоих случаях рядом с этими публичными сферами существовали и иные коммуникативные пространства, подвергавшиеся влиянию доминирующих сфер и одновременно противостоявшие им – такие пространства, как пролетарская публичная сфера Негта и Клюге по отношению к буржуазной публичной сфере Хабермаса. К примеру, Л. Захарова выделяет в СССР три вида публичных сфер: «полностью официальную плебисцитарно-аккламаторную публичную сферу, соответствующую советскому понятию общественности», «полуконтролируемую» зону завуалированной критики и, наконец, неофициальную и тайную зону, «существовавшую в нишах, оппозиционных режиму»[725]. Важную роль играл и пространственный фактор: социалистическая публичная сфера, как мы ее описали, была по большей части локализована в городах, будучи привязанной к крупным предприятиям, которые проходили через переоснащение либо строились заново[726]. В сельской местности, где в 1930‐х годах все еще проживало большинство граждан СССР, ситуация была иной.

Чтобы завершить наш анализ социалистической публичной сферы, нам остается сделать еще одно сравнение. Две роли советской публичной сферы были по-разному представлены на разных уровнях коммуникации: медиа общесоюзного охвата резко отличались от низового слоя городских и заводских газет. Это различие не бросается в глаза, однако анализ специфики социалистической публичной сферы позволяет его высветить: газеты общесоюзного охвата реализовали по преимуществу пропагандистскую роль, тогда как газеты локальные в большей степени воплощали роль организаторскую. Рассмотрим выпуск «Правды» за тот же день, 18 апреля 1931 года. Кажется, что лысьвенская газета копирует «Правду» до степени смешения – бóльшая часть материалов «Правды» посвящена актуальным проблемам хозяйственного строительства: МТС в Средней Азии, освоение Криворожского металлургического бассейна, организация речного транспорта, трудности освоения производства на Сталинградском тракторном заводе. «Правда» также напечатала несколько заметок о международном положении. Небольшая статья З. Г. Зангвиля, одного из разработчиков кредитной реформы, разъясняла читателям нововведения. Кроме того, «Правда» выступала и в роли организатора: третья страница газеты была почти полностью посвящена обмену посланиями между разными производственными коллективами (все они были из Тулы), вызывающими друг друга на соревнование. «Правда» критиковала и подгоняла строителей социализма на всем пространстве Союза, от Памира до Криворожья.

Какого типа контента практически не было в «Правде»? В ней отсутствовали материалы рабкоров. Это было обусловлено как общесоюзным масштабом работы «Правды», так и тем, что у центральных газет хватало профессиональных журналистов (которым на помощь всегда могли прийти свободно владевшие пером большевистские руководители типа Зангвиля). Различия в контенте определялись именно тем, что газетам локальных организаций приходилось участвовать не только в пропагандистском оправдании, но и в реальном управлении или, используя понятия Б. Цимбровского, в «производственной» функции.

Таким образом, социалистическая публичная сфера была принципиально важной частью экономической системы, сложившейся в ходе индустриализации СССР на рубеже 1920–1930‐х годов и включавшей также ряд других режимов трудовой организации (в том числе и разнообразные меры прямого принуждения). Коммуникацию, осуществлявшуюся в рамках этой сферы, нельзя свести только к вертикальному общению, к параллельно шедшей индоктринации сверху и отклику снизу. В городах, на производствах пресса играла роль самостоятельного актора, позволявшего индивидам и группам индивидов использовать риторику пропагандистов. Для социалистической публичной сферы не была принципиально важной демаркация между приватным и публичным. Вместе с тем эта публичная сфера не сводилась к тому, что Хабермас называет «репрезентацией». Локальные массмедиа социалистической публичной сферы были частью функционирования производственных и бытовых процессов, сконцентрированных в растущем советском городе и охватывающих относительно небольшое количество индивидов – работников конкретных предприятий и организаций. Основой для взаимодействия индивидов в публичном поле были в данном случае не отношения равных частных лиц, обсуждающих общие вопросы, а соревнование равных участников производственного процесса, обменивающихся жалобами, похвалами и обязательствами. Структура этой публичной сферы определялась не только общими чертами плановой экономики (товарный дефицит, соревнование, отсутствие частной собственности), но и социально-экономическим ландшафтом советского города эпохи индустриализации. Именно форсированное промышленное строительство, носившее проектный характер – строительство социализма, – наделяло соревнование смыслом. По мере завершения строительного проекта, своего исходного контекста формирования, социалистическая публичная сфера начинала функционировать иным образом; А. Юрчак называет это «перформативным сдвигом», связанным с исчезновением того метадискурса, который был способен изменять господствующую идеологию из внешней позиции. Теперь идеологический язык свелся к поддержанию формы, а не к «более-менее точному описанию фактов» (рабкоры Зоркий и Новый были бы этим недовольны!), а главным принципом «символического режима» стал «принцип вненаходимости». В позднесоветском обществе возникали «новые, неожиданные смыслы, интересы, отношения, способы существования, виды субъектности, сообщества и публики»[727]. Этот процесс можно считать процессом возникновения разных форм приватного в такой публичной сфере, которая была для этого в наименьшей степени приспособлена.

Остается кратко рассмотреть вопрос о том, существует ли преемственность между социалистической публичной сферой и реалиями современного постсоветского пространства. Может показаться, что такая преемственность существует. В конце концов, «материальные ценности» советской экономики, то есть те самые заводы и предприятия, работу которых когда-то позволяла организовывать социалистическая публичная сфера, после исчезновения породившей их экономики продолжили функционировать в новых, рыночных условиях, оказывая влияние на складывающуюся постсоветскую экономику. Никуда не исчезли и сложившиеся в социуме связи, приобретенные людьми навыки и умения – все эти «кирпичики» планового хозяйства оказались теперь материалом для возведения здания рыночной экономики…

Но с социалистической публичной сферой этого не случилось, ведь она – как и буржуазная публичная сфера, описанная Хабермасом, – не сводилась к инфраструктуре (медиа) либо к индивидам, участвовавшим в ней. Оставались в рабочем состоянии типографские производства и бумажные фабрики, сохраняли свои навыки публицисты, корреспонденты и художники, а на стены по-прежнему можно было вешать плакаты и стенгазеты. Однако исчезновение плановой экономики и распад советского государства означали полный и мгновенный крах социалистической публичной сферы. Сохранение одного из этих слагаемых, пожалуй, могло бы задержать крах: даже при изменении социально-экономической основы политическая «надстройка» была бы способна инкорпорировать отдельные элементы социалистической публичной сферы в новые реалии. Этого не случилось, и сегодняшняя российская публичная сфера, хотя и использовала старую инфраструктуру для своего роста, принципиально отличается от советской, а потому обязательным условием для ее содержательного анализа является отказ от заведомо тупиковой аналогии.