Представим в порядке мысленного эксперимента ситуацию, при которой в рыночной экономике один издатель смог бы вытеснить остальных с рынка и добиться монополии. Была бы такая ситуация аналогична советской? Конечно, нет. Если единственной задачей советских медиа была бы трансляция набора тех идей и образов, которые были угодны центру, почему тогда количество медиа росло? Почему оно растет в рыночной экономике, нам ясно: конкуренция стимулирует появление на рынке все новых и новых игроков в сфере медиа, которые занимаются поиском новых рынков сбыта и разработкой новых маркетинговых стратегий. А в плановой экономике зачем это нужно? Хватило бы ограниченного числа газет и журналов, которые – выходя колоссальными тиражами – доносили бы до читателей, насильственно изолированных от иных источников информации, официальную точку зрения. Именно так дело обстояло на советском телевидении, которое располагало очень небольшим числом каналов всесоюзного охвата. Но совершенно по-иному обстояло дело в советской прессе. Конечно, Т. Ремингтон верно указывает, помимо пропагандистской, на мобилизационную функцию советских медиа: «В ленинистской модели медиа служат и для того, чтобы мобилизовать массы для действий, и для того, чтобы связывать местные кадры и сторонников с лидерами в центре с помощью публичности под тщательным надзором»[699]. К сожалению, под «мобилизацией» здесь подразумевается всего лишь управляемая из центра трансляция идей, которые активисты затем должны разъяснять всем остальным категориям населения, которые по тем или иным причинам плохо читают газеты или не доверяют газетам. И даже если сбалансировать этот тезис с помощью соображений в духе Хелльбека о советской субъектности, перенося центр тяжести с трансляции идеологии на обратную связь, все же именно бинарные отношения власти и общества (читай, «публичного» и «приватного») остаются в центре внимания[700].

Однако ключевым вопросом для изучения социалистической публичной сферы должен быть вовсе не вопрос о советской субъектности с вытекающей отсюда дискуссией об отношениях между властью и обществом. Специфика публичной сферы в СССР, по нашему мнению, заключалась вовсе не в монополии «учредителя», а в плановом характере экономики, внутри которой эта публичная сфера развертывалась и функционировала. Описать функционирование публичной сферы в СССР как «извращенный» вариант буржуазной публичной сферы нельзя, потому что как раз буржуазной эта сфера не являлась. Эти вопросы были затронуты в чрезвычайно важной работе Б. Цимбровского, развивающей идеи Негта и Клюге и посвященной функционированию «пролетарской публичной сферы» в условиях «государственного социализма» (state socialism) в СССР и странах народной демократии. Б. Цимбровский характеризует эту сферу как «гибридную», «поскольку, во-первых, она не была демократической и, во-вторых, была ориентирована не на рынок, а на производство». Это второе качество позволяет, согласно Цимбровскому, считать эту публичную сферу «пролетарской»; однако несмотря на то что пролетариат риторически и стилистически был центральной фигурой этой сферы, она оставалась по своему существу «механизмом вмешательства в пролетарскую публичную сферу извне», а рабочие «остаются подчинены давлению, сходному с тем, какое имеет место при капитализме», хотя давление это оказывается теперь «публичным», политическим, а не «приватным», как у капиталиста[701]. Но Цимбровский не предлагает никакого дальнейшего анализа специфики этой «гибридности», переходя вместо этого к анализу положения внутри «гибридной» публичной сферы социалистического государства специфически «пролетарской» публичности.

А как следует оценивать саму социалистическую публичную сферу? Как писал один из крупнейших теоретиков-марксистов 1920‐х годов Е. Б. Пашуканис, победа буржуазии над «феодально-патриархальным строем» влечет за собой «глубокие всесторонние изменения объективного характера», в числе которых идет и «отделение политической власти, как особой силы, рядом с которой появляется чисто экономическая власть денег и вытекающее отсюда более или менее четкое разделение сферы публичных и частных отношений, публичного и частного права»[702]. Иными словами, победа капитализма означала возникновение публичного над приватным, хотя власть внутри отдельного капиталистического предприятия, оставаясь «частным законодательством», в определенном смысле остается «куском феодализма». Но в целом именно из разделения публичного и приватного вытекает концепция автономии индивида: «На рынке каждый отчуждающий и приобретающий является, как мы видели, юридическим субъектом par excellence. Там, где на сцену выступает категория стоимости и меновой стоимости, там предпосылкой является автономная воля лиц, вступающих в обмен. Меновая стоимость перестает быть меновой стоимостью, и товар перестает быть товаром, если меновая пропорция определяется авторитетом, расположенным вне имманентных законов рынка. Принуждение, как приказание одного человека, обращенное к другому и подкрепленное силой, противоречит основной предпосылке общения товаровладельцев»[703]. В Советском Союзе, находящемся на переходе от капитализма к социализму, сохраняется «чисто-юридический, то есть судебный порядок урегулирования отношений» (поскольку государственные предприятия СССР участвуют в товарообороте как «автономные единицы», связанные друг с другом через рынок, хотя эта автономия и сохраняется «лишь как метод»), но «наряду с этим сохраняется и с течением времени несомненно будет усиливаться непосредственное, то есть административно-техническое руководство в порядке подчинения общему хозяйственному плану»[704].

Все эти наблюдения, которые Пашуканис изложил еще в 1923 году, позволяют нам наметить концептуальную рамку социалистической публичной сферы. Действующими лицами этой сферы не являются автономные субъекты; автономия отсутствует потому, что отсутствует рынок и с ним отсутствуют товарные отношения, а именно товарные отношения являются условием для автономии субъекта. Без рынка отсутствует и деление на публичную и приватную сферы. И тогда вместо совокупности частных лиц (читай, буржуа) с автономной волей, участвующих в рыночном обмене и одновременно в публичной сфере, регулирующей этот обмен, социалистическая публичная сфера оказывается населена индивидами-рабочими, коллективно осуществляющими производственный план.

Подобно тому, как складыванию буржуазной публичной сферы предшествовало формирование определенного рода социальных и экономических структур, социалистическая публичная сфера возникала в специфических исторических обстоятельствах. Важнейшими из них были два: уничтожение частной собственности и рынка (вытесненного в обширную, но периферийную зону «теневой экономики») с последовавшей заменой их плановой экономикой, а также стартовавшая одновременно с этим амбициозная программа построения социализма, разрушившая или по крайней мере сильно деформировавшая противопоставление «публичного» и «приватного», столь важное для определения буржуазной публичной сферы[705]. Экономика СССР начала двигаться по неизведанным маршрутам командно-административного регулирования и уже в начале 1930‐х годов в полной мере столкнулась с проблемой организации, стимулирования и контроля труда при отсутствии рынка и конкуренции.

Творцы плановой экономики искали выхода из тупика на путях «социалистического соревнования», субститута конкурентной борьбы. Соревнование предполагало организацию, ключевым элементом которой являлись медиа[706]; печатные газеты представляли собой вершину айсберга, состоявшего из стенгазет, листовок, плакатов, «живгазет» и оформления рабочих мест, в той или иной форме поддерживавших и стимулировавших соревнование. Идеологические усилия советской власти оказались направлены теперь не только на легитимацию политического порядка, но и на управление колоссальной экономикой[707]. Чем дальше от уровня центральных изданий, в наибольшей степени загруженных идеологической репрезентацией, тем больше эта роль медиа в социалистическом обществе возрастала. Мы постараемся проиллюстрировать этот тезис анализом соответствующего газетного контента.

Рассмотрим обычный экземпляр советской газеты эпохи индустриализации, издававшейся в провинциальном городке, значимом (но не крупнейшем!) промышленном центре, проходившем в годы пятилетки переоснащение. Таком, как небольшой уральский город Лысьва, где располагался металлургический завод, до 1917 года принадлежавший Шуваловым, а в межвоенную эпоху известный как завод имени газеты «За индустриализацию». В годы индустриализации здесь каждые два дня выходила газета «Искра», включавшая четыре страницы.

Возьмем выпуск «Искры» от 18 апреля 1931 года. Год не случаен: к этому времени пятилетний план находился в глубочайшем кризисе, и советское руководство напрягало все силы, чтобы хоть как-то выполнить свои же сверхамбициозные показатели. Пресса, как и все остальные организационно-властные ресурсы, была брошена на передовую борьбы за план. День, напротив, был подобран случайно – подальше от крупных партийных съездов, заполнявших всю прессу Союза перепечатками докладов, подальше от крупных международных событий, подальше от праздников советского календаря. Конечно, неделя не была совсем уж нейтральной – на днях в Испании была свергнута монархия, а само 18 апреля было годовщиной Ленского расстрела, игравшего значительную (хотя и далеко не первостепенную) роль в революционной мифологии СССР. Кроме прочего, газета и вовсе не должна была выходить в этот день (пришедшийся, кстати, на субботу, хотя в условиях непрерывной рабочей недели это не было важным); маленькая заметка на первой странице сообщала читателям, что по нерасторопности начальника типографии номер «Искры» не успели напечатать к 17 апреля, когда – согласно своему регулярному интервалу – она должна была увидеть свет.

Итак, о чем писала лысьвенская «Искра» 18 апреля? Первая страница, как и у всех городских и заводских газет СССР того времени, была посвящена производству, вторая – сельскому хозяйству, хотя конкретно в этом номере на вторую страницу попал и заводской материал. На третьей странице под лозунгом «Вырвем рабочие поселки Лысьвы из лап бескультурья, грязи и обывательщины» обсуждались вопросы городской жизни. И, наконец, на четвертой странице разместился обзор новостей с разных концов СССР и международных дел.

Контент «Искры» может быть поделен по своему характеру и происхождению на несколько блоков. Первый из них – это та самая пропаганда, набор материалов, транслируемых из идеологического центра: выступления вождей, тезисы идеологов-теоретиков, а также мощный блок по международному положению. Эту часть газеты можно условно назвать «пропагандистской». Равным образом и международный обзор, сообщавший о германо-австрийском таможенном союзе, был далек от сухого изложения новостей:

Однако пропагандистско-идеологический блок не был крупнейшим. По размеру он уступал второму блоку – материалам, посвященным сугубо локальным вопросам, почти исключительно производственным и бытовым[709]. «Искра» была озабочена практически всеми вопросами производства на основном городском предприятии – заводе имени газеты «За индустриализацию».

Сообщения о городской жизни, помещенные на третьей странице выпуска «Искры», целиком состояли из материалов «массового рейда» рабкоров «Искры», «Рабочей газеты»[710] и «легкой кавалерии» местного комсомола, состоявшегося поздно вечером 12 апреля. В подписях под статьями и заметками фигурирует в общей сложности 22 фамилии рабкоров, хотя на деле в рейде участвовало еще больше людей.

Материалы, подготовленные рабкорами, живописали самые разнообразные ужасы лысьвенского быта – антисанитарное состояние общежития ФЗУ, рукоприкладство гражданки Волосновой, избивающей собственную падчерицу, отсутствие в рабочих домах и бараках красных уголков. В центре же внимания «легкой кавалерии» находились так называемые «типы» – пять огромных казарм на 650 квартир, выстроенные в годы Первой мировой войны. Перенаселенные «типы» не сходили со страниц «Искры», будучи рассадником хулиганства и дебоширства даже по меркам совсем небезопасной Лысьвы начала 1930‐х годов.

Не то чтобы рейд «легкой кавалерии» выявил что-то необычное – одни и те же жалобы можно было встретить в любой заводской или районной газете Урала; жалобы эти можно было разделить на две большие группы – отсутствие культурного (клубы, красные уголки) и бытового (вода, топливо, постельное белье, питание) обслуживания и скверное поведение самих жителей (хулиганство, пьянство). Как правило, скверное поведение вытекало из нехватки культурного и бытового обслуживания – рабкоры уверяли, что в Механических казармах «все рабочие, с какими только мы ни говорили, сильно возмущены тем, что они всеми заброшены и вместо культуры к ним в казармы идет вино, карты, драки».

Заметки рабкоров, старавшихся, по-видимому, фиксировать или передавать речь самих обитателей «типов», иногда выглядели довольно курьезно – сегодня они воспринимаются едва ли не как сатирические зарисовки: