— Пи-писатель? — спросил похожий на поросенка тип с редкими сальными волосами и пятачком вместо носа. — Это ващее… А мы за баранкой всю жизнь, люди простые, куда нам.

— Остынь, Леха, — одернул его третий, рыжий, что выглядел потрезвее остальных. — Толян — это я.

Я пожал жилистую длань, и в моей длани оказалась стопка водки.

— Ваше здоровье, братаны, епта, — сказал я, вспомнив лексикон Петьки, и дешевая водка типа «горлодерная, рвотная, особо похмельная» впилась в мою глотку изнутри, словно тысяча взбешенных ос.

О ты, кто некогда возносился превыше остальных, и гордился тем, что рядом с тобой цари и вельможи, что пьешь ты вина густые из кубков серебряных, ныне ты облачен в тряпье, и ютишься в убогой пещере, где смрад, тоска и люди, грубые и прелюбодейные, к грехам склонные! Хотя кто знает, что лучше для писателя — чертоги пятизвездочные со всеми удобствами или придорожный кабак с грубыми водилами и перспективами получить по харе?

***

Сбежал я от «простых людей» примерно через час, и что самое чудное — трезвым и целым.

Все прошло куда спокойнее, чем ожидали все заинтересованные стороны. Свиноподобный Леха почти тут же уснул, рухнув мордой в тарелку с селедкой и луком. Щетинистый, отзывавшийся на Кольку, застыл на стуле, точно проглотил лом, и уставился на меня стеклянными глазами, видимо, не мог поверить, что и вправду бухает с настоящим писателем, а рыжий Толян принялся рассказывать байки из жизни дальнобойщиков и убеждать меня, что я должен про это срочно написать, «ведь угар же, скажи?».

Обычная реакция обычного человека на того, кто пишет, хорошо еще, что этот тип не озвучил обычное «Я бы и сам давно сочинил, да времени нет».

Мы выпили еще по одной, а потом я заявил, что явилась муза и пора работать. Собутыльники уважительно закивали — в кои-то веки на пользу мне сработал дурацкий миф о вдохновении, в который охотно верят люди, далекие от творческих профессий.

Я проник в номер, убедился, что Вика спит, и сел за «Навуходоносора».

Водка с кофе взбодрили меня не хуже чудесной желтой таблетки, и я стал пророком Даниилом, стал царем, стал его советником из иудеев, стал командиром дворцовой стражи, грубым и хитрым эламитом, на самом деле работавшим на персов и делавшим все, чтобы Вавилон пал, стал ростовщиком, слюнявым любителем совсем молоденьких девочек-рабынь… Я превратился во всех героев разом, обратился в одержимого, говорящего многими голосами и живущего многими жизнями одновременно.

Каждый искренний писатель безумен, даже тот, что выглядит нормальным. Приходится влезать в чужие души, рвать собственную на части, сшивать из нее подобие субличностей внутри себя, учинять искусственную шизофрению, идти по тонкой грани, по усеянному шипами лезвию над пылающей бездной, а оно еще извивается под тобой и хохочет издевательски.

Строчки змеились по экрану, вырастали одна за другой, пускали почки реплик. Вздымались передо мной пыльные стены, лабиринт улочек, желтая вода Евфрата, лодочки из тростника, запряженные волами упряжки, я ощущал запах навоза, горелую вонь от курильниц, и жара Междуречья сжимала виски до боли.

Иногда я буквально выпадал из реальности, все чернело вокруг, но даже тогда я писал. Впадал обратно, и понимал, что появился новый эпизод, даже почти внятный, если не учитывать того, что герои внезапно начали обсуждать новый мем из социальной сети «Между-Речь» и моду на псевдошумерские словечки среди придворных стихоплетов.

Некая вибрация тронула барабанные перепонки, и я понял, что рядом кто-то говорит.

Нет, нет, не мешайте — хотелось заорать мне, но я не мог, поскольку челюсти были сведены судорогой.

— Ты что, не ложился? — На этот раз я даже опознал слова.

— Ммм… — выдавил я, буквально отклеивая пальцы от ноута.

Вика смотрела на меня из кровати, пыталась сердито моргать, но с учетом заспанной мордашки получалось скорее трогательно.