Единственным их успехом стал мой телефон, от которого я за последние дни крепко отвык. На попытку включить он отозвался негодующим писком, извещая, что батарейка села и злой хозяин и не думает подкармливать верного электронного слугу.

— Да, Алина Леонидовна… — Я ощупал нос, который мне, похоже, сломали; говорить было трудно. — …ведь вы всегда осуждали нашу злобную власть за жестокость и склонность к насилию… И чем вы лучше? Вы — тоже власть, и в тот момент, когда вы себя ей назначили, себя ей осознали, вы встали на один уровень с теми, кого так любят обличать наши либералы. Вы стали много хуже любого тирана, ведь он претендует только на тела и поступки, а вы — на мысли и ценности. На то, чтобы указывать другим, как все понимать и во что верить. Приятно ощущать себя властительницей душ?

— Заткнись! — заорала Шапоклякович.

Я первый раз в жизни видел, чтобы царевна-критик потеряла самообладание: трясущиеся руки, по лицу ползут красные пятна, губы кривятся, глаза выпучены чуть ли не сильнее, чем у Тельцова.

— Литература — не то, что вы ей назначаете… — Говорить мне было все сложнее, голова кружилась сильнее, голос слабел, лихорадка трясла меня, словно ураган одинокий листок. — …а то, что читают люди… И она вам неподвластна, что бы вы… вы что бы… ни думали об этом… Истинная свобода вам не по зубам… и рано или поздно ваш кровавый режим рухнет.

Чернота сгустилась перед глазами, и похоже, что рухнул уже я сам, банально на пол.

Очнулся от того, что меня довольно грубо положили на кровать, приложив затылком о деревянное изголовье.

— Сыворотка правды! Мы знаем, где можно ее достать! К ночи привезут! Он заговорит! — зачастила Гулина, донесся голос Тельцова, шаги, и все затихло.

Открыв глаза, я обнаружил, что вновь остался в номере один.

Встать на этот раз оказалось еще труднее, чем после первого избиения, в боку кололо, как бы не сломанное ребро, ноги подгибались, трясучка то и дело возвращалась, хватала меня ледяными лапами. Но я все же добрался до туалета и, опершись о раковину, уставился в зеркало, покрытое мыльными потеками.

На меня смотрел незнакомец.

Переносица распухла, нос кривой, как у боксера, левая бровь — сплошная корка крови, под правым глазом — фонарь, губы ободраны, коричневые засохшие потеки надо ртом и на подбородке, поверх них свежие, алые. Отважный свободный творец, надежда русской прозы, восходящее солнце отечественной словесности, титан мысли после встречи… удивительно, но не с псами кровавого режима, а с коллегами по литературной тусовке, с борцами за все хорошее против всего плохого.

— Вот красавец, — сказал я, и принялся умываться.

А потом задвинул щеколду, вытащил нетбук и продолжил с того места, где меня прервали.

На клавиатуру изредка падали капли крови, размазывались уродливыми пятнами. Ушибленный непонятно где правый локоть дергало при каждом движении, нормально дышать я не мог, а слабость порой выключала меня, так что я не понимал, кто я такой и где нахожусь.

Но я всегда возвращался, я кусал губы, чтобы боль привела меня в чувство — если бы не она, если бы не все эти ушибы, переломы и ссадины, я бы неизбежно заснул. Текст понемногу рос, счетчик исправно сообщал, сколько именно знаков и слов породил мой мозг.

Эх, если бы только эти уроды оставили меня в покое хоть до утра!

На этот раз я услышал, как открылась дверь в номер, и швырнул нетбук в мусорное ведро, прикрыв сверху рваной бумагой. Вломившийся в туалет Паша посмотрел на меня с подозрением, и даже заглянул в душевую кабину и под раковину, туда, где между стеной и трубой оставалось немного пространства.

Но под кабину и тем более в мусорку он не полез.

Дальше все повторилось — одни били меня, стараясь попасть туда, где уже болело; другие просили отдать им текст, рассказать, где он, взывали к совести, пытались купить или запугать; я не отвечал, я словно был не тут, а где-то вдалеке, и просто ждал, когда все это закончится. Процесс был долгий, скучный, болезненный и совершенно бессмысленный, и в голове моей рефреном отдавались слова, произнесенные два с половиной тысячелетия назад: