Я дернулся изо всех сил, и убрал ноги под кровать за секунду до того, как в номер ворвалась настоящая толпа. Мимо меня протопали черные туфли, потом кроссовки, белые под слоем грязи, дамские туфельки цвета вечернего неба, обладательница которых спотыкалась на каждом шагу.

— Наливааай! — заорал голос, принадлежавший писателю, издателю и критику, в общем, литератору на все руки по фамилии Борменталь, и тяжелая туша бухнулась на кровать, та прогнулась и съездила мне прямо по физиономии, по сломанному носу.

— Ыыы, — не удержался я.

— Ты слышал, кто-то застонал? — спросил незнакомый бас.

— Это я! — торопливо вмешалась Ирка. — Так выпить хочется, что сил нет! Открывай!

Я повернул голову вбок, отодвинулся дальше, к стенке, где меня не могли расплющить. От этого движения голова закружилась, показалось, что я падаю в глубину, тону в недрах черного океана, и он вот-вот поглотит меня без остатка. Но я мертвой хваткой вцепился в меркнущее сознание, которое таяло, словно кусочек масла на горячей сковороде.

Никогда не страдал клаустрофобией, но тут она явила себя во всей красе…

Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня, морскою травою обвита была голова моя. До основания гор я нисшел, земля своими запорами навек заградила меня!

В следующий момент я был слаб, как младенец, весь в поту, я трясся, но соображал. Кровать надо мной колыхалась, на ней то ли плясали, то ли устраивали групповуху, с полдюжины голосов не говорили, орали, даже до меня доходили запахи дешевого ликера со всей таблицей Менделеева внутри, давленых виноградин и разгоряченных тел.

Я ухитрился немного повернуться и вытащил из-за пазухи нетбук.

Не имеет значения, где я, в каком я состоянии, что за шабаш неистовствует вокруг. Важно лишь то, что я должен работать, что у меня немногим больше суток до дедлайна.

Я не помнил, обозначено ли было время в договоре, но точно знал, что срок — завтра.

В голову назойливо лез «Навуходоносор», дописанный, но в каком-то смысле не законченный. Я отодвигал его, возвращался к мемуарам, к самым скучным главам, где все у Бориса Борисовича было хорошо, и ничего особенного не происходило, кроме тиранства и угнетательства, то есть банального управления страной.

Сначала было неудобно, мешали вопли, недостаток места, гул в поколоченной башке. Буквы на крошечном экранчике прыгали туда-сюда, я не мог сосредоточиться, хотя яростно кусал губы.

Но в какой-то момент я сумел отстраниться, поймал, наверное, то сатори, о котором говорила Маша. Клавиши затрещали под пальцами, я вцепился в материал, точно изголодавшийся по работе повар-маньяк в ингредиенты для уникального блюда, о котором он мечтал все десять лет в тюряге, и воспарил над этим смрадным, гнусным, полным боли и страдания миром.

В какой-то момент я чихнул, поскольку делившая со мной убежище пыль решила проверить, чего интересного есть у меня в носу. Но никто из пьянописателей, клубившихся в номере Ирки, на кровати, подоконнике, стенах и даже потолке, не обратил на чих внимания, и я, выждав пару минут, вернулся к работе.

В следующий момент я обнаружил, что вокруг царит тишина, и вставшая на четвереньки Бакова созерцает меня совершенно окосевшими глазами.

— Т-ты как, Лэээв? — спросила она. — Мы на ужин п-пошли, ок?

— Нормально, — ответил я. — Принеси чего-нибудь пожрать, и я твой вечный должник!

— Ты и так, ик! — Ирка подмигнула. — Должник, ик!