Я собрался: «Да, ваше превосходительство, я бы хотел поговорить с вами открыто, как мужчина с мужчиной. Отношения между нашими странами плохие. Мне кажется совершенно неправильным, что между двумя нашими фашистскими государствами существуют такие проблемы. Я очень обеспокоен возможным развитием ситуации и провел много бесед по этому вопросу с итальянским послом в Берлине…» «Я знаю, знаю», – перебил меня Муссолини. «Вы должны понимать, – продолжил я, – что я встречаюсь с вами без ведома или одобрения герра Гитлера. Когда я говорю, что в нацистской партии есть движения, вызывающие беспокойство, это мое личное мнение. У нас слишком много старых членов, которые не смогли понять, что теперь они представляют не только партию, но и Германию тоже. Они полагают, что и за границей могут использовать ту же кавалерийскую тактику, с помощью которой они пришли к власти на родине. Я, например, понял, что герру Гитлеру невозможно объяснить опасность поведения нацистского лидера в Австрии, Габихта…»

Муссолини ударил кулаком по столу и уставился на меня: «Габик!.. Габик!.. Неужели ваши люди не понимают, какая это опасная и безответственная политика?» Я понял, что это трудный вопрос, и вернулся к первоначальной теме разговора: «Ваше превосходительство пришли к власти за два года. Герр Гитлер полностью связан с движением, которое выросло до 2,5 миллиона членов за более чем четырнадцать лет существования. СА нельзя распустить, так как это приведет к увеличению числа безработных, и слишком многие из наших лидеров были конспираторами так долго, что не могут адаптироваться к нормальной жизни».

Муссолини кивнул: «Это я понимаю. Это нелегко. Но герр Гитлер прекрасный организатор и должен укротить фанатиков в своей партии. Нельзя позволить солдатне заниматься международной политикой государства. Государство означает закон и порядок, а там, где есть лидер, должна быть и дисциплина. Всегда есть люди, полезные для проведения революции, но после достижения победы они становятся опасными, и от них необходимо избавляться». Интересно, не о Реме ли он думал?

На своем беглом, но с причудливыми ударениями немецком Муссолини был полностью откровенен и говорил ровно те вещи, которые я хотел услышать. Я решил перейти к существу: «Ваше превосходительство, мне кажется очень важным, чтобы вы встретились с герром Гитлером. Вы оба поклонники Вагнера, и это может стать точкой соприкосновения. Подумайте, как будет выглядеть, если вы пригласите его в палаццо Вендрамин в Венеции, где умер Рихард Вагнер. Ему будет полезен ваш богатый опыт, и он сможет познакомиться с таким нужным взглядом на проблемы Европы, как они видятся из-за пределов Германии». К моему счастью, Муссолини поддержал эту идею, и я взял на себя задачу уговорить Гитлера. Я с трудом верил в свою удачу. Наконец Гитлер сможет услышать от равного себе некоторые факты о жизни, которые он, казалось, еще не был готов принять. Более того, он услышит их на своем родном языке, так как они могут встретиться наедине. Даже необязательно будет использовать переводчика.

Когда я собрался уходить, то спросил Муссолини, не подпишет ли он мне фотографию, на что он с юмором согласился. Тогда я подтолкнул ему и вторую. Он на мгновение заколебался. «А для кого эта?» – спросил он подозрительно. «Будет полезно, если я смогу передать ваши приветствия герру Гитлеру», – сказал я. Он снова пригнулся и написал: «Адольфу Гитлеру – Бенито Муссолини, Рим, февраль 1934». Я снова открыл свой портфель и извлек оттуда копию краткого меморандума, написанного мной, – ни один дипломат не смог бы проработать его с большей тщательностью, чем это сделал я, – в котором содержались предполагаемые приготовления к встрече. «Другую копию я передам герру Гитлеру по возвращении в Берлин», – сказал я. «Когда вы уезжаете?» – спросил Муссолини. «Как можно скорее», – ответил я, настроенный заняться другой половиной проблемы. «Va bene, dottore[56], – отсалютовал мне Муссолини, – передайте фюреру мои наилучшие пожелания».

Я все еще был в состоянии эйфории, когда прибыл в Мюнхен только для того, чтобы рухнуть на грешную землю, когда я ждал такси, чтобы доехать с вокзала домой. Совершенно случайно я наткнулся на двух старых друзей, которые немедленно схватили меня за руку и сказали: «Слава богу, ты вернулся, Путци. Партия пытается захватить немецко-американскую школу в Нимфенбурге. Они хотят из нее сделать гитлеровский колледж лидеров или что-то в этом роде. Бедный доктор Пфайфер не знает, что делать. Ты должен что-нибудь сделать, чтобы помочь ему». Боже мой, подумал я, снова они за свое, теперь хуже, чем прежде. Я пообещал сделать все, что в моих силах, попрощался с друзьями и поймал такси. В результате эту попытку захвата мне удалось предотвратить. Я нашел Нейрата и сказал ему, какие ужасные последствия это будет иметь для германско-американских отношений, и приказ был аннулирован. Директор был бесконечно благодарен. На самом деле из всех людей, которым я помог в те смутные времена, думаю, он единственный, кто не только не забыл об этом, но и отзывался на мои просьбы, когда я был в затруднительном положении. По возвращении в Германию в 1947 году, несмотря на мой разрыв с Гитлером и годы изгнания, велись попытки экспроприировать мой дом в Уффинге согласно законам о денацификации. Только благодаря доктору Пфайферу удалось убедить власти этого не делать.

Как только я вернулся домой, то выяснил, что Гитлер находился в Берлине, и я отправился в столицу следующим утром. Прибыв в рейхсканцелярию, первым человеком, которого я увидел, конечно, был Шауб, грубый и, как всегда, любопытный, с желанием устранить все, что ему пришлось бы не по душе. Он спросил в своем резком баварском стиле, что мне нужно и почему я хочу видеть Гитлера, утверждая, что тот так загружен работой, что мне совершенно невозможно встретиться с ним лично. К счастью, в этот момент открылась дверь и вошел сам Гитлер. Он был в хорошем настроении. «Доброе утро, Ханфштангль, где вы были все это время?» – спросил он. «У меня хорошие новости для вас, герр Гитлер. Я только что вернулся из Рима». Его внутренняя психологическая раковина ощутимо закрылась. «Я должен сообщить вам кое-что очень важное». Я видел, что шоферишка уже приготовился встрять. «Ну и что же это? – спросил Гитлер. – Вы можете сказать мне здесь». «Герр Гитлер, я правда должен просить вас на этот раз поговорить с глазу на глаз». «Ну что ж, раз это так важно», – сказал он покорно, и мы пошли вместе с ним по коридору в музыкальный зал.

«Итак, в чем дело?» – «Герр Гитлер, я только что был на аудиенции у Муссолини…» В этот момент он грыз ноготь и смотрел в окно, но при моих словах резко обернулся: «Что, черт возьми, вы имеете в виду, Ханфштангль? Вы же знаете, какие у нас отношения с этими людьми…» – «Герр Гитлер, уверяю вас, я встречался с ним три раза, дважды наедине. Он попросил меня передать вам свои наилучшие пожелания и сказать, что будет рад пригласить вас на встречу в Италию». Я слышал шарканье ног в коридоре. Шоферишки не собирались пропустить это. Дверь была слегка приоткрыта, потому что Гитлер не разрешил мне захлопнуть ее, когда мы вошли. «Что за чушь, Ханфштангль? О чем вы говорите? Что вы вообще делали в Риме?» Я сказал, что изначально поехал туда организовать распространение фильма «Ганс Вестмар» в Италии; это, разумеется, дало ему отличный повод уклониться от главной темы разговора и снова начать разносить фильм.

В отчаянии я вытащил из портфеля копию меморандума с предполагаемыми приготовлениями к визиту, который я вручил Муссолини. Гитлер посмотрел на нее подозрительно. «Предполагается, что это приглашение со стороны итальянского правительства?» – спросил Гитлер. «Ничего подобного». Настало время достать свой козырь. Заранее я съездил в Пратль, к бывшим баварским королевским поставщикам канцелярских товаров, и приобрел красивую серебряную рамку для фотографии Муссолини, тщательно удалив с изнанки цену (стоила она 72 марки) и имя мастера. «Более того, герр Гитлер, дуче надписал вам эту фотографию, – сказал я. – Просто посмотрите на надпись».

Как я и предполагал, Гитлер осмотрел рамку сзади и спереди, но она была доказательством, которое нельзя было игнорировать. «Подумайте, какие возможности это дает, герр Гитлер, – сказал я, подбираясь к своей работе. – Это крайне важно в нашем положении. Разве я мог не сказать Муссолини, что вы в принципе поддерживаете это приглашение. Вы должны принять эту возможность и ковать железо, пока горячо». Но Гитлер не собирался давать мне и доли моего триумфа. «Это не тот вопрос, который мы можем решить за вечер, Ханфштангль, – сказал он раздраженно. – Вы на все смотрите глазами журналиста. Я, вероятно, не смогу выехать из Берлина так вот просто. Мы должны рассмотреть этот вопрос очень внимательно».

«Но это приглашение дает выход из сложившейся ситуации, – продолжал я возбужденно. – Я убежден, что если бы вы только смогли наедине побеседовать с Муссолини на важные темы…» В дверь постучали, и в комнату вошел адъютант: «Mein Führer, господа прибыли». «Вы видите, Ханфштангль, как у меня мало времени», – сказал Гитлер, радуясь вмешательству. Снаружи стояли генералы Райхенау и Фритш. «Посмотрите, что мне только что прислал Муссолини», – торжествующе приветствовал их Гитлер, махая в воздухе фотографией. «Aber, mein Führer, das ist fabelhaft. Kolossal»[57], – хором ответили они и радостно пошли вместе с ним по коридору. Я остался один. Я вложил ему в руку самый большой козырь, а в ответ не получил ни слова благодарности. Когда бы я ни пытался поднять этот вопрос, он уклонялся от разговора или заявлял, что они все еще обсуждают эту возможность, что время еще не пришло, все что угодно, лишь бы отстранить меня от моей идеи. Я подумал, сколько еще я смогу выносить это? Неужели ничто и никогда не образумит его?

Европейский политический барометр показывал бурю. Конференция по разоружению, по-видимому, терпела неудачу. Доктор Зауэрбрух обследовал президента, и, по его мнению, тому оставалось жить лишь несколько месяцев. Несколько недель спустя я снова был в Риме и сидел за одним столом с министром пропаганды Италии графом Чиано на премьере итальянской версии нашего фильма, который шел под названием «Uno di Tanti»[58]. Муссолини там не было. Он не получил ответа, и отношения между Германией и Италией продолжили ухудшаться.