Я держался. Не было никакого героизма или инициативы, одна инерция. В свое время мой кабинет переместился из отдела связи в другое здание дальше по Вильгельмштрассе на угол Унтер-ден-Линден напротив отеля «Адлон». Мои старые помещения занял Риббентроп, пока еще не ставший противником Розенберга в сфере международных дел. Гитлер никогда не признавал, что меня сослали, а из его внутреннего круга сведения о том, что я потерял его доверие, наружу не просачивались. Я все еще виделся с Гессом и Герингом, иногда с Геббельсом и всегда мог поговорить с Нейратом. Отдел иностранной прессы продолжал работать по инерции. Я организовывал интервью через Ламмерса и Функа, передавал информацию и делал все, что мог, чтобы держать своих друзей, иностранных дипломатов, в курсе происходящих событий, постоянно надеясь, несмотря ни на что, что ситуация в кои-то веки придет в норму.

Оторванность от жизни и постоянные перестановки, в которых оказывался человек в такой аномальной ситуации, были настоящей головной болью. Все делали вид, что ничего не изменилось. Когда Эдда Чиано приехала в Берлин и спросила: «А где наш друг Ханфштангль?», Геббельсу, конечно, пришлось пригласить меня на обед, который она устраивала в загородном клубе рядом с его домом в Шваненвердер. Я, в свою очередь, делал вид, что все еще являюсь членом внутреннего круга, на тот случай если бы Муссолини захотел использовать меня в качестве посредника в переговорах с Гитлером. С Герингом у меня оставались какие-то следы былой сердечности до тех пор, пока однажды в 1935 году я не осудил его в лицо за налеты на немецкие музеи, где он добывал картины и иные предметы искусства для своих роскошных резиденций. Последний его день рождения, куда меня пригласили, проводился на двух уровнях: его семья и близкие друзья на втором этаже, а партийные коллеги в холле на первом этаже. Меня причислили ко второму разряду.

Успешно делать хорошую мину, однако, уже было нельзя. Когда мой старый друг Уильям Рэндольф Херст, вместе с которым я присутствовал на интервью с Гитлером осенью 1934 года, прислал своего лондонского корреспондента Билла Хиллмана для встречи с Гитлером, мне пришлось отступить. Этот случай оказался приурочен к плебисциту в Сааре в начале 1935 года, когда Гитлер объявил, что на евреев на спорной территории не будет распространяться действие нормативных положений, в то время принятых в остальной Германии. Херст хотел узнать, удастся ли получить от Гитлера заверение, что эта ситуация является лишь прелюдией к общей разрядке ситуации в Германии. Мне пришлось сказать Хиллману, что я больше не являюсь persona grata, и мы устроили комедию с передачей запечатанного письма от Херста к Гитлеру через Брукнера, который дал слово чести, что оно попадет прямо на стол Гитлера и что он лично проследит за тем, чтобы на него ответили. После часового ожидания к нам ввалился вечный Шауб со вскрытым конвертом в руке и заявил, что Гитлер не будет делать никакого заявления.

Мое настроение не поднялось после истории, рассказанной Рольфом Гоффманом, который работал представителем моего отдела по иностранной прессе в Коричневом доме в Мюнхене. Примерно в то время я сделал свой портрет в фотостудии, на котором очень хорошо были видны мои вызывающие умонастроения. Я отправил копию Гоффману, который повесил ее в рамке на стену в своем офисе. Однажды он разговаривал по телефону, когда вошел Гитлер. Гитлер жестом показал, что тот может продолжать свой разговор, и стоял там две или три минуты, сердито разглядывая мою фотографию с расстояния вытянутой руки. Он был так сосредоточен, а выражение лица сделалось таким угрожающим, что Гоффману стало не по себе. Он положил трубку за пару мгновений до того, как Гитлер прервал свое созерцание, но тот ничего не сказал по поводу своих мыслей, а сообщил лишь какую-то банальность. Гоффман был так взволнован настроением Гитлера, что, когда я приехал в Мюнхен на следующей неделе, он отвел меня в сторону и сказал, что убежден, что готовится что-то очень нехорошее. Кампания по моей нейтрализации не была лишена некоторых курьезных моментов. Я уехал в Нюрнберг на съезд партии 1935 года и попытался оградить иностранных журналистов от царящей атмосферы, устроив прием для них в Немецком музее. Я произнес там речь, которая очень мне понравилась. В конечном счете это было мое собственное выступление. «Джентльмены, – сказал я, – я рад приветствовать вас в городе великого художника Альбрехта Дюрера…» И что случилось с моей речью, когда в министерстве Геббельса составили краткий доклад о моем выступлении? Сообщение звучало так: «Доктор Ханфштангль, шеф отдела иностранной прессы, поприветствовал журналистов в городе фюрера…»

Из чистого упрямства я возобновил контакты с некоторыми старыми сторонниками партии. Антон Дрекслер, забытый и брошенный, стал практически калекой. Он мечтал только о маленькой инвалидной коляске, для покупки которой благодарная партия так никогда и не нашла средств. Он находился в отчаянии от того, как повернулись события, но не обладал абсолютно никаким влиянием. Герман Эссер по крайней мере смог найти себе синекуру в качестве министра земли Бавария, и я встречался с ним, когда приезжал в Мюнхен. Именно он поставил меня в известность по поводу ситуации с Евой Браун. Она ходила в школу вместе с его второй женой, и они часто виделись друг с другом. Было совершенно очевидно, что Ева стала лишь элементом домашнего убранства в мире грез, в котором теперь жил Гитлер. Она практически не могла покидать Мюнхен без разрешения Гитлера или Бормана и однажды появилась у Эссеров в слезах и стала жаловаться на свое рабское существование. «Я просто заключенная», – рыдала она, а потом призналась: «Als Mann habe ich von ihm überhaupt nichts – Я ничего не получаю от него как от мужчины».

Тем не менее Гитлер платил за ее присутствие своим покровительством. Она скромно появилась на партийном съезде в Нюрнберге в 1935-м в очень дорогом меховом манто. Магда Геббельс, которая считала себя единственной женщиной, которой Гитлер должен уделять свое внимание, была достаточно неосмотрительна, чтобы сделать какое-то пренебрежительное замечание, вызвав взрыв гнева Гитлера. Магде запретили появляться в канцелярии, и долгие месяцы она умоляла людей замолвить за нее словечко. К этому, безусловно, ее побуждал муж, который не мог выносить мысли о том, что его влияние на Гитлера может умаляться каким бы то ни было образом. В конечном счете ее опять допустили ко двору, но между этими двумя женщинами навсегда осталась вражда. Не нужно быть талантливым драматургом, чтобы описать чувства, которые заставили каждую из женщин оставаться в осажденном бункере Гитлера до тех пор, пока другая тоже оставалась там.

В 1936 году я потерял еще одну связь с Гитлером. Мы с женой развелись. Ее неприязнь к Гитлеру и его последователям давно превосходила мою, хотя тот продолжал присылать ей цветы на день рождения до тех пор, пока она не уехала из Германии в Соединенные Штаты, где провела военные годы. Долгие отсутствия и усиливающаяся несовместимость сделали наш разрыв неминуемым.

Мое положение в Берлине становилось все более шатким. За моими людьми в отделе шпионили и расспрашивали их о моем общем отношении к происходящим событиям. Партийные функционеры потребовали, чтобы я предоставил свою родословную, чтобы доказать, что, имея деда по имени Гейне, я не являюсь евреем – еще один пример их идиотских навязчивых идей. Друзья пытались предупредить меня, что мои несдержанные замечания загоняют меня в очень трудное положение. Помню, еще в начале 1934 года Марта Додд говорила мне: «Путци, твоя толпа больше тебе не верит». Прямое предупреждение пришло от Розалинды фон Ширах, сестры Бальдура. Она со своим отцом все больше осуждала поведение брата и, набравшись смелости, пришла встретиться со мной. Она рассказала, как однажды вечером Бальдур немного перепил у них дома в Баварии и посоветовал ей держаться подальше от меня, так как я в черном списке и вряд ли останусь у власти долгое время. Когда друг предложил тайно вывезти в Лондон золотые и платиновые вещи и быть готовым к любым случайностям, я увидел в этом зловещее предзнаменование.

Я продолжал с помощью Гиммлера бороться, когда мог, от имени людей, попавших в трудное положение при нацистской системе, и по просьбе матери Розалинды смог вытащить из концентрационного лагеря в Саксонии девушку по имени Пфистер, которую поместили туда за ее презрительные высказывания о режиме. Я жаловался на развитие событий всем, кто меня слушал, и один из моих друзей в то время, Эдгар фон Шмидт-Паули, автор книги «Люди вокруг Гитлера», на процессе 1948 года свидетельствовал в мою пользу: гулять со мной по улице и слушать мои рассуждения было опасно для жизни. Я счастлив принять такой комплимент.

Все, во что я верил, было предано, но, по крайней мере, я был не одинок. Фрау Бехштайн, которая была покровительницей и хорошей знакомой Гитлера еще десяток лет назад, получила от него жалкий букет цветов на свой день рождения, пришла к нему на прием и в лицо назвала ничтожным канцлером. За этот поступок я снимаю перед ней шляпу. В своем осуждении режима я становился все более незащищенным. Помню, в начале 1937 года на вечере в швейцарском представительстве в Берлине я долго разговаривал с генералом Иоахимом фон Штюльпнагелем, который в то время был главой департамента армии по личному составу и в 1939 году стал командующим резервом армии. Некоторые члены его семьи были высокопоставленными офицерами и являлись одними из наиболее решительных противников военной политики Гитлера, несмотря на то что в первые дни прихода к власти Геринг хвалился своей дружбой с ними. Возможно с вводящей в заблуждение откровенностью, мы говорили о собирающихся тучах войны. Гитлер вошел в долину Рейна, разразилась гражданская война в Испании, в которой Германия принимала активное участие на стороне Франко. «Это приведет лишь к катастрофе, – сказал я. – Только рейхсвер может вмешаться и положить этому конец».

О таком поведении быстро стало известно, и антиханфштанглевские настроения в партии достигли опасной черты. В течение года я писал музыку и помогал в производстве еще одного фильма – «Народ без страны». Я снова ездил в Лондон в конце 1935 года и встречался с сэром Робертом Ванситартом, бессменным главой министерства иностранных дел. Наш разговор был трудным, поскольку, учитывая, что события в Германии демонстрировали признаки стабилизации положения, британское правительство не видело причин для отказа в обсуждении вопроса бывших немецких колоний. Мне казалось, что, если об этой возможности сообщить моим соотечественникам в спокойном тоне, это может отвернуть их мысли от более опасных авантюр и способствовать ослаблению внутренней напряженности.

Фильм стал попыткой добиться этого, сценарий для него написал поэт Ганс Гримм. Кое-какие средства выделил Шахт.

Мне следовало подумать лучше, а не просто закрыть глаза на злобу министра пропаганды. В этот раз Геббельс запретил фильм, даже не посмотрев его, и в последней попытке дискредитировать меня убедил Гитлера, что я выпросил слишком большую сумму денег на его производство. Как мне сообщили, комментарий Гитлера был примерно таким: если мне разрешить зарабатывать слишком много, то я покину партию и что гораздо лучше держать меня в зависимости от них. В последний момент мне удалось занять достаточно денег, чтобы избежать обвинений в растрате фондов, но петля уже затягивалась.

Я никогда не ходил без действующего паспорта с визами в Швейцарию, Францию, Голландию и Англию. Когда наступил 1937 год, я стал ночевать в домах друзей, вроде Фойгта, моего ассистента, и Торака, скульптора, чтобы не рисковать и не увидеть незваных гостей ранним утром в моем собственном доме. Дикая развязка была близка.