Мое замечание, по-видимому, привело его обратно в состояние публичного человека. Мне показалась удачной возможность снова поднять вопрос о Венеции. Внятного ответа я не получил. «Я не вижу, что хорошего может вылиться из этой идеи, Ханфштангль. У меня слишком много дел здесь, и я, скорее всего, не смогу уехать. То, как развиваются события…» Он прервался на середине предложения. Интересно, о чем он собирался сказать, подумал я. Он своим видом ничего не показывал и стал рассеянно листать страницы какого-то иллюстрированного журнала. Тогда я решил обсудить другую, свою собственную проблему: «Если так, герр Гитлер, то я вам здесь не понадоблюсь. Вы не возражаете, если я совершу короткую поездку в Соединенные Штаты?» Гитлер посмотрел на меня подозрительно: «Что вы собираетесь там делать? Продавать свой фильм?» «Нет, – ответил я, – в этом году состоится встреча, посвященная двадцатипятилетию выпуска моего курса в Гарварде, и присутствовать там вопрос чести. Это хорошая возможность пообщаться со старыми друзьями, некоторые из них сейчас весьма влиятельные люди. Я могу даже увидеть президента Рузвельта». Гитлер изобразил на своем лице сонливость и начал тереть глаза костяшками пальцев. «Да, да, что касается меня, у меня нет возражений». Никаких сообщений, никаких инструкций, только притворное равнодушие.

То, что я принял приглашение, стало известно прессе в Соединенных Штатах, и многие газеты начали что-то вроде кампании против моего визита. Я сидел дома в Мюнхене и упражнялся в исполнении одного этюда Шопена, который всегда давался мне с трудом, когда наш не слишком деликатный баварский повар постучал в дверь студии и объявил: «Герр докта, Ботсдам на линии». Я был разозлен тем, что меня прервали, тем более я подозревал, что звонили не мне. У нас несколько дней жил принц Ауви и как раз только что ушел, поэтому я думал, что это был один из его знакомых, который немного опоздал. Вместо этого сквозь помехи раздался женский голос: «Это Бостон. Доктор Ханфштангль у телефона?» Телефонистка соединила меня с Элиотом Катлером, президентом нашего курса, который звонил любезно предупредить меня о кампании в прессе. Когда я сказал, что, возможно, будет лучше, если я вообще не приеду, он заявил, что и слышать об этом не желает, и предложил мне приехать как частное лицо, без лишнего шума.

Чтобы замаскировать свой отъезд, я устроил вечеринку в саду в моем доме на Паризерплац в Берлине. Все, кто имел хоть какой-то вес в столице, были там, за исключением Гитлера, Геринга и Геббельса, хотя жены последних двух нанесли формальный визит. Большое нацистское трио нарочито сожалело о невозможности приехать, Гитлер придумал какое-то абсолютно нелепое объяснение, что он боится скомпрометировать себя, если столкнется с каким-либо иностранным дипломатом, который потом сможет отправить домой совершенно ложный отчет об их разговоре. Он особенно боялся Черрути, что я принял за плохой признак.

Следующим утром я театрально надел солнцезащитные очки, поднял воротник плаща и улетел в Кельн, где планировал сесть на немецкий почтовый самолет, доставляющий последнюю партию почты на лайнер «Европа» в Шербург, его последний европейский порт захода на пути через океан. Я мог не беспокоиться обо всем этом. Хотя я взбежал по сходням в последний момент, через пару часов все на борту знали о моем присутствии. Меня видели лорд Фермой и его брат-близнец Морис Роуч, мои соседи по комнате в Гарварде. Даже пресса узнала об этом.

Это оказалось не очень важно. Катастрофой стало экстренное сообщение, которое принес мне стюард вместе с завтраком посередине Атлантического океана. «Венеция, 14 июля. Этим утром личный самолет Адольфа Гитлера приземлился в аэропорте Венеции. Он был встречен Муссолини, который проводил своего гостя и т. д.». Свинья, подумал я, лживая свинья. Он дурачит меня неделями, ждет, пока я повернусь спиной, а потом принимает мое предложение, когда знает, что меня не будет рядом, чтобы направлять беседу в нужное русло. Разумеется, там официально присутствовали Нейрат и Гассель, но их держали в стороне, и не оказывалось никого, кто бы мог вмешаться, чтобы как-то скорректировать линию партии. Гитлер даже не взял с собой Геринга, который мог привнести в разговор хоть немного здравого смысла. С ним были только его закадычные дружки Шауб, Брукнер, Отто и Зепп Дитрихи. Теперь мы знаем, что он разговаривал с Муссолини, как на публичном собрании, и этот первый контакт закончился практически полным фиаско. Даже если Муссолини и смог высказать свое мнение о необходимости удалить непримиримых нацистов из властных структур, не прошло и месяца, как оно произвело совсем другой эффект, нежели я предполагал.

Мое прибытие в Нью-Йорк было более чем красочным. Улицы сразу за доками оказались заполнены тысячами людей, выкрикивающими лозунги, которые едва можно было разобрать. Тем не менее они не полагались на слова, потому что несли флаги и плакаты с фразами типа: «Нацист Ханфштангль, вон из страны», «Отправьте гитлеровского агента назад», «Освободите Эрнста Тельмана». Это была демонстрация левых и притом весьма значительных размеров.

Капитан «Европы», командор Шарф, вызвал меня на мостик, дал мне свой бинокль и сказал, что для меня не может идти и речи о том, чтобы выйти через главные ворота. Я оказался в довольно затруднительном положении. Он был там, чтобы охранять корабль, а не меня. Проблема разрешилась с появлением шести исключительно изящных молодых джентльменов в новеньких гарвардских пиджаках и галстуках, старший из которых представился: «Добрый день, сэр, меня зовут Бенджамин Гудман, департамент полиции Нью-Йорка, а это мои коллеги». Он показал мне свое удостоверение и добавил: «Президент Рузвельт просил передать вам, что надеется, что ваш визит к нам будет приятным. Мы здесь для того, чтобы не допустить каких-либо инцидентов». Мне пришлось вместе с ними покинуть корабль на шлюпке, и мы высадились на берег в верхней части города у могилы Гранта.

Все это означало, что мне придется сократить свою программу и отменить запланированные визиты в музеи и другие места, но я добрался до Бостона без неприятностей, и шум по поводу моего приезда понемногу стих. Я остановился неофициально, встречался со старыми друзьями и пытался держаться уверенно, когда речь заходила о событиях в Германии. Однажды утром в дом Катлеров, где я остановился, заехал профессор Лоуренс Лоуэл, президент Гарварда в мое время, и попросил меня объяснить ему сущность национал-социализма.

«Вы должны понимать, как он зародился, – сказал я. – Мы проиграли войну, коммунисты хозяйничали на улицах, нам нужно было все заново отстраивать. В конце концов в республике образовалось тридцать две партии, все слишком слабые, чтобы сделать что-либо значительное, наконец стало жизненно необходимо объединить их в одну партию национального масштаба, и Гитлер сделал это. Когда машина застревает в грязи и начинает утопать все глубже и глубже, двигатель останавливается, тогда приходит человек и добавляет что-то, что снова его заводит. Не спрашивайте, что именно добавил он. Вы вступаете в борьбу и побеждаете. Возможно, это был просто Begeisterungsschnapps, смесь дешевого шнапса и вдохновения, но тогда этого было достаточно». И мудрый старый Лоуэл посмотрел на меня и сказал: «То, о чем вы говорите, подходит для начала, но что произойдет, когда водитель от него опьянеет?» Именно так, конечно, он был прав. Я также получил отказ от нынешнего президента Гарварда, профессора Джеймса Конанта, на мое предложение внести 1000 долларов на программу обучения американских студентов, приезжающих в Германию. Я даже договорился с несколькими мэрами немецких городов о дальнейшей материальной помощи по прибытии учеников в страну. Но Конант заподозрил, что деньги эти идут от Гитлера, хотя это было не так, и отверг предложение.

Кульминацией таких больших встреч бывает парад на футбольном стадионе, который вмещает 80 тысяч человек. Все это мероприятие представляет собой чистый цирк: конфетти, транспаранты, духовые оркестры и всеобщий беспорядок. Мы маршировали беспорядочными рядами, и рядом со мной шел толстый невысокий человек, которого я тогда ни за что в жизни не мог бы вспомнить. Он вел себя очень дружелюбно, а на полпути к середине стадиона посреди шума и аплодисментов напоказ пожал мне руку. Я только позже узнал, что звали его Макс Пинански, он был евреем, судьей в штате Мэн. Этот жест привел толпу в настоящее неистовство, его фотографировали корреспонденты, и на следующий день снимок появился на первых полосах всех дневных газет. Я оказался, не предприняв никакой инициативы вообще, практически героем дня. «Ханфштангль зарывает топор войны» – такой был общий настрой комментариев, и, разумеется, это стало прекрасной прогерманской пропагандой, которая стоила сотни интервью с Гитлером. По крайней мере, мне так казалось. Позже я за это поплатился.

Когда я уехал из Бостона, то провел пару дней в Ньюпорте на Род-Айленде, где присутствовал на свадьбе Астора и Френч, которая стала событием всего лета. Церемония происходила в церкви Св. Троицы в субботу 30 июня 1934 года. Я сидел на скамье Астора рядом с нефом, наслаждался происходящим и думал, какую завидную жизнь ведут эти действительно богатые американские семьи. В этот момент какой-то неряшливый тип тронул меня за локоть. Он незаметно пробрался в церковь на четвереньках. «Доктор, вы можете прокомментировать это?» – спросил он, протягивая мне скомканную сводку от Associated Press: «Этим утром капитан Рем и его соратники были арестованы Адольфом Гитлером. Они были переправлены из Висзее в Штадельхайм, где капитан Рем, обвиненный вместе со своими последователями в заговоре против режима, был расстрелян…» Далее следовал длинный список имен людей, которых я знал, включая графа Хеллдорфа, берлинского шефа полиции, что доказывало, что это ошибка. «Не здесь, позже, снаружи», – пробормотал я и почти почувствовал, как подкашиваются мои колени. Перед глазами проплыли орхидеи, рододендроны и розы. Я смутно слышал слова священника: «Согласен ли ты, Джон Джейкоб Астор… Согласна ли ты, Элен Так Френч…» и глухой звук органа.

В моем мозгу было пусто. Годами наши контакты с Ремом были минимальными и чисто формальными, хотя он всегда был вежлив, даже дружелюбен, и, по-видимому, рассматривал меня как возможный канал в рейхсканцелярию. Он даже пытался убедить меня, что обвинения в его гомосексуальности были придуманы врагами, однако ему не слишком удалось обмануть меня. Я ощущал нарастающее напряжение в партии, знал об отвращении Райхенау и армии к СА и что Рем с его «коричневыми рубашками» полагали, что их лишают их честной доли трофеев после прихода к власти. На партийном съезде в Нюрнберге осенью 1933 года случился жуткий скандал между Штрайхером и Ремом, когда последний отказался выполнять поручения Штрайхера на церемонии.

«Никто не может приказывать СА», – кричал Рем и составил свой собственный план марша.

Вечером накануне своего отъезда в Штаты я получил приглашение на светский раут и представление кабаре в штаб-квартире СА на Штандартенштрассе в Берлине. Я решил, что просто заскочу на пару минут, и прибыл в фойе очень поздно, обнаружив праздник в самом разгаре. Я собирался извиниться и исчезнуть, поэтому отправил позвать Рема и стал ждать. Я стоял и смотрел на роскошно обставленное помещение: гобелены, дорогие картины, восхитительные хрустальные зеркала, ковры толстого ворса и сверкающую антикварную фурнитуру. Выглядело это как публичный дом для миллионеров. Из большого зала внутри донеслись звон бокалов и гул аплодисментов и разговоров, среди которых фальцетом выбивался чей-то неприятный скрипучий голос.

Главная дверь распахнулась, и оттуда, шатаясь, появился Рем со своими сверкающими пухлыми щеками, с толстой сигарой в одной руке, он был явно пьян. Едва поприветствовав меня, он тут же разразился самой необычной речью, которую я от него когда-либо слышал, проклиная, крича и угрожая, – насколько я понял из потока слов, главным объектом его ярости был генерал Райхенау. «Скажите этому своему дружку, что он свинья, – примерно таков был тон его речи. – Гитлер на его стороне, и он не делает ничего, только угрожает мне и СА». «Возможно, он опасается эффекта такого количества демонстраций СА на международное и в особенности на французское общественное мнение», – попытался возразить я. Это привело его в ярость: «Но что это значит? Время указать французам их место», – прокричал он. Он бредил как умалишенный. «Ради Бога, Рем, следите за своими словами», – взмолился я и в конце концов смог высвободиться и уехать. Я не мог понять ничего из того, что он говорил, и гадал, какие темные игры ведутся за кулисами.

Теперь Рем был мертв. Мне удалось избавиться от того газетчика и его коллег, объявив со всей честностью, что я не имею ни малейшего представления, что случилось. Сведения о планировавшемся мятеже не имели никакого смысла и стали выглядеть еще более абсурдными, когда в тот список попали новые имена. Шляйхер, Штрассер, Бозе из кабинета Папена. Детали совершенно не складывались в понятную картину. Какое-то время я подумал, стоит ли мне возвращаться, но моя семья была все еще там, поэтому я предусмотрительно отправил послание Нейрату через немецкого генерального консула в Нью-Йорке, и он сообщил, что я должен вернуться любой ценой. Я снова оказался на борту «Европы».

По английскому радио мы слышали извинения Гитлера, принесенные им перед рейхстагом, за свои действия. Будучи, возможно, единственным человеком на борту, знавшим ситуацию изнутри, я был совершенно сбит с толку и зол как никогда. Самым необычным стало заявление Гитлера, что его крайне удивило и вызвало у него отвращение свидетельство гомосексуальности Рема. Я знал, что это была откровенная ложь. Летом 1932 года в середине предвыборной кампании в рейхстаг один журналист по имени Белл, снискавший расположение Рема, написал весьма подробный рассказ о том, какую жизнь вел шеф СА, который растиражировали все оппозиционные газеты. Помню, как Гитлер сидел на складном стуле в какой-то пивной на открытом воздухе и с каменным лицом читал эти репортажи и кусал свой ноготь, что было верным знаком приближающейся бури.

Мы все направились в Коричневый дом, где нас ждал Рем, и они вдвоем исчезли в кабинете Гитлера. Последовавший скандал не поддавался описанию. Он продолжался несколько часов. Гитлер кричал во весь голос, об этом говорило то, что все оконные рамы в здании гудели от шума. Когда я в раздражении отправился домой, он все еще был там. Звучало это как небольшое непрекращающееся землетрясение. На следующий день Рем попытался возбудить дело о клевете, которое, конечно, так и не дошло до суда. Вскоре после прихода нацистов к власти Белла нашли застреленным в австрийском Тироле, где он скрывался. Убийц не нашли. Еще более невероятным в речи Гитлера было предположение, что Рем втянул в свой заговор представителя иностранной державы. Это было очевидное указание на Франсуа-Понсе, французского посла, утверждение настолько неправдоподобное в свете последнего разговора Рема со мной, что я даже прокомментировал его вслух в кают-компании. Как только я вернулся в Германию, я стал осаждать людей с расспросами. Больше всего меня ужаснуло, что эти люди, каким бы неприятным ни был характер Рема и некоторых его сторонников в СА, были расстреляны без суда и следствия. Я обнаружил своего старого друга генерала фон Эппа в отчаянии. Он серьезно раздумывал бросить все и уехать из страны, и единственное, что удерживало его от отъезда, была мысль о том, что его должность представителя канцлера в этом случае занял бы невыносимый баварский гауляйтер Вагнер. В департаменте по связям Гесса, где располагались мои кабинеты, люди вели себя так, будто надышались хлороформом. От них невозможно было добиться никаких сведений. «Благодарите звезды, что вас там не было. Вопрос лишь в том, кто первый выстрелил» – единственный ответ, который я получил.

Я узнал, что Гитлер с Геббельсом были в Хайлигендамме, на самом первом и до сих пор самом лучшем морском курорте на немецком побережье Балтийского моря. Я позвонил и предупредил о своем приезде. Я оказался в настоящей сказочной стране, расположившейся между плотным поясом сосен со стороны суши и огромным галечным пляжем, который защищал ее со стороны моря. Приехав, я обнаружил, что отель, где остановился Гитлер с компанией, практически пустует. «Фюрер еще не приехал, – сказал мне адъютант, – но герр и фрау Геббельс на пляже с детьми». Сцена напоминала благочестивую театральную комедию из жизни высшего общества. Я забронировал себе номер на ночь и спустился к рядам чистеньких пляжных домиков. «Магда, смотри, кто пришел», – сказал слишком хорошо знакомый голос. Это был маленький калека во фланелевых брюках, черт возьми, настоящий отец семейства, приветствующий старого друга семьи. Я подумал, что должен увидеть Гитлера, иначе сойду с ума.

«Если вы сейчас пойдете, фюрер вас примет, герр доктор», – сказал мне управляющий по возвращении в отель. Приватного разговора не получилось. Как обычно, нас постоянно прерывали входившие и уходившие люди из его вездесущего непосредственного окружения. Но встретились мы наедине. Он сидел у окна, машинально перелистывая страницы ежедневного отчета по прессе, подготовленного для него Геббельсом. Он посмотрел на меня враждебно и сказал, психологи, заметьте: «Da sind Sie ja, Mister Hanfstaengl! Hat man Sie denn noch nicht totgeschlagen? – А, вот и вы, мистер Ханфстангль. Они вас еще не погубили?» Он произнес мое имя на верхненемецком, выговаривая букву «s» как «с». Это был признак бури. Если бы он использовал обычный немецкий звук «ш», я бы знал, что дела более или менее в порядке.