Не нужно подчеркивать, что влиятельные группы за границей и внутри Германии в то время относились к Гитлеру с явной благожелательностью. Даже Ллойд Джордж, к которому я приезжал, не был исключением. Он дал мне подписанную фотографию, чтобы я вручил ее Гитлеру. На ней значилось: «Канцлеру Гитлеру, в восхищении его смелостью, решимостью и лидерскими качествами». Многие люди готовы были признать новую власть, установившуюся в Германии. В один визит в Берхтесгаден поздним летом мне поручили развлекать промышленника сэра Джона Сиддли и его жену. К тому времени относится мое воспоминание, как они с Герингом сидят на балконе с огромными рисунками и чертежами британского военного самолета, который, они надеялись, купит Германия. Все это, должен сказать, прямо противоречило условиям Версальского договора.
В тот же визит – думаю, это случилось, когда я отправился к Гитлеру за согласием на издание моей книги карикатур – я получил еще один пример того, какое удовольствие получали лидеры партии от жестокости, с которой они захватили власть. Я взял с собой Эгона, тогда он уже был сообразительным двенадцатилетним мальчиком. Он играл в кустах, когда прямо рядом с ним прошли Гитлер и Геринг. «Mein Führer, – говорил Герман, – я принес двадцать два смертных приговора на вашу подпись». Эгон рассказал мне, что они были очень довольны собой, потирали ладони. Совершенно очевидно, что это стало для них обычным делом и они не собирались проявлять никакого милосердия.
Если бы мне нужна была еще одна демонстрация хода их мыслей, то все, что требовалось, – это разговор Гитлера с Геббельсом, подслушанный через открытую дверь в гостиной канцелярии. «Пока старик (Гинденбург) жив, – донесся голос Гитлера, – есть две вещи, которых я не могу касаться: армия и международные отношения». Геббельс тут же предложил ликвидацию: «Что касается этого потсдамского сброда, mein Führer, есть только один способ разобраться с ними – выстроить рядами у стены и скосить из пулеметов». Поэтому, конечно, я сразу пошел к Райхенау и рассказал ему эту историю.
Именно обладание властью сделало из Гитлера непримиримого фанатика. Мне потребовался почти весь 1933 год, чтобы осознать, что в него вселился демон. Даже тогда многие из нас не верили, что точка невозвращения уже пройдена. Мы думали, что силу движения можно сломать, направление изменить и даже повернуть вспять. Когда я видел Нейрата, Шахта, Гюртнера или генерала фон Райхенау, что случалось довольно часто, мы разговаривали на одном языке. Никто из них не был вхож к Гитлеру, что было доступно мне, и, несмотря на мое растущее отвращение, они умоляли меня оставаться там, где я был. Гитлер пока еще не достиг того момента, когда больше не обсуждал дела с людьми, которые пользовались его доверием. Окончательные решения человека в таком положении в критические моменты часто принимаются в считанные минуты, и, если я смогу быть там в такие моменты, всегда есть вероятность, что представляемые мною взгляды могут оказать решающее влияние. Проблемой было то, что голос разума находил все меньше отклика в его душе.
Окончательное осознание, что Гитлер со своим движением обманули не только меня, но и нас всех, пришло во время съезда партии в Нюрнберге, посвященного годовщине прихода к власти. Подготовка была несколько оживлена присутствием впервые в Германии сестер Митфорд, Юнити и Дианы, жены сэра Освальда Мосли[53]. Я уже встречал их в Лондоне в этом году, и они появились в Нюрнберге с рекомендательными письмами, кажется, от молодого Отто фон Бисмарка. Они были очень симпатичными, но использовали горы косметики, что напрямую противоречило новому идеалу немецкой женщины, объявленному нацистами. Они намеревались встретиться с Гитлером, и по пути в отель «Дойчер Хоф», где он остановился, в нашу сторону прохожими было брошено столько откровенных комментариев, что мне пришлось вместе с ними спрятаться за здание. Я вытащил свой большой носовой платок и сказал: «Дорогие мои, это не очень удобно, но, если вы лелеете хоть какую-то надежду увидеть его, вам придется стереть часть макияжа с лиц». Что они и сделали.
Мне было приятно помогать им, так как казалось, что их английское прошлое и связи могут помочь показать Гитлеру мир, отличный от той теплицы, в которой, казалось, он прячется от всего окружающего. Гитлер был в своей комнате. Я передал ему сообщение о нашем визите, разные члены его компании вышли наружу, чтобы прогуляться, с нарочитым безразличием проходили мимо нашего столика, чтобы потом вернуться с докладом. Сестры, по-видимому, не смогли достаточно эффективно использовать мой платок, поскольку в конце концов к нам вышел Гесс, сказавший несколько нелепых фраз о том, как занят фюрер, и на этом наша попытка закончилась. После этого Геринг и Геббельс притворно ужасались моей идее представить двух таких размалеванных девок Гитлеру, хотя на самом деле они жалели, что обратились с просьбой организовать встречу именно ко мне. Когда две девушки вернулись в Германию позже и высказали должное уважение клике Гесса и Розенберга, то их, конечно, приветствовали как бесподобных нордических красавиц. Боюсь, они прислушивались к моим оппонентам в партии гораздо больше, чем ко мне, хотя потом я довольно часто видел Юнити в Мюнхене и даже помог ей найти небольшую виллу рядом с Английским садом, где она сняла квартиру.
Как бы то ни было, я взял их с собой на съезд. Они были впечатлены, и, безусловно, я должен был быть польщен тем, что во время церемонии в честь мучеников партии многочисленные оркестры играли «Похоронный марш», который я сочинил на смерть нашей маленькой дочери Герты. Это действительно звучало очень впечатляюще, и Гитлер поздравил меня. Я бы предпочел поздравить его с последним съездом партии, как считали многие из нас. Так называемые неизменные двадцать пять пунктов программы НСДАП, принятые двенадцать лет назад, провозглашали, что когда власть будет захвачена и объединена страна, то партию можно будет распустить. Гитлер явно давно их не перечитывал. Напротив, темой его речи было «государство – это партия, а партия – это государство». Что ж, о том, как будут развиваться события, мы оказались предупреждены.
Глава 12
Цирк в канцелярии
Когда Гитлер поселился в канцелярии рейха, он привел с собой своих дружков-соратников – команду зануд, которые делали мою жизнь кошмаром во время предвыборных путешествий, приведших его к власти: Брукнера, Шауба, Шрека, Гоффмана и Зеппа Дитриха. Слишком тупые, чтобы быть чем-то большим, нежели просто лояльными последователями, и слишком неамбициозные, чтобы представлять какую-либо угрозу, они были его внутренним кругом. Они всегда напоминали мне старую комедию Герхарда Гауптмана «Шлюк и Яу», зарисовку в духе Хогарта о Саксонии XVII века. Герцог охотится, а его компания находит пару бродяг, до смерти пьяных и крепко спящих. Забавы ради они решают взять их обратно в Шлосс и положить в кровать Электору, а когда те проснутся, одурачить их, сказав, что они великий герцог и его управляющий. Комедия основана на том, что те поверили в это. Для меня это была картина, царившая в имперской канцелярии, и не только касательно Шоферишки, как я называл его, но и всех остальных. Никто из близкого круга прихлебателей не пытался быть Меттернихом.
Члены внутреннего круга считали Гитлера своей собственностью. Они всегда были рядом и вели себя то как слепни, то как блокирующие в американском футболе. Они не выносили, когда наедине с Гитлером оставался кто-либо еще, и считали себя своего рода коллективной партийной совестью, которая стоит на защите Гитлера от пагубных влияний, могущих отвратить его от генеральной линии партии. Они были постоянно с ним, они не желали говорить, но только слушать и таким образом никому не давали говорить с Гитлером конструктивно и по делу. Они походили на знаменитую кавалерию под началом Мюрата при Наполеоне, которая налетала на врага, подобно осам, но не вступала в бой. Они обрывали посередине разговора, чтобы показать ему картину, или подать лист бумаги, или чтобы Гоффман сфотографировал его.
Такое происходило со всеми, особенно с теми, кто не входил в круг старых партийцев. В Берхтесгадене было то же самое, что и в Берлине. Нейрат однажды пожаловался: «Я только что был в Бергхофе и попытался поговорить с фюрером, но, знаете, Ханфштангль, совершенно невозможно говорить с ним наедине больше двух минут. Один из этих мужланов обязательно встрянет в беседу». Шахт говорил то же самое. А мне, в те первые два года единственному человеку, бывшему там практически каждый день, было еще хуже. Даже Геринг снова начал называть меня Квестенбергом в лагере, эту фразу он придумал в 1923 году: он имел в виду персонажа шиллеровского «Валленштейна», который всегда призывал к осторожности и осмотрительности и видел далеко идущие последствия. Они слышали, как я снова и снова жалуюсь на СА и их произвол, на незаконные действия, о которых мне сообщали, и говорю о необходимости дисциплины и консолидации. Так что они ополчились на меня, и в конце концов все это стало безнадежным.
Гитлер был непунктуальным и непредсказуемым, как всегда. Установленных часов не существовало. Иногда он появлялся за завтраком, иногда нет, в своем люксе поглощая горячее молоко, овсяную кашу и всякие порошки, улучшающие пищеварение. Иногда после этого он спускался на несколько минут, и если у меня имелись какие-то вопросы, то это было удачное время поймать его. День начинался с доклада Ламмерса, главы канцелярии, и Функа, который в то время был правой рукой Геббельса в министерстве пропаганды, с обзором утренних новостей. Функ после войны был помещен союзниками в тюрьму Шпандау, но он был одаренным человеком, которого я никогда не считал особенно опасным. Он был очень хорошим финансовым журналистом в свое время, и я имел высокое мнение о нем, потому что он испытывал профессиональное журналистское презрение к Геббельсу. Он был весьма влиятельной фигурой, поскольку знал многих промышленников и на самом деле находил средства, которыми оплачивались счета в «Кайзерхоф». Его слабостью была выпивка. Вся его семья страдала этим пороком. Его дядя, Альфред Райзенауэр, любимый ученик Листа, был пианистом с мировым именем и одним из моих героев в детстве, что стало еще одной точкой соприкосновения с Функом. Говорят, что турне Райзенауэра в Америке пришлось отменить после того, как он появился в стельку пьяным на сцене где-то в Калифорнии. Функ сам часто появлялся с чудовищного похмелья. Мы всегда знали, когда он находится в плохой форме, потому что тогда на вопрос Гитлера о последних событиях его стандартным ответом было: «Mein Führer, das ist wohl noch nicht spruchreif – Мой фюрер, этот вопрос еще не созрел для обсуждения»: это означало, что у него еще слишком двоится в глазах и он не может читать конфиденциальные сводки новостей.
Кульминацией дня был обед, и там главным страдальцем становился маленький толстый человечек Канненберг, шеф-повар. В прежние дни он владел весьма приличным рестораном в Берлине, а затем стал готовить в Коричневом доме. Он никогда не мог узнать, когда следует подавать обед. Его могли заказать на час пополудни, а Гитлер не объявлялся до трех. Я знаю, что однажды ему пришлось готовить обед три раза и выбросить два из них, а при этом ему еще нужно было вписываться в бюджет. Это был какой-то передвижной фестиваль со сменным составом участников. Иногда там был Геринг, иногда Геббельс, реже Гесс, а Рем практически никогда не присутствовал. У него был собственный личный двор на Штандартенштрассе с мальчиками-дружками в доме, который, по-моему, в свое время был городской резиденцией Ратенау. Те же, кто приходил вовремя, только становились голоднее. Отто Дитрих, который обычно присоединялся к нам, был самым умным. Его желудок не мог переносить напряжения, поэтому он заходил в «Кайзерхоф» без пятнадцати час и перехватывал что-нибудь там, возвращался в половине второго, готовый к разным непредвиденным обстоятельствам.
Даже в коалиционный период у нас не появлялся ни один из министров-консерваторов. Кочующими гостями были люди вроде Шоферишки, старых партийных кляч, редких гауляйтеров из провинции, что, разумеется, совершенно устраивало Гитлера. Не было практически никого, кто мог бы возражать ему. Порядок мест был свободным: кто первым пришел, тому первому и накрыли, – хотя внутренний круг сидел на дальнем конце стола, наблюдая, прислушиваясь и отмечая тех, с кем нужно быть начеку и при необходимости вовремя вмешаться.
Невозможно было знать заранее, кто придаст глянец компании. Постоянной нервотрепкой стала необходимость догадываться, кто будет присутствовать и о чем они будут разговаривать. Я обычно ждал, пока не начинали нести очередную опасную чушь, и тогда пытался выступить с более ответственной точкой зрения. Но чтобы добиться хоть какого-либо результата, мне приходилось либо шутить, либо изображать из себя enfant terrible, смешивая лесть и нахальный напор. Нельзя было знать, когда Гитлер встрянет в разговор. Потом я обнаружил, что слишком трудно так жить день ото дня. Я видел только двух людей, которым удавалось поговорить с Гитлером наедине. Первым был Геринг. Если у него было что-то на уме, когда он приходил на обед, то он обычно говорил: «Mein Führer, мне просто необходимо поговорить с вами лично». Другим был Гиммлер, иногда залетавший к нам, и первое, о чем мы узнавали, – что он провел полчаса вместе с Гитлером в его приемной внизу.
Обстановка власти оказывала свое влияние на характер Гитлера. Он восседал во внутреннем властном круге, окруженный тремя кольцами охраны. Низкопоклонство вокруг персоны Гитлера помутило бы и более устойчивый рассудок. Он получал только отфильтрованные сведения и все время находился под влиянием Геббельса и радикалов. Он потерял все контакты с обычными людьми, которые имел. Он стал реже говорить, а перерывы между выступлениями увеличились, и если раньше он создавал настроение аудитории, то теперь он читал проповедь обращенным. У него отобрали даже эту отдушину. Гитлер на самом деле не знал, что происходит в мире, и требовал, чтобы ему доставляли все немецкие газеты, не замечая того, что все они издавались на одном сосисочном заводе, и прочитывал их все в поисках единственной вещи, которую не мог там найти, – действительности.
Люди, прочитавшие сборник его застольных бесед, предполагают, что он без перерыва сыпал замечаниями и пояснениями. Это не так. В мои годы в канцелярии он часто нападал на врагов режима в своем старом пропагандистском стиле или говорил о прошлых кампаниях, но никакого обсуждения современных проблем не было. Только позже, после начала войны, когда больше не стало встреч, на которых Гитлер мог вещать, у него появилась новая аудитория из генералов, перед которой, возможно по подсказке Бормана, он извергал жемчужины мудрости, за которые его должны были помнить в поколениях. Это делалось ради конкретного результата и происходило намного позже.
Реакцией Гитлера на старую бисмарковскую канцелярию (она была заново отстроена и стала походить на Большой центральный вокзал в Нью-Йорке) было критиковать своего великого предшественника. «Он не имел никакого представления об архитектуре и правильном использовании пространства, – жаловался Гитлер. – Представьте себе, что это такое – кухни на первом этаже». Он систематически пытался приуменьшить величие Железного канцлера, причем на самых странных основаниях. «Старый Бисмарк не имел никаких идей, как решить еврейскую проблему», – сказал он как-то за столом. Его свита, разумеется, не имела никакого уважения к традициям или к окружающим вещам. Шауб и Зепп Дитрих как-то сидели на старой парчовой софе и занимались какой-то грубой игрой друг с другом, чем совершенно вывели меня из себя. «Вы что, не понимаете, что, возможно, здесь сидел Бисмарк, – сказал я им. – Вы могли бы хотя бы попытаться вести себя подобающе». Гитлер был в комнате, но просто отвернулся и принялся грызть ногти.