Мне выделили несколько кабинетов в группе связи у Гесса напротив канцелярии. Мне позволили самому набрать свою команду, и, хотя мой помощник Фойгт был членом партии, остальные туда не входили. Мой секретарь, фрау фон Хаусбергер, воспитывалась в Соединенных Штатах, и вместе со своей дочерью они были квакерами. Об этом было известно Гессу, который не пытался вмешиваться в мои приготовления. Я настоял, что поверхностная нацистская чепуха не должна быть частью нашей работы. Никто никого не приветствовал «Хайль Гитлер» или салютованием рукой, все здоровались нормальным образом: «доброе утро» или «добрый день». Через некоторое время мы стали островком гражданских в море униформ.
Мне по-прежнему платили то же жалованье, что и раньше. На самом деле к тому времени они вычитали партийные взносы, налоги и страховку, так что я получал около 850 марок в месяц, примерно 850 фунтов в год. Это был мой официальный доход до того времени, когда я покинул Германию, так что я работал на более или менее почетной должности все эти годы. Всегда были некоторые деньги, которые я получал от своей доли в фирме Ханфштанглей, но всегда требовалось искать источники средств, которые позволили бы покрыть мои расходы. Позже в этом году я издал ретроспективную книгу карикатур на Гитлера, которая принесла некоторые деньги, а потом написал музыку и помогал дирижировать для пары фильмов. Спустя несколько недель Геринг пригласил меня остановиться в его президентском дворце рейхстага. Разумеется, ему это не стоило ни гроша, но он, кажется, посчитал это достаточным возмещением тех сумм, которые он занимал у меня в более трудные годы и которых я так и не получил обратно. Потом ненадолго я снял квартиру на Гентинерштрассе, а поздней осенью 1933 года переехал в очаровательный дом, практически миниатюрный дворец, на Паризерплац прямо напротив Бранденбургских ворот. До самого конца именно там был мой берлинский дом.
В первое время я обнаружил, что выгодно появляться в партийной форме. Я всегда считал тусклые облачения частей СА верхом дурновкусия, поэтому позволил себе сшить собственную форму. Я заказал у лондонского портного прекрасный длинный кафтан и украсил его изысканными небольшими золотыми эполетами. Гитлер предложил мне рубашку и брюки из магазина партийной одежды, но, если уж мне приходилось по тактическим соображениям избавиться от гражданской одежды, я собирался сделать это по-своему. Мое первое появление в новой форме на вечере у Луиса Лохнера, корреспондента Associated Press, стало, без преувеличения, настоящим событием.
То, что я говорю о таких незначительных деталях эпохи больших перемен, не должно казаться попыткой отстраниться от тех событий. Нацисты пришли к власти с заявлениями о намерении вычистить авгиевы конюшни экономической разрухи, безработицы, коррупции, коммунистической заразы, бессмысленных и пустых свар 32 партий в рейхстаге и восстановить национальную гордость и самоуважение. В это я верил, будучи членом партии, и не буду пытаться задним числом оправдывать то, что я соглашался со драконовскими мерами, предложенными нацистами. Рискну снискать критику англосаксов, сказав, что я рассматривал этот процесс как вырубку подлеска, которая поможет настоящим деревьям расти снова. Как частное лицо я по мере возможности занимался тем, что пытался вмешаться везде, где революционные порывы приводили к ужасным перегибам. Многие другие делали столько же или даже больше, но, по крайней мере, в конце мне удалось сбежать и спасти свою жизнь. Чтобы вообще иметь возможность заниматься всем этим, мне приходилось сохранять свое место рядом с Гитлером.
В то время у меня случилась первая стычка с Герингом. От Лохнера и других людей из дипломатических кругов я слышал неприятные истории о делах в Коламбия-хаус рядом с аэропортом Темпельхоф. Говорили, что люди СА устроили там что-то вроде частной тюрьмы и центра дознания для политических врагов, говорили, что заключенных там избивают. Однажды в президентский дворец рейхстага зашел граф Шенборн, с которым мы были знакомы, и подтвердил эти слухи, дополнив их некоторыми подробностями. Я поднял эту тему за завтраком с Герингом. Сначала он все отрицал. Потом я предложил разрешить это недоразумение, лично посетив это место. Сначала Геринг пытался уклониться от этого, потом разозлился и наконец потребовал, чтобы я сообщил ему, кто рассказал мне об этом. Я не хотел этого делать, но после обещания, что с моим информантом ничего не произойдет, назвал имя Шенборна. Мне следовало думать лучше, но тогда мне еще многому предстояло научиться. Шенборн исчез и где-то содержался несколько недель. Он, конечно, не был особо рад мне, но я устроил такой скандал, что, возможно, помог его освободить так же, как и посадить. Та история стала первой демонстрацией того, насколько ситуация может отличаться от той, на которую мы надеялись. Следующие три года я протестовал когда мог. Но не нужно считать, что легко играть роль короля Канута.
Часто приходилось действовать совершенно окольными путями. После налета на штаб-квартиру коммунистов в доме Либкнехта 24 февраля Геринг в качестве министра внутренних дел Пруссии издал напыщенное коммюнике о множестве обнаруженных там разоблачающих материалов, касающихся планов по организации мировой революции. На меня наседала пресса, но я не мог выудить из него никаких подробностей. На следующий день я обедал с сэром Горасией Рамбольдом, британским послом. «Если эти предположения верны, в чем я сомневаюсь, – сказал я, – несомненно, в качестве одного из способов получить какие-либо факты британское правительство может запросить детали, тем более что вроде бы эти планы затрагивают некоторые из территорий империи». Последовал ли он моему совету или нет, я не знаю, потому что двумя днями позже антикоммунистическая кампания достигла своего пика.
Нужно помнить, что мы были посередине последней огромной предвыборной кампании. 26 февраля я сопровождал Гитлера в сумасшедшем самолетном турне, во время которого он выступал с речью в трех разных городах. Поздно вечером мы ужинали с князем Виктором цу Видом и его женой у них дома на Курфюрстенштрассе. Я чувствовал, что заболеваю, и, прежде чем уйти, принц дал мне бутылку скандинавской водки и посоветовал пить, пока не пробьет пот. Той ночью я устал как собака и не стал лечиться, но на следующий день меня начало так знобить, что я решил удалиться в свою комнату во дворце Геринга и попробовать лекарство. Геббельсы пригласили меня к себе позже, но я оставил телефонное сообщение с извинениями, надел пару старых свитеров, набросал на кровать кучу покрывал, заказал, чтобы мне приносили горячий лимонад, чтобы запивать им лекарство, и принялся потеть. Нам всем предстояло снова отправиться в Бреслау на следующий день, поэтому мне нужно было принять что-то сильнодействующее.
Чередуя напитки, примерно через час, закутавшись до носа в покрывала, я начал чувствовать, как дрожь стала уменьшаться и по моим жилам заструилось благодатное тепло. Я мирно плавал в поту, когда начал звонить телефон в соседней гостиной. Он продолжал и продолжал звенеть, и никто не подошел и не взял трубку, поэтому в конце концов я вытащил себя из постели, вытер лицо полотенцем и прошел в соседнюю дверь. Это был Брукнер или один из его адъютантов, точно не помню. «Фюрер требует, чтобы сегодня вечером вы приехали к Геббельсам. Он хочет, чтобы вы сыграли для него на пианино». Я сухо объяснил ему мое состояние, сказал, что из-за него пропали все мои труды по лечению, что я не могу выходить на улицу с лихорадкой и что собираюсь вернуться обратно в постель. Только я снова все подготовил и начал согреваться, как снова заголосил телефон. Это уже слишком, подумал я, пусть звонит, пока не умолкнет. Но он не умолкал, так что я опять потащился к двери. В этот раз звонила сама Магда. Неужели я намеревался испортить весь вечер? Мне просто надо было потеплее одеться и прийти к ним, а пропотеть я мог позже и так далее. Я был вежлив, но тверд, позаботился снять трубку и снова вернулся к своему режиму.
Я попытался вздремнуть и медленно понял, что для этого там было слишком светло. Я оставил открытой дверь в соседнюю комнату. Идиот, разозлился я на себя, ты забыл выключить читальную лампу на столе. Я попытался считать овец, но из этого ничего не вышло. Более того, со светом творилось что-то необычное. Казалось, он мерцает и проникает в мою спальню не из открытой двери. Внезапно ко мне ворвалась фрау Ванда, экономка. «Герр доктор! Герр доктор! – закричала она фальцетом. – Рейхстаг горит!» Тут я мигом соскочил с кровати, подбежал к окну, выходившему на площадь, и там на самом деле все здание было объято языками огня.
На этот раз я сам позвонил, трубку взял сам Геббельс. «Я должен поговорить с герром Гитлером», – сказал я. А что случилось, желал знать маленький гном, разве это нельзя было просто ему передать? Наконец я потерял терпение: «Скажите ему, что горит рейхстаг». «Ханфштангль, это одна из ваших шуточек?» – отрывисто спросил Геббельс. «Если не верите, приезжайте сюда и убедитесь сами», – сказал я и повесил трубку. Потом я позвонил Сефтону Делмеру и Луису Лохнеру. Как только я положил трубку, снова зазвенел звонок. Это был снова Геббельс: «Я только что говорил с фюрером, и он хочет знать, что на самом деле происходит. Больше никаких ваших шуток». Тут я потерял терпение: «Я говорю вам, приезжайте сюда и посмотрите сами, правду я говорю или нет. Все здание в огне, пожарные бригады уже здесь. Я возвращаюсь обратно в постель».
Моя комната стала похожа на железнодорожную станцию. Сначала пришел Ауви, потом принц Гессена. Они оба жили во дворце. Я знал лишь то, что был очень раздражен срывом моего лечения. «Что ж, в любом случае это конец для этого газового завода», – сказал я. Наверное, это было весьма жесткое замечание, но само здание всегда мне казалось архитектурным выкидышем. Конечно, на следующий день нацистские газеты вышли с заголовками, усеянными обвинениями, что это работа коммунистов, после чего случился известный скандал.
Боюсь, эта история дает мало новых ценных свидетельств. Позже предполагали, что я был одним из людей, знавших всю историю в деталях. Меня это событие застало в постели с лихорадкой, более того, ни я, ни кто-либо из других гостей, ни кто-либо из прислуги не знал и не заметил какой-либо активности в доме, которая подтверждала бы теорию о том, что Эрнст со своими поджигателями из СА проникли в рейхстаг через туннель из наших подвалов. С другой стороны, это было большое здание, они могли заполучить ключ от подвала для угля и осуществить все совершенно незаметно. Что, однако, небезынтересно, так это поведение Геббельса и Гитлера.
Маленький доктор, конечно, был законченным лжецом, но если раздражение с подозрением и могут быть искренними в человеческом голосе, то в телефонном разговоре тем вечером у него были именно такие интонации. Какие бы гипотезы ни выдвигались в то время, меня нисколько не удивило, учитывая весомость свидетельств, доступных теперь, что Геринг планировал эту акцию самостоятельно (Гитлер, безусловно, был посвящен в ее детали), чтобы забрать себе часть инициативы у своего ненавистного соперника, Геббельса. Был ли Геринг во дворце тем вечером или нет, я не знаю. Я его не видел.
У меня самого подозрений не возникало до тех пор, пока гораздо позже в том же году я не прочел расшифровки судебных стенограмм на процессе в Лейпциге над Димитровым и его помощниками. До этого в одной книге, опубликованной в Лондоне, в связи с заговором по поджогу рейхстага упоминалось мое имя. Я подал в суд за клевету через адвоката по имени Кеннет Браун, который позже стал моим хорошим другом. Однако позже я был так поражен никчемностью доказательств против Димитрова, представленных на суде, что полетел в Лондон попросить Брауна отозвать иск, но к тому времени издатели все равно уже уступили.
Суд в Лейпциге сильно уронил престиж Геринга. Он был в ярости. Однажды за обедом в канцелярии он возвестил:
«Mein Führer, то, каким образом ведут себя эти судьи из верховного суда, – это абсолютный позор. Можно подумать, подсудимые мы, а не коммунисты». Ответ Гитлера многое прояснял. «Mein lieber Goering, – сказал он, – это лишь вопрос времени. Скоро мы заставим этих стариков говорить на нашем языке. В любом случае все они уже скоро уйдут в отставку по возрасту, и мы посадим туда своих людей. Но пока der Alte[48]жив, мы можем сделать немногое».
Я принял и некоторое участие в том, чтобы Димитров смог покинуть Германию живым, после того как его признали невиновным. В ответ на послание президента Рузвельта я держал связь с американским послом в Берлине Уильямом Э. Доддом. Во многих отношениях он был не слишком хорошим послом. Это был скромный профессор истории с Юга, он содержал посольство на очень скромные средства и, по-видимому, пытался откладывать деньги из своего жалованья. Когда мне был нужен настоящий миллионер, чтобы что-то противопоставить блеску и роскоши нацистов, он скромно держался в тени, будто все еще жил в общежитии колледжа. Его ум и предрассудки были мелкими. Из-за того что я учился в Гарварде, он даже меня называл чертовым янки, но я пытался изо всех сил помочь ему реализовывать то влияние, которое у него было. Однажды я даже устроил личную встречу его с Гитлером без присутствия представителя из министерства иностранных дел, что, разумеется, совершенно противоречило протоколу. Нейрат, дружбу которого я очень ценил, явно разозлился, услышав об этом, и, действительно, как оказалось, все это того не стоило. Я не помню когда, но в какой-то момент я решил, что нужно поехать домой к Гитлеру. Додд не произвел на него никакого впечатления. Гитлер почти соболезновал ему. «Der gutft[49]Додд, – сказал он, – он едва говорит на немецком и совершенно бесполезен».
Лучшее, что было у Додда, – это его дочь, привлекательная блондинка Марта, с которой я довольно близко познакомился. Я всячески поддерживал ее в компании Гитлера в надежде, что он прислушается к моим идеям через нее. Однажды мы обедали вместе с ней, и она сказала, что ее отец очень волнуется, потому что, даже если Димитров и освобожден, он вряд ли смог бы добраться до границы живым, и что у Геринга был план убить его. Это казалось мне верхом сумасшествия, поэтому мы составили контрплан с Луисом Лохнером, который занимал пост президента ассоциации иностранной прессы. Под видом представления нового сотрудника агентства Reuter мы пригласили Зоммерфельда, пресс-атташе Геринга, на обед. Мы договорились с человеком из агентства Reuter, что он перескажет историю Марты как некие слухи и спросит, может ли Геринг сделать по этому поводу заявление. Он был новичком, не ориентировавшимся в местных реалиях, которому это могло сойти с рук. Это связало Герингу руки, поэтому ему пришлось публично объявить, что Димитров, безусловно, может уехать, что он лично обещает обеспечить его безопасность и так далее. Это сработало, за исключением того что, боюсь, позже молодой репортер Reuter хвастался где-то своим участием в этой истории, и об этом стало известно Герингу. Будет преувеличением сказать, что Геринг выразил мне за это благодарность.
Мартовские выборы принесли Гитлеру и его националистическим союзникам необходимое большинство, но до тех пор, пока он не добился от рейхстага принятия акта о предоставлении чрезвычайных полномочий, который стал легальным основанием его диктатуры, он был подчеркнуто почтителеи со своими номинальными партнерами по коалиции. Со мной произошел случай, который красноречиво демонстрировал это. Гугенберг, который помимо трех министерских портфелей все еще имел свои интересы в Руре и сохранил контроль над кинематографической студией Ufa, финансировал съемку очень тенденциозного фильма «Утренняя заря». В техническом смысле он был великолепен, но он был о немецкой подводной лодке, и в нем содержались явные антибританские нотки, особенно в сценах с закамуфлированными кораблями-приманками Королевского флота. Премьера вызвала фурор, и некоторые британские корреспонденты, включая Нормана Эббата, представителя The Times, потребовали от меня ответа, представляет ли эта тема осознанное заявление о намерениях нового правительства. На меня давили, а Гитлер был недоступен, поэтому, несмотря на возражения Гесса, я опубликовал заявление, в котором говорилось, что это частная картина, которая не имеет никакого отношения к нацистам. Это оказалось очень далеко от истины, и следующим утром меня вызвали на ковер к Гитлеру, где я получил нагоняй, потому что националисты негодовали. Мне пришлось извиниться перед Гугенбергом, сказав, что я позволил ввести себя в заблуждение.
Самой значительной политической демонстрацией этого начального периода власти нацистов стала церемония в Потсдамской гарнизонной церкви, которую посетили президент Гинденбург и все представители до– и послевеймарской Германии. По моему мнению, это стало главным поворотным пунктом в идеологических воззрениях Гитлера. До этого все еще можно было верить в его намерения восстановить когда-нибудь монархию, что он подкреплял обильными заверениями со своей стороны. Потсдам с его зловещим великолепием имперской Германии стал психологической точкой разветвления путей. Режиссером мероприятия стал доктор Йозеф Геббельс.