Ритм 1932 года задавался четырьмя национальными выборами: два тура президентских выборов и два – в рейхстаг, плюс голосования в отдельных землях. Путешествуя на поезде, машине и – впервые – на самолете, Гитлер провел несколько кампаний, которые потрясли соперничающие партии и измотали как его сторонников, так и оппонентов. Я сопровождал его практически везде, в виде своего рода охранника от иностранной прессы.

Первым делом он принял немецкое гражданство. Он покинул «Кайзерхоф» 22 февраля 1932 года и провел часть дня в берлинском представительстве земли Брюнсвик, где нацисты обладали достаточной властью, чтобы назначить его обер-регирунгсратом местной службы, что автоматически давало ему право на гражданство. Исходным планом было назначить его на номинальную должность преподавателя искусств в отделе образования Брюнсвика. Однако, когда я пригрозил обращаться к нему «Хайль, герр профессор!», после всех лет его насмешек над членами академических кругов, эту идею изменили. Гитлер показал приказ о назначении, когда вернулся вечером, и с тех пор я иногда в шутку обращался к нему по этому титулу. Наверное, я был единственным человеком, которому это сходило с рук. «Теперь наконец вы можете перестать петь „Голубой Дунай“ и выучить „Стражу на Рейне“», – сказал я ему, чем так развеселил, что он подписал фотографию моему сыну, которая у меня хранится до сих пор. Подпись гласит: «Моему маленькому другу Эгону с наилучшими пожеланиями».

Выборы были настолько скучными и запутанными, что я больше не мог различать их. В нашу команду входили (иногда кого-то не было, иногда присоединялся кто-то другой) Брукнер и Шауб, адъютанты, в роли телохранителя Зепп Дитрих, позже ставший генералом СС, Отто Дитрих, Генрих Гоффман, Бауэр, пилот и я. Кажется, мы посетили каждый город в Германии по нескольку раз. Позже стали говорить, что Гитлер был первым политиком, пришедшим к власти, который знал свою страну изнутри. Конечно, ничего он не знал. Это были те же выступления, что и в «Бюргерброй» или во Дворце спорта, куда он приезжал, устраивал взрыв массовой истерии в четырех стенах помещения, остаток времени тратя на переезды и сон. Когда он не выступал, то сидел в гостинице за закрытыми дверьми, пытаясь улаживать конфликты в местных отделениях партии.

Как и сами лидеры, все локальные партийные организации были расколоты на социалистов и националистов – важно помнить этот дефис в названии партии, – так как эти группы были внутренне различны, а объединились исключительно в силу общих тактических интересов. Этим дефисом был, конечно, сам Гитлер. Региональные лидеры доводили его до бешенства, и часто он говорил мне: «Я знаю, почему эти гауляйтеры постоянно заставляют меня говорить за них. Они снимают самый большой зал в городе, который никогда не заполнится людьми, пришедшими послушать их самих. Я для них набиваю зал до отказа, а они получают всю выручку. Все они ищут способов заработать, и мне приходится мотаться по всей Германии как сумасшедшему и следить, чтобы они не обанкротились».

Думается, что только в ходе последних выборов он стал путешествовать повсюду на самолете. На ранних этапах мы часто путешествовали большой процессией машин, которую на окраинах города встречал местный провожатый и задними дворами доводил до места собрания. Гитлер ничего не оставлял на волю случая и всегда имел наготове карту города. Эти предосторожности не были чрезмерными, так как коммунисты постоянно ждали нас, готовые атаковать, и два раза в Кельне и Бреслау после неправильного поворота мы попадали на улицы с красными флагами, которые приходилось преодолевать сквозь кулаки и крики толпы. Не нужно забывать, насколько сильны были коммунисты в те годы. В «красных» городах, типа Хемница, люди даже не осмеливались наряжать рождественские елки из страха быть атакованными фанатиками.

В Нюрнберге с крыши одного дома в нас бросили бомбу, которая задела машину Штрайхера, в которой находился только водитель, а однажды поздно ночью в Бамберге в нас стреляли из револьвера, разбив пару боковых стекол. В эти разы Гитлер ругал местных гауляйтеров во всю мощь своего голоса. Он долгое время пользовался картой; помню, когда мы приехали в Брюнсвик – Эмиль Морис тогда еще был шофером, – там не оказалось карты. Гитлер начал сыпать проклятиями, но Морис, который был старым товарищем и позволял себе определенные вольности, сказал: «Герр Гитлер, из-за чего вы так беспокоитесь? Вы вспомните Христофора Колумба». Гитлер замолчал на полуслове. «Что вы имеете в виду?» – «Ну, у Колумба не было карты, но это не помешало ему открыть Америку».

Иногда по дороге мы останавливались на пикник. Однажды мы притормозили недалеко от монастыря или теологической семинарии, где две команды молодых священников в длинных одеяниях играли в футбол. Кажется, это было рядом с Айхштетом. Я обратил на них внимание, но Гитлера это не позабавило. «Когда мы придем к власти, мы научим их аскетизму, – сказал он. – Я не потерплю, чтобы толпы жирных монахов слонялись без дела, как персонажи с картин Грюцнера. Они могут продолжать свою общественную службу, если захотят, или пусть работают в больницах, как настоящие христиане. Но я не позволю, чтобы они укрывались в монастырях, претендуя на превосходство над остальными. Они будут удалены с глаз нового поколения. Мы, нацисты, сами будем их воспитывать. Хотя, конечно, лучшей рекламой было бы, если папа отлучил меня от церкви». Я взглянул на него в изумлении. Позже он часто повторял эту фразу. «Если вы так считаете, то почему не объявите официально о своем отречении от церкви?» – спросил я. «Почему я должен лишать его этого удовольствия? – ответил Гитлер. – Пусть он сам это сделает». Он имел в виду, что, если бы он сам объявил себя атеистом, он бы потерял голоса католиков, но роль простого еретика, возможно, не повлияла бы на голоса верующих.

Авиаперелеты были сущей пыткой. Всегда проводились длительные процедуры безопасности, чтобы убедиться, что никто не пытался испортить машину. Это было обязанностью Бауэра, и я не знаю, когда он вообще спал. Гитлер обычно сидел на переднем левом или правом сиденье и либо дремал, либо делал вид, что дремлет, смотрел в иллюминатор или возвращался к своей карте и практически не разговаривал. Остальные иногда пытались привлечь его внимание письмом или фотографией, чтобы пожаловаться на какие-то свои проблемы, но он обычно избегал этого, погружаясь в газету, документы или занимаясь чем-то еще. Самым удивительным его свойством было то, что он никогда не пользовался записной книжкой. Он никогда ничего не писал, не делал никаких пометок, у него никогда не было карандаша и только иногда появлялась ручка для раздачи автографов. Его записной книжкой был Шауб – Шауб делал заметки о всяких вещах. Сам Гитлер никогда этим не занимался. Я к этому привык и всегда носил с собой шесть-семь ручек или карандашей на всякий случай.

Атмосфера действовала мне на нервы. Она напоминала какую-то низкосортную канцелярию, с ее дурацким невыразительным антуражем. Мы посещали все эти города и ни разу не зашли в музей или галерею. Я возил с собой пару почтовых открыток с изображениями рабочего кабинета Гете в Веймаре и, когда больше не мог выносить скуки, доставал их и рассматривал по нескольку минут, чтобы расслабиться в атмосфере классического покоя, пока дребезжащая посудина самолета отмеривала мили пути. Конечно, другие смеялись надо мной. Поначалу я сбрызгивал одеколоном «Yardley’s Lavender» свой носовой платок, чтобы заглушить запах бензина, но даже Гитлер возражал против этого, так что в конечном счете мне пришлось перейти на нюхательную соль. Другие тоже не отказывались вдохнуть из бутылочки, потому что, разумеется, страдать воздушной болезнью было ниже их достоинства и совсем не в духе национал-социалистов.

Не думаю, чтобы об этом случае где-либо упоминалось, но однажды, возвращаясь из Кенигсберга, мы чуть не упали в Балтийское море. Мы сделали короткую остановку в Данциге и направлялись в Киль. Была очень плохая погода, очень облачно, но Бауэр поднял самолет выше уровня облаков, и мы летели под яркими лучами солнца. Однако мы не учли усиливающийся встречный ветер, и когда наконец мы спустились, то не видели ничего, кроме льющего как из ведра дождя. У Бауэра был включен пеленгационный маяк, но по каким-то причинам берлинская станция не работала, а станции в Бремене и Любеке прерывались и выдавали противоречивые данные. Горючее подходило к концу, и обстановка на борту крайне накалилась. Я сидел позади Гитлера, и, хотя он почти ничего не говорил, я видел, как у него на скулах ходят желваки. «Это Северное море», – воскликнул он. Его левая рука на маленьком откидном столике спазматически сжималась и разжималась, и тогда я вспомнил, что он не умеет плавать, и представил те чувства, которые Гитлер переживал в тот момент. Я неудачно пошутил, предположив, что скоро мы окажемся в Англии и, по крайней мере, можем надеяться на чашку чая, но Гитлера это не позабавило.

В конце концов он не выдержал, вскочил с места и заорал на Бауэра: «Вы должны повернуть на юг, это единственный способ добраться до суши», что, конечно, было правильно. Я не принимал в расчет встречный ветер и тоже думал, что мы пересекли Шлезвиг-Гольштейн над облаками и уже летим над Северным морем. Ситуация теперь стала очень серьезной. Баки с горючим были практически пусты, но в последний момент мы заметили берег с маленьким средневековым городом, который никто из нас не мог узнать. Нас сориентировал Генрих Гоффман. «Это Висмар», – внезапно крикнул он. Он вспомнил фотографию, виденную им много лет назад. Бауэр, который уже приказал нам пристегнуться и готовиться к экстренной посадке на поле, быстро прикинул, что он легко сможет добраться до аэродрома в Травемюнде, что он и сделал буквально на последних литрах бензина. Гитлер находился в полуобморочном состоянии, и это был один из редких случаев, когда я видел физические проявления его страха.

Эти поездки привлекали большое внимание со стороны иностранной прессы, и время от времени кто-то из корреспондентов присоединялся к нашим путешествиям. Нашей кампанией очень интересовался Сефтон Делмер из лондонской Daily Express, и он стал весьма желанным гостем среди руководства нацистской партии. Я был с ним однажды, когда он отправился на интервью с доктором Георгом Геймом, лидером Баварской крестьянской партии в Регенсбурге. В некоторых своих ремарках Гейм апеллировал к старым идеям баварского сепаратизма, и, так как это показалось мне позицией, с которой нацисты не могут согласиться, я уговорил Делмера проделать путь до Берхтесгадена и пересказать Гитлеру содержание этого разговора. Гитлер, конечно, был очень обрадован. «Это даст нам еще два миллиона голосов», – воскликнул, хлопая себя по бедру. Он действительно благоволил Делмеру и, став канцлером, с готовностью согласился дать журналисту Express первое эксклюзивное интервью.

Примерно к полуночи меня обычно звали, чтобы исполнить свою роль придворного менестреля. Гитлер обычно сидел, развалившись, в углу своего номера или в холле гостиницы, вымотанный выступлениями и общением с гауляйтерами, и говорил: «Ханфштангль, сыграйте мне что-нибудь». Это было непросто, так как у меня совсем не было времени практиковаться, и для начала приходилось наиграть пару пассажей, чтобы разогреть пальцы. Так что я начинал с Баха или Шопена или каких-нибудь маршей, но в конце всегда были «Тристан» и «Мейстерзингеры», а Гитлер сидел в полудреме и с удовольствием мурлыкал мелодии. Обычно это продолжалось час или чуть больше, часто я повторял его любимые пьесы, но это давало ему передышку, потому что Шоферишка, прозвище, данное Гитлером Зеппу Дитриху, не осмеливался прерывать нас или заговаривать с ним, и просто слонялся по другим комнатам с выпивкой или сигарой.

Там никогда не было никаких женщин. В этом темном углу его жизни всегда была огромная пустота.

Люди часто спрашивают меня, как Гитлер отреагировал на политические события того судьбоносного года, которые привели его к власти. Вопрос этот связан с тем простым фактом, что он не был политиком в привычном смысле этого слова. Он не интересовался ежедневным калейдоскопом событий на политической сцене. Он не гнался за альянсами и коалициями или временным тактическим преимуществом. Он желал власти, высшей и полной, и был убежден, что если часто говорить и воодушевлять массы, то это неминуемо приведет его наверх. Конечно, члены его окружения или местные гауляйтеры привлекали его внимание к конкретным событиям или региональным проблемам. Хотя общее содержание его речей было более или менее одинаковым, он работал над тем, чтобы усилить свои доводы и найти возможности для новых нападок и обвинений правительства и соперничающих партий.

Во всем остальном его политическая активность напоминала аккомпанемент музыканта на концертном турне. Он давал свое представление, собирал вещи и отбывал в следующий город. В промежутках оставалось время только на восстановление сил. Наша роль была сведена до обязанностей секундантов у боксера, вытирающих его губкой между раундами, пока он мог отдышаться и собраться с мыслями. Если во время очередной остановки возникала необходимость в важном разговоре с каким-нибудь влиятельным человеком, которого можно было бы привлечь на свою сторону или который мог быть полезен, Гитлер закрывался в комнате с ним наедине или выходил с ним прогуляться в сад. Никто никогда не присутствовал на таких разговорах. Он собирал нужные ему сведения, и все. Никогда стратегия кампании не обсуждалась на коллективных собраниях. Идея коллегиальных решений была абсолютно чужда Гитлеру. Он брал кого-либо и начинал обсуждать эти идеи с ним. Когда разные предложения начинали уравновешивать друг друга, он самостоятельно принимал решение, какой линии следует придерживаться. Его привычка держать людей в раздельных помещениях была одной их первых причуд, которые я заметил за ним, и она оставалась у него до конца.

Даже со своими ближайшими помощниками он держался на расстоянии. Он не испытывал каких-либо теплых чувств по отношению к ним. Он считал Геринга немногим больше, чем простым головорезом с острым мечом, направленным на врагов. «Набей ему брюхо, и он готов воевать с ними», – одобрительно говорил мне Гитлер. Это был человек, которого он мог использовать. Подбирая своих гауляйтеров, он всегда искал людей типа крикливых армейских сержантов, всегда готовых пустить в ход кулаки. Некоторые из нас называли их «гау-быками». У Гитлера находилось время только на людей, которые могли заводить толпу. Из-за этого он примирился с Германом Эссером, хотя втайне завидовал ему, потому что Эссер пользовался большой популярностью у женщин. У Эссера было одно удивительное качество: он вступил в партию таким молодым и так давно находился под влиянием Гитлера, что мог говорить в точности как он. Каждая фраза, каждый нюанс речи плюс большее чувство юмора и привлекательность для женщин в аудитории. Он всегда мог собрать зал где угодно, а учитывая не слишком большое число хороших ораторов у нацистов, это сделало его крайне ценным.

Другим человеком в партийной верхушке нацистов был Грегор Штрассер, и зависть Гитлера к нему имела более глубокие корни. Он был одним потенциальным, хотя, на самом-то деле, фактическим противником внутри партии. Он сделал долину Рейна своим леном. Помню, во время одной поездки по городам Рура я видел выведенное краской имя Штрассера на стенах каждого железнодорожного туннеля. Безусловно, он был очень важным человеком в этих местах. Гитлер отвернулся от этих надписей. От него не было никаких комментариев, вроде «Штрассер отлично работает» или какого-либо другого знака одобрения. В Берлине Штрассера заменил Геббельс, золотым голосом которого Гитлер искренне восхищался. «Я слышал их всех, – сказал как-то Гитлер, – но единственный человек, которого я могу слушать не засыпая, – это Геббельс. Он действительно умеет произвести впечатление».

Другой, более зловещей привычкой стало то, как он начал держать дистанцию между собой и своими ближайшими соратниками и окружением. Он был одиноким волком все годы, что я его знал, и, хотя он возвышался над всеми группами благодаря чистой силе своего ораторского дара, им двигал скорее инстинкт. Теперь в его голосе появилась новая жесткость, сознательное отношение к другим свысока, стремление поставить людей на место. Казалось, он не замечает своей бесцеремонности. Однажды в Völkischer Beobachter вышла статья, которая его разозлила, и он позвонил Розенбергу, чтобы узнать, кто ее написал. Она принадлежала перу какого-то балтийского приятеля Розенберга, но вместо того, чтобы ругать его, Гитлер набросился на бедного Отто Дитриха, который не имел никаких полномочий в газете. Он орал на него в моем присутствии, как на собаку, не обращая внимания ни на какие протесты Дитриха и заверения в том, что он не несет никакой ответственности. «Что вы думаете об этом? – спросил Дитрих меня после этого. – Еще немного, и я бы бросил свою работу». Но конечно, он этого не сделал и стал еще одним соратником, который смирился с несправедливыми обвинениями.

Гитлер так поступал поочередно со всеми из своего окружения. Однажды за столом он набросился на Генриха Гоффмана, стал критиковать его фотографии, обвинять в том, что тот слишком много курит и пьет, что похоронит себя, если будет продолжать в том же духе, и так далее. Когда Гоффман вышел, он стал хвалить его за глаза, чтобы указать остальным наше место. Гитлер часто врал. Однажды мы остановились в Мекленбурге в большом поместье, которое, кажется, принадлежало бывшему мужу Магды Геббельс. Управляющий имением, Вальтер Гранцов, был членом партии. Я выяснил, что на его и некоторых других фермах в округе работали безработные студенты, которые основали, как они назвали это, «общество землепашцев». Они работали бесплатно, только за содержание, и их главной целью было не допустить польских переселенцев в эти земли. Их идеализм впечатлил меня, и я сказал Гитлеру, что он должен встретиться с ними. Мы собрали их вместе, и Гитлер выступил с милой получасовой речью, в которой превозносил их усилия и особенно призывал их пресечь приток иностранной крови в Германию. Что наиболее порадовало меня, так это его заявление, что «в Третьем рейхе под управлением национал-социалистов мы, немцы, никогда не будем пытаться слиться с другими нациями или подчинить их своей воле. Это будет повторением ошибки римского империализма». Я подумал, что если он верит в это, то, когда он придет к власти, опасности войны не будет, но я недооценил умение Гитлера говорить людям, что они хотят услышать, но при этом оставаться при своем мнении.