Будет логично спросить, почему, несмотря на все свои дурные предчувствия по поводу характера и намерений Гитлера и его окружения, я так долго поддерживал тесные связи с ними. Этот вопрос в той или иной форме можно задать многим другим людям: промышленникам, помогавшим ему деньгами; многим очень уважаемым и ортодоксальным политикам-консерваторам, которые в свое время вступили с ним в коалицию; членам семей с безупречной родословной, начиная с Гогенцоллернов и заканчивая теми, кто связывал себя с движением; миллионам безработных рабочих и пролетариям из среднего класса, которые поверили, что он является единственной альтернативой коммунистам и предлагает выход из жуткой депрессии начала 1930-х годов; наконец (и не в последнюю очередь), тем 43,9 % населения, которые проголосовали за его приход к власти.

Я не собираюсь скрывать: тогда я был идеалистически настроенным национал-социалистом. Это слово значило многое для самых разных людей, а я был не политиком, а простым пианистом и почитателем искусства с амбициями историка. Я лучше замечал следствия, чем причины. Я видел деградацию и обеднение Германии и хотел возвращения привычных и традиционных ценностей своей юности в сочетании с уважением и достойным отношением к тем, кого тогда все еще называли рабочим классом. Я думал, что за туманом слов, угроз и преувеличений Гитлера скрывалось то же желание. Помимо всего прочего, во время второй волны подъема его политической активности я был убежден, что ничто не сможет помешать ему добраться до вершины. Если бы только удалось оградить его от радикалов, вроде Штрассера и Геббельса, и от сумасшедших, вроде Розенберга с Гессом, и заменить их людьми более космополитических взглядов, к которым я причислял и себя, то, верил я, социальная революция, о которой говорит Гитлер, свершится мирно и станет благом для страны. Я был убежден, что были все шансы на то, что он изменит свои взгляды и станет человеком, которому можно доверять.

Слишком многие из нас, монархисты, промышленники, сторонники Папена, Шахта и Нейрата, считали, что мы сможем приручить его. Воистину, человек готов принимать желаемое за действительное, и этому нет пределов. Все мы надеялись стать мудрыми советниками непослушного, но незаменимого гения. Вместо этого мы получили тигра в клетке. Я слишком часто открывал эту клетку и выпустил его на свободу, за что расплатился десятилетним изгнанием. Я не пытаюсь оправдаться и не хочу, чтобы читатель полагался только на мои свидетельства о том, как я старался бороться с бесчинствами нацистов, когда они пришли к власти. Я критиковал их открыто, Гитлера, Геринга, Геббельса, всех. Довольно долгое время мне это сходило с рук, частично из-за того, что я был среди них долгое время и все еще играл на рояле для Гитлера и веселил его своими шутками, частично из-за того, что у нас было что-то общее в баварском прошлом с некоторыми лидерами, я был порывист, откровенен и эмоционален, и частично, полагаю, из-за того, что я не контролировал никакой группы в партии, не был оратором, и, хотя многие люди имели схожее с моим мнение, мы не могли объединиться и поэтому не представляли реальной угрозы.

Я снова стал членом внутреннего круга, по преимуществу на личных основаниях. После того кризиса из-за смерти Гели Раубаль казалось, что порой у Гитлера стали случаться приступы ностальгии по прежним временам. Его увлечение моей женой, от которого он никогда не избавился окончательно, снова привело его в нашу жизнь. Он не был единственным партийным лидером, который страдал от потери близкого человека. Жена Геринга Карин умерла в середине октября 1931 года. У нее с Хелен возродилась старая дружба, и Геринг искал утешения в своем личном уединении с нами. Его все еще не до конца принимали в партии, и наш дом продолжал давать ему столь нужное порой убежище. Вот так оказалось, что в начале тех пятнадцати месяцев, которые привели их к власти, они оба, хотя и по разным причинам, стали искать нашего общества.

Гитлер вышел из тени, оставленной смертью его племянницы, и обнаружил, что политическая ситуация ожидает его возвращения. Положение нацистской партии как второй самой крупной партии в рейхстаге, несмотря на пропаганду и рост влияния, нисколько не приблизило партию к власти. Но защитные рубежи других политических сил начинали ломаться. Им не удалось сформировать никакой стабильной коалиции для преодоления экономической разрухи, и ни четыре миллиона безработных, ни Гинденбург с генералом Шляйхером, который стал политическим советником Гинденбурга в армии, не были убеждены, что чрезвычайные полномочия, предоставленные канцлеру Брюнингу, дадут долговременные результаты. Их растущая слабость совпала с нарастающей волной политического радикализма и окончательным ужесточением характера Гитлера в сторону неудержимого стремления доминировать над всеми, кто оказывался с ним в контакте, что стало единственным выходом для его подавленных желаний и сверхчеловеческой энергии.

Он все еще пытался действовать в рамках закона. Эта одна из многих идей Макиавелли, реализовавшихся в его действиях. Он не устраивал революцию, чтобы добиться власти, но шел к власти, чтобы устроить революцию. Этот путь предвидели очень немногие. Одной из его любимых фраз в то время стала «необходимость umorganisieren» – реорганизовать – государство: весьма резонное требование в свете нарастающего ослабления Веймарской республики. Позднее он вложил собственное значение в эти слова. Поначалу он тщательно маскировал свои мысли и намерения, в своих новых отношениях с ним я обнаружил, что стало все труднее и труднее проникать в его мысли и заставлять его прислушиваться к моим идеям. В личном общении Гитлер не сильно изменился. Он, как и раньше, мог расслабиться и оглянуться назад, вспоминая былые моменты своей борьбы и рассказывая о них непринужденно и с юмором. Но в своих представлениях о будущем он становился непредсказуемым, его внутренний экстремизм и радикализм усилились, а предубеждения Гесса и Розенберга только обострились. Новым фактором влияния на него стал Геббельс, и чем ближе мы приближались к Берлину и власти и к Геббельсу с его речами во Дворце спорта, тем больше я терял Гитлера.

Первое личное признание важности Гитлера на национальном уровне пришло где-то в конце 1931 года, когда после предварительных переговоров между Шляйхером и Ремом, который до сих пор активно поддерживал армейские контакты, Гитлеру была предоставлена аудиенция у Гинденбурга и Брюнинга. Ее единственным результатом стал яростный приступ ревности со стороны Геринга, который не мог вынести мысли о том, что его баварский противник сумел установить такой контакт, который Геринг считал исключительно своей прерогативой. Гитлер произвел плохое впечатление, у него самого впечатление от разговора было еще хуже. «Все они буржуа. Он считают нас смутьянами и нарушителями спокойствия, с которыми следует обращаться так же, как с коммунистами, – сказал он мне. – Они вбили в свои головы, что будто бы мы все равны перед законом. Если они не понимают, что целью коммунистов является полное уничтожение государства, а мы лишь хотим наполнить его новым содержанием на базе немецкой патриотической идеи, то с ними нам делать нечего». «Hanfstaengl, Sie hätten dabei sein sollen – Ханфштангль, вы должны были быть там!» – эту фразу он произносил каждый раз, когда что-то шло совсем не так.

Моя собственная позиция была несколько странной. Я никогда не был членом партийной организации и исполнял лишь роль советника по иностранной прессе, подчиняясь непосредственно Гитлеру. Я постоянно боролся, чтобы сохранить свою должность, потому что до последних моих дней у нацистов Гитлер так до конца и не представлял себе, что такое иностранная пресса. Кроме того, все в партии, занимавшиеся смежными вопросами, желали отхватить часть моей работы. Отто Дитрих хотел участвовать в ней как советник по отечественной прессе, но он был мелкой сошкой, и с ним было легко справиться, а вот Геббельс считал, что эта работа должна быть частью его пропагандистской организации, и, конечно, это был особый случай. Бальдур фон Ширах тоже имел амбиции, подкрепленные негласным одобрением со стороны Гитлера, у которого иногда выступал в качестве переводчика на некоторых интервью. Это был типичный для Гитлера метод «разделяй и властвуй». Он так поступал со всеми. Он никогда не наделял кого-то четкими и ясными полномочиями, все они перекрывались, так что в конечном счете он мог иметь контроль над всем в качестве арбитра.

С Ширахом у меня были большие проблемы. Он постоянно, когда мог, встревал в разговоры с посетителями. Когда я пытался смягчить наиболее радикальные заявления Гитлера в надежде избежать слишком большого переполоха, Ширах обычно сообщал об этом Гитлеру. Однажды Гитлер беседовал о евреях с приехавшим депутатом британского парламента, имя которого я забыл, и я как раз очень аккуратно пытался заострить внимание на том, что нацисты хотели только сокращения еврейского представительства в профессиях пропорционально их численности в Германии – это называлось партийной политикой numerus clausus[41], – когда Ширах влез со своим мнением: «Мы, студенты, не хотим, чтобы вообще были евреи-преподаватели».

К счастью, одно из моих ранних и успешных вмешательств позволило мне долгое время держаться на плаву. В ноябре 1931 года местные власти в Гессене захватили сразу ряд документов, составленных в местной штаб-квартире партии, в которых содержалась открытая угроза государственного переворота. Они стали известны как «боксгеймские документы» и вызвали настоящий скандал. В свете предельно ясных инструкций Гитлера частям СА на время воздержаться от насилия, думаю, последовавшее его опровержение свалившихся обвинений было действительно искренним. Партийная пресса все еще имела небольшое влияние, а все остальные газеты требовали крови нацистов. Мы были в Берлине в то время, и я собрал на пресс-конференцию иностранных журналистов в отеле «Кайзерхоф», который Гитлер стал использовать в качестве своей штаб-квартиры. Он пришел и говорил блестяще, ясно, аргументированно и с абсолютной убежденностью. Репортажи зарубежных корреспондентов произвели такой эффект, что немецкие оппозиционные газеты были вынуждены сами перепечатать их под огромными заголовками. Это был настоящий прорыв: раньше они либо изрыгали потоки клеветы, либо хранили гробовое молчание во всем, что касалось Гитлера, поэтому теперь он, разумеется, был в экстазе от такого успеха: «Das war sehr gut, Hanfstaengl, das haben Sie wirklich fein gemacht»[42]. Проблема была в том, что он ожидал, что я буду добиваться такого результата постоянно.

Следующее большое интервью стало для меня громом среди ясного неба. Мы снова были в Мюнхене, и Гитлер позвонил мне и попросил прийти к нему на квартиру переводить их разговор с японским профессором по имени Момо, чей визит оплачивался японским посольством. «Но я не говорю по-японски», – извинился я. «Он говорит по-английски, и это самое важное», – возразил Гитлер. Я согласился. Этот небольшой человечек вошел вприпрыжку, шипя что-то, будто только что из оперы «Микадо», и начался ужасный сеанс взаимных восторгов. «Я пришел, чтобы поговорить о вашем движении, о героическом духе, которым мы, японцы, так сильно восхищаемся», – сказал Момо. После чего Гитлер начал петь хвалебные песни японской культуре и самурайским мечам, кодексу воина и синтоизму, обо всей той чуши, которой нахватался у Хаусхофера и Гесса. Момо не нужно было особого ободрения. «Наши обе страны – жертвы демократии, нам обоим нужны земли и колонии, нам нужно сырье, чтобы обеспечить наше будущее. Судьба Японии – владычествовать в Азии…» Это было ужасно, и я попытался убедить Гитлера особо об этом не распространяться, но его уже несло. «Азия и Тихий океан лежат в областях, на которые Германия никоим образом не претендует, – изрек он. – Когда мы придем к власти, мы поддержим законные претензии Японии в этом регионе». Это, разумеется, было ровно то, что Момо хотел слышать, поэтому его репортаж о встрече был исполнен самых восторженных слов. Не нужно говорить, что он был эмиссаром правительства, работавшим под видом репортера, и во время Антикоминтерновского пакта в 1936 году он объявился снова. Я, разумеется, ужаснулся. Мои худшие страхи принимали осязаемую форму, но мое возмущение позицией Гитлера не имело никакого результата, с тем же успехом я мог говорить на китайском. Мои увещевания, что такая политика в конечном счете настроит Америку против Германии, остались без ответа. Гитлер просто отмахнулся от них. «Ханфштангль, сегодня мы творим историю», – с глупым видом сказал он.

В качестве противоядия я попытался привлечь к сотрудничеству как можно больше американских журналистов.

Среди них был Гарольд Каллендер из New York Times, приехавший в конце ноября 1931 года, и, конечно же, Никербокер, возможно, самый осведомленный и наиболее сознательный и профессиональный журналист тех дней. Я устроил их встречу с Гитлером, составив для начала список вопросов, и интервью прошло очень удачно. Никербокер прекрасно говорил по-немецки, и Гитлеру нравились его живая манера общения и рыжие волосы. Единственную негативную реакцию вызвали фотографии. Никербокер пришел вместе с Джеймсом Эдвардом Аббе, одним из лучших фотографов, каких я знал. Я давно уже хотел иметь какие-то фотографии, отличные от тех ужасных картин, которые запечатлевал Генрих Гоффман и на которых Гитлер представал со сжатыми кулаками, перекошенным ртом и горящими глазами, как сумасшедший.

В один из моментов, когда Гитлер пребывал в спокойном состоянии, я сказал ему, что мы должны сделать несколько фотографий, на которых он бы выглядел как государственный деятель. Чтобы иностранные дипломаты чувствовали, что с ним можно иметь дело, и в конечном счете мы сделали эти фото тайком. Аббе делал вид, что фотографирует спокойную беседу с Никербокером, но в основном нацеливал объектив только на Гитлера, и, по моему мнению, результаты оказались первоклассными. Он выглядел нормально, интеллигентно и интересно. Что случилось? Меня вызвали, когда пришли снимки, и я обнаружил Гитлера в ярости. «Я выгляжу не так, – кричал он. – Что это такое?» «Ну, конечно, вы выглядите так, – сказал я ему. – Эти фотографии намного лучше, чем те, на которых вы выглядите как безумный заклинатель духов». Настоящей причиной этого, конечно, стало бешенство Генриха Гоффмана: как-никак я нарушил его монополию, и Гитлер теперь срывал свою злость на мне. Ближе к истине было то, что, вероятно, у Гитлера была договоренность, согласно которой он получал часть выручки от работы Гоффмана, что в свое время должно было приносить ему очень неплохой побочный доход.