«Какие у вас любопытные идеи, – ответил он слегка заинтересованно. – А где, по-вашему, я провел войну? В конечном счете я сражался за пределами Германии, не нужно это вам объяснять, и я провел месяцы и годы солдатом в Бельгии и Франции». Я чуть не задохнулся: «Но, герр Гитлер, нельзя же судить о стране по впечатлениям солдата. У вас в руках оружие, и население либо пресмыкается перед вами, либо презирает вас. Вы никогда не увидите их истинного лица и не сможете составить правильное представление. Вам нужно встретиться с ними как с равными в мирное время, чтобы узнать их настоящие качества».

«Я знаю их, говорю вам, – продолжил он. – Я видел этих француженок, как они выходили из домов поздно утром в грязных передниках и ночных тапочках, чтобы купить хлеба и овощей, даже не умывшись. Они не изменились. Что, по-вашему, я смогу узнать от них? И почему мне стоит учить чей-либо язык? Я слишком взрослый, и мне не интересно, у меня нет времени. И вообще, немецкий – это мой язык, и мне его вполне достаточно. В конце концов, ваши британские друзья тоже отказываются говорить на других языках».

Тем не менее зерно этой идеи было заронено, и он явно размышлял на эту тему, хотя бы только затем, чтобы привести новые контраргументы. Я пытался завести разговор об этом каждый раз, как только получалось. Нет, он, конечно, не мог путешествовать под своим именем. Но я сказал ему, что у меня есть друзья в крупных немецких транспортных компаниях и будет совсем нетрудно организовать его путешествие инкогнито. Я даже предложил поехать вместе с ним, после чего был обвинен в том, что разговариваю как турагент, когда я живописал ему удивительные контрасты Соединенных Штатов, необъятные просторы Тихого океана и очарование Дальнего Востока, которое так хорошо помнил мой отец.

Когда я говорил о Японии, мне показалось, что мои увещевания увенчались успехом, потому что он начал лирические размышления об этой нации воинов с их священными традициями, о единственном истинном союзнике Германии и так далее – весь этот хаусхоферовский бред. Мне стоило прикусить свой язык, но я не мог не начать спорить с ним, напомнив о том, что Германия и Япония являются смертельными врагами в мировой торговле, что японцы сбивают нам цены везде, где это возможно, что они подделывают немецкую марку, чтобы подорвать наши конкурентные возможности, не говоря уже о политических последствиях противостояния Америке.

«Это характерно для вашего буржуазного менталитета, – резко оборвал меня Гитлер. – Вы со своей семьей и связями. Вы обо всем судите с позиций торговли. Вы забываете, что это только материальная сторона вещей и все это можно изменить в один момент с помощью соглашений. Важно, что мы должны мыслить одинаково в терминах политики и мировоззрения. Мы, немцы, привыкли мыслить с военных позиций, и в Японии мы любим именно это отражение наших собственных идей. Кроме того, какую роль может сыграть Америка? Достаточно будет взорвать Панамский канал, и они не смогут что-либо сделать со своим флотом».

«Ну а как же быть с проходом через Панамский канал, пока он действует?» – возразил я, чтобы исправить свою ошибку. Гитлер выдавил улыбку, но дальше мы не продвинулись. В следующие два или три посещения кафе я не смог и слова сказать на эту тему. Снова все внимание отдавалось местной политике, в кафе всегда был постоянный поток политических знакомых, обсуждающих события в баварском парламенте, ситуацию в Северной Германии, статьи в Beobachter, проблемы расширения ее иллюстрированного еженедельного издания и бесконечные личные свары, которыми питался Гитлер. Когда мне снова удалось оказаться с ним с глазу на глаз, он опять изменил свою позицию. «Учтите, я бы действительно хотел это сделать, – признался Гитлер. – Но я просто не могу исчезнуть на столь долгий срок. Хотя я был бы не прочь провести неделю-другую в Англии». Что ж, подумал я, это лучше, чем ничего. Британия – только часть мировых проблем, но, по крайней мере, он увидит что-то еще. Поэтому я попытался вызвать его энтузиазм рассказами о Виндзорском замке, Национальной галерее и парламенте. Гитлера это захватило, и он стал набрасывать на оборотной стороне меню изображение Вестминстерского дворца по памяти. Это был своего рода салонный фокус, который он мог продемонстрировать – рисунок был идеально точен. Это был лишь архитектурный эскиз, но все детали и пропорции были соблюдены, и очевидно, что он узнал о них, читая старые издания шпамеровской или мейеровской энциклопедии, которые я часто видел у него в квартире.

«Конечно, всегда стоит посмотреть Тауэр и Хэмптон-корт, которые остались в том же виде, как их оставил Генрих VIII…» Здесь он по-настоящему разволновался. «Генрих VIII, вот уж действительно был человек. Если бы кто-нибудь так понимал политику, как он, и за границей, и здесь дома. А сколько у него было жен?» «Пять или шесть, кажется», – ответил я, отчаянно пытаясь вспомнить их имена, а потом объяснить, что такая необычная ротация была вызвана в основном стремлением Генриха гарантировать появление наследника и продолжение рода. «Шесть жен, – пробормотал Гитлер. – Неплохо, даже если выбросить из головы эти казни. Мы должны сходить в Тауэр, чтобы посмотреть, где их казнили. Я и правда должен уехать. Это действительно стоит того, чтобы увидеть». Это все, что осталось от моих планов о путешествии по миру. Он желал увидеть эшафот лондонского Тауэра. Его явно привлекала успешная беспощадность этого британского монарха, который боролся с папой, укреплял свою власть и возвысил династию Тюдоров.

Не будет слишком странным видеть в этом стремлении ужасные комплексы, которые потом приведут к Дахау, Аушвицу и Майданеку.

В этот момент я полностью пал духом. В партии больше не оставалось никого, к кому я мог бы обратиться за поддержкой. Экарт мертв, Тони Дрекслер доступен, но у него не было никакого влияния. Помню, однажды я встретил его жену Анну, которая сказала мне: «Знаете, мы встретили Адольфа на улице и спросили, почему он не заходит к нам. Знаете, что он ответил? „Как только у меня будет новая машина, я заеду в гости“. А Тони сказал: „Вы можете приехать к нам и на старой машине“, но он так и не заехал».

Мне бы мог помочь Геринг, но в стране все еще действовал ордер на его арест, и он не осмеливался покидать Швецию, хотя мы и переписывались. Я расстраивался, когда слышал о планах Гитлера относительно будущего, в которых не было никакого места Герингу. Частично причиной тому был его антиофицерский комплекс, частично – из-за того, что у остававшихся ближайших сторонников не было времени на Геринга, они заявляли, что тот не был национал-социалистом, и в некотором роде были правы. Готфрид Федер, вполне безобидный чудак, также отошел от дел. На самом деле он видел будущее гораздо лучше меня. «Как можно захватить власть без какой-либо базы, за исключением горстки невежд? – сказал он мне однажды. – Гитлеру стоит обзавестись лучшей командой, которая поддержала бы его в долгосрочной перспективе».

Гитлер не находил выхода своим личным подавленным желаниями, хотя это не мешало ему крутить легкие флирты. Однажды у нас на Пинценауэрштрассе, когда я вышел, чтобы вызвать такси, он пал на колени перед моей женой и признался ей в любви, пожаловавшись, что не встретил ее, когда она была свободной, и объявил себя ее рабом. Хелене удалось поднять его на ноги, а когда он ушел, она спросила меня, что ей делать. Я знал, что он исполнял эту сцену с несколькими другими женщинами, поэтому посоветовал ей забыть об этом и считать это происшествие помрачением ума от одиночества.

Он предпринял еще одну подобную попытку с одной из дочерей своего бывшего покровителя Онезорге. Гитлер гостил у него дома в Берлине, когда Онезорге вызвали куда-то и он оставил своих дочерей дома. Гитлер стал страстно заигрывать с одной из них и в какой-то момент опустился на колени. Он сказал, что не может жениться на ней, но попросил ее переехать жить к нему в Мюнхен. Онезорге, вернувшись, конечно же, пришел в ярость и фактически разорвал отношения с Гитлером с того момента. Они встретились снова в 1931 году, когда его дочери уже благополучно вышли замуж.

На одной вечеринке на озере Тегерн Герман Эссер взял Гитлера и несколько дам с собой кататься на лодке. Нельзя было сказать, что Гитлер трясся от страха, но он явно был не в своей тарелке и не переставая твердил, что юным дамам следует вернуться обратно на твердую землю. Он был абсолютно убежден, что лодка перевернется, и после Эссер сказал мне, что у Гитлера была иррациональная боязнь воды. Он не умел плавать и не собирался учиться. В общем, я даже и не могу вспомнить, видел ли я его когда-либо в купальном костюме, никто другой тоже не мог этого припомнить. Ходила история, возможно правдивая, что старые армейские товарищи Гитлера, видевшие его в душевой, заметили, что его гениталии сильно недоразвиты, и он, без сомнения, стеснялся показывать свое тело другим. Мне казалось, что все это было частью его внутреннего комплекса боязни физических отношений, компенсировавшегося ужасающим стремлением к доминированию, которое проявилось в области политики. Эта боязнь воды, наверное, тоже внесла свой вклад в абсолютное непонимание значения военного флота и всего, что касалось моря. Оглядываясь назад, я полагаю, что такие выводы вполне допустимы.

У Германа Эссера были свои недостатки, он вел богемный образ жизни, но, по крайней мере, разделял мою неприязнь к Розенбергу, которого, будь его воля, с удовольствием посадил бы в навозную кучу. Но когда Розенберга снова утвердили редактором Beobachter, которая все еще была лишь печатным органом нацистской партии, мы с Эссером ничего не могли сделать. В то же время у меня возникли личные проблемы. Наша дочь заболела. Это стало началом тяжелой болезни, в ходе которой она полностью увяла за четыре года, и тогда я столкнулся с первой горой счетов от врачей. Я решил защитить докторскую диссертацию по истории и начать уделять большее внимание своей семейной фирме. Я действительно был на мели в то время. Чего нельзя было сказать о Гитлере и его ближайшем окружении. Откуда бы ни брались их деньги, но они разъезжали по Мюнхену в больших машинах, а их заседания в кафе в Хофгартене тоже были явно не в кредит. Я подумал, что все-таки однажды помог им выбраться из ямы в той истории с Beobachter и в конечном счете те деньги были, в общем-то, займом. Я решил, что было бы неплохо получить назад хотя бы часть.

Я пошел к Аманну и объяснил ситуацию, но он сначала прикинулся дурачком, потом стал упорно все отрицать, а затем откровенно грубить. Приведу пример. Мы были там вместе с Эгоном, он посмотрел на мальчика и сказал: «Ой, он выглядит мило и опрятно, ему только что сделали прическу?» Я сказал, что да, мы только что ходили в парикмахерскую, на что Аманн ответил: «Вы знаете, мне приходится стричь своего сына самому, чтобы сэкономить. Вы бы могли делать то же самое, если бы попробовали, этому довольно просто научиться». Вот в таком тоне мы разговаривали. И когда я заявил, что это не имеет никакого значения и что мне нужны деньги, он опять стал твердить, что фонды партии пусты и так далее в том же духе. Я даже не требовал вернуть мне доллары, хотя они в то время ценились крайне высоко. Я бы с готовностью принял эквивалентную сумму в новых марках.

Эта канитель тянулась несколько месяцев. Моя жена даже завела разговор об этом с самим Гитлером в Берхтесгадене, где мы были в начале 1926 года. Он стал жаловаться на то, что мы не приходим на собрания, и на нашу общую отчужденность. На что моя жена ответила: чего еще ожидать, когда он до сих позволяет такому человеку, как Розенберг, иметь такое влияние, а затем осудила его отношение к поведению Аманна по поводу займа. Он попытался уйти от этой темы, заявив, что Аманн ничего не говорил ему о моей ситуации. Он продолжал, что сейчас партия едва сводит концы с концами, и приводил еще какие-то аргументы в том же духе. В конце концов я потерял терпение и отправился к Кристиану Веберу, крутому скандалисту и торговцу лошадьми, которому удалось сохранить свое положение в кругу Гитлера, хотя в своем грубоватом стиле он уже начал прекрасно понимать скрытые намерения своего шефа. «Что Гитлер имеет в виду, называя свою книгу „Моя борьба“? – спросил я его однажды. – Мне казалось, что, по крайней мере, он должен был назвать ее „Наша борьба“». Вебер расхохотался во всю мощь своего пивного живота. «Он должен был назвать ее „Mein Krampf“», – заявил он. Он все еще был лоялен, но не стеснялся громкой критики. Он был старым разбойником со скрытым страстным стремлением к респектабельности. Мы всегда неплохо ладили друг с другом, и он считал, что со мной обошлись по-хамски. Старый добрый торговец лошадьми. Он согласился с моими требованиями и за 20 процентов для себя согласился оплатить этот долг, выдав мне остаток наличными. Он провернул хорошую сделку и, конечно же, в свое время получил обратно всю сумму. Он точно знал, как обращаться с Аманном, который – надо ли говорить? – был в ярости. Гитлер также не был рад, хотя и старался казаться выше этих мелких проблем, и на некоторое время наши отношения прервались.