Те из нас, кто бежал в Австрию, – Геринг, Эссер, Россбах и я – вскоре связались друг с другом, и я смог передать весточку своей жене. Мы получили сообщение от адвоката Гитлера, Лоренца Родера, что по возможности нам следовало оставаться подальше от Мюнхена, поскольку любые новые фигуранты в списке арестованных только усугубят его проблемы с защитой. Я нашел Геринга в больнице Инсбрука. Он действительно получил очень серьезные ранения, хотя, когда я его увидел, уже шел на поправку. Он рассказал, как ему удалось вскарабкаться на одного из львов перед Резиденц-палас после того, как в него стреляли. Потом кто-то из «коричневых рубашек» отнес его к первому врачу на Резиденцштрассе, который оказался евреем, и в течение многих лет после этих событий Геринг с теплотой отзывался о его доброте и умении. Геринг никогда не был безумным партийным антисемитом и, будучи одним из немногих в окружении Гитлера, чье арийское происхождение не вызывало никаких сомнений, наименее страстно поддерживал их расистские теории.

Покинув Мюнхен, он тайно пересек границу, и в Инсбруке ему сделали операцию. Его мучили сильные боли, поэтому ему дважды в день кололи морфий. Все время утверждалось, что после этого он пристрастился к наркотикам. У меня нет собственных доказательств, но то лечение в инсбрукской больнице вполне могло положить начало этой привычке.

Я вернулся обратно с Карин в ее отель и, к своему удивлению, обнаружил, что устроилась она шикарно. Остальные из нас, беглецы, ходили как бродяги, но это было совершенно не в духе Геринга, и такая показушная роскошь вызывала частые распри в партии. Он просто не умел считать деньги, и, когда наконец он уехал из Австрии через Венецию в Швецию, я помог ему оплатить поездку. В ответ я получил скромную благодарность, а денег он мне так и не вернул. Однако я почему-то не обиделся. Он был очень привлекательным, шальным малым, человеком того типа, которому всегда можно простить подобные вещи. Во многих отношениях было жалко, что он провел так много времени в отъезде. Он был умным человеком, много путешествовавшим, с гораздо более широким взглядом на вещи, чем другие нацисты. И теперь Гитлер был в тюрьме с самыми худшими из них: Гессом, Вебером, Фриком и другими, действительно узколобыми провинциалами, слепо следующими догматам, которые в замкнутом пространстве тюрьмы могли оказать самое сильное влияние на его мышление. Единственный стоящий человек там, бедный Дитрих Экарт, получил сердечный приступ во время одного из инсценированных побегов, которыми забавлялся комендант тюрьмы, и был выпущен на волю только для того, чтобы умереть несколько дней спустя.

В какое-то время мы, изгнанники, разработали план взять несколько человек, пересечь границу с парой пулеметов, совершить налет на тюрьму Ландсберга и освободить пленников. Хорошо, что мы так не сделали, потому что власти были отлично подготовлены к такому повороту событий. Гитлер сам опасался таких попыток и боялся, что он и его соратники будут убиты охранниками в этой свалке, и тайно передал нам записку, в которой приказывал оставить любые подобные намерения. Комендант тюрьмы иногда устраивал инсценировки, чтобы проверить действенность мер безопасности. Тогда пара охранников изображала побег из тюрьмы со всеми сопутствующими звуковыми эффектами. Именно грохот пулеметного огня в ранний час напугал Экарта буквально до смерти.

Я воспользовался своим невольным заточением в Австрии, чтобы встретиться с семьей Гитлера в Вене. Мне было интересно выяснить все, что удастся, о его прошлом, и, хотя у меня не было причин предполагать, что его семья имеет на него хоть какое-то влияние, я хотел раскопать какие-нибудь факты о наиболее опасных его соратниках, особенно о Розенберге. Как оказалось, не стоило тратить время. Когда я наконец вышел на его сводную сестру, фрау Раубаль, то обнаружил, что она жила в крайней бедности на третьем или четвертом этаже ветхого дома со съемными квартирами. Она лишь слегка приоткрыла дверь, потому что явно очень стыдилась своего жалкого убранства, но даже сквозь эту щелку я увидел, что квартира ее была пустой и грязной, а на полу в зале не было ничего, кроме старого соломенного матраца. Но она приняла приглашение сходить в кафе и привела с собой свою непривлекательную блондинку-дочь, Гели, которой в то время, должно быть, было около шестнадцати лет.

Выглядело это так, как будто я вывел пообедать свою уборщицу. Мать была робкой и смущенной, хотя дочь вела себя вполне смело и мило. Одеты они были в дешевую, неопределенного вида одежду, но я все-таки подумал, что мне удастся привлечь их на свою сторону, и пригласил Гели составить мне компанию и сходить на концерт. Это была какая-то второсортная оперетта, толстый тенор, который пел скверную нескладную балладу о том, «кто будет рыдать, когда мы расстанемся, и другой уж нашел путь к твоему сердцу», или что-то в этом роде. Это было именно то развлечение, которое пришлось по душе среднему уму Гели. Я подумал: вот мы, прошедшие через все события на Фельдернхалле, а вот племянница Гитлера, хлопающая в ладоши этой чепухе.

Худшим моментом моего пребывания в Австрии стала встреча с моим старым другом, гравером Луиджи Казимиром. Не то чтобы мне было неприятно его видеть: все-таки он мог сообщить мне вести из дома и передать весточку от меня. Однако я жил в Австрии, скрываясь под именем Георг Вагнер, и, когда на публике в ресторане он стал громко называть меня «Путци», я прошептал ему: «Луиджи, во имя неба, перестань называть меня Путци, зови Георгом. Пока я здесь, меня зовут Георг Вагнер». Он в ужасе посмотрел на меня. «Господи, дружище, – сказал он, – это же тот тип, который делал фальшивые двадцатифунтовые банкноты. Полиция ищет его повсюду. В десятке европейских стран издан соответствующий приказ немедленно его арестовать». Вот что случается, если ты поклонник Вагнера.

Я тайно вернулся в Германию, чтобы провести Рождество со своей семьей. Мне пришлось пройти по туннелю с одноколейной железной дорогой под названием «Висящий камень» рядом с Берхтесгаденом. Весьма рискованное мероприятие, потому что приходилось бегать между поездами, проезжавшими в обе стороны. В этом путешествии было гораздо больше риска, чем я думал, потому что десять лет спустя мне удалось просмотреть свое полицейское досье, где я обнаружил приказ немедленно меня арестовать, как только я пересеку границу. Я отрастил пышные бакенбарды в стиле Франца-Иосифа, носил темные очки и ходил прихрамывая. Довольно странно, но никто меня не узнал, даже когда я зашел в здание Beobachter и поговорил с парой водителей. Газета, конечно, была закрыта. К тому времени, когда Гитлер предстал перед судом, приказ на мой арест был аннулирован, и я мог снова свободно передвигаться.