Книги
Мой друг Адольф, мой враг Гитлер
Однажды днем к нам туда зашел Рем. Я пригласил его вместе с Гитлером, чтобы увести от своих приятелей из кафе. «Это настоящая голова императора, – сказал Гитлер, показывая на изображение Муссолини. – Он выглядит как Тиберий на одном из бюстов в музее Ватикана». Рем был впечатлен гораздо меньше. «Mein lieber Adolf, – сказал он со своим сильным баварским акцентом, – этот человек выглядит как эфиоп. Вам никогда не удастся сделать из меня фашиста. Я останусь тем, кем был всегда, – баварским монархистом». Я взглянул на него, но непохоже было, что он шутит, и я навсегда запомнил эту его фразу. Позлее наступит день, когда я гадал, а помнит ли ее и Гитлер.
Недолгое время и правда казалось, что Гитлер готов внимать голосу разума, и в первые недели 1925 года я серьезно собирался тратить все свое время, чтобы направлять его непредсказуемый гений в нужном направлении. Его акции как политика сильно упали. Партию еще предстояло официально возродить заново, ему было запрещено выступать с публичными речами, положение центрального правительства стабилизировалось, новая марка доктора Шахта помогла побороть инфляцию и лишила нацистов одного из их наиболее убедительных аргументов, а Гитлеру предстояло снова утверждать свой авторитет среди националистических союзников. Однажды он пришел ко мне и сказал: «Нам нужно 100 тысяч марок. С этими деньгами все можно будет построить заново». Его главная надежда была на успех своей книги, рукопись которой к тому времени уже была завершена. Я видел в ней способ сделать его респектабельным. Я сказал своему брату Эдгару, что книга готова и наша фирма не прогадает, если приобретет на нее права. Мы издавали несколько политических биографий, так что я предполагал, что она станет прибыльным изданием в нашем каталоге. Но Эдгар, который был очень консервативным бизнесменом, отверг эту идею, что наглядно демонстрировало отношение очень многих людей к Гитлеру после краха путча в «Бюргерброй».
К этому времени люди Аманна начали готовить гранки, и однажды утром ко мне заявился Гитлер со стопкой в руке. «Вы не поможете мне откорректировать их?» – спросил он, и я с чрезмерной готовностью согласился, о чем сильно пожалел, начав читать. Это было ужасно. Кажется, я не осилил больше первых семидесяти страниц или около того, но и они прекрасно демонстрировали его чудовищные политические воззрения, а стиль изложения приводил меня в ужас. Известно, что в немецком есть бесчисленное число возможностей сделать расплывчатыми свои мысли и можно использовать бесконечное множество подчиненных предложений. Здесь же все сочеталось со школьной манерой изложения и вопиющими стилевыми ошибками.
Сначала я занялся вычеркиванием самых ужасных его прилагательных, furchtbar и ungeheuer, и избыточного числа прилагательных в превосходной степени. Некоторые ошибки были очень показательны. Даже в деревенских школах учили, что вежливо использовать mein Vater besass ein Haus, но не разговорную версию mein Vater hatte ein Haus, то есть «у моего отца есть дом». В книге на 22-й странице появляется: mit mir besass das Schicksal in dieser Hinsicht Erbarmen – «в этом отношении судьба имела ко мне благосклонность». Где-то еще он упоминает о своем таланте художника. «Этого нельзя говорить, – сказал я ему. – Другие люди могут говорить о вашем таланте, но вы сами делать этого не можете». Были там и некоторые ложные факты. Например, Гитлер называл своего отца Staatsbeamter, как обычно говорят о служащем высокого звания, его же отец никогда таким не был. Ограниченность его взглядов наглядно демонстрировалась использованием слова Weltgeschichte (мировая история) по отношению к весьма незначительным европейским событиям.
Вскоре он потерял терпение от моих правок и сказал «да, да, я посмотрю это», но, естественно, ничего не сделал, и сейчас книга его читается как один из монологов Фафнера в вагнеровском «Зигфриде». Но если продраться сквозь все это словоблудие, перед нами открывается истинный Гитлер, с его пробелами в знаниях, с его фантастической энергией и однобокостью, с которыми он отстаивал этот вздор. Когда я обнаружил, что часть страниц отсутствует, то спросил, что с ними случилось, на это последовал ответ: они были на правке у Штольцинга-Черны, богемского немца, работавшего в Beobachter. Я сказал Гитлеру, что не смогу нормально отредактировать книгу, не имея ее полностью на руках, но целиком ее так и не увидел и читал уже в опубликованном варианте.
Я думаю, это было безнадежной затеей, но мы с женой даже подумывали привить ему некоторые манеры, в качестве борьбы с угрозой усиления радикализма его взглядов. Мы хотели несколько облагородить его поведение, напоминавшее поведение сержанта в увольнении, предложили ему записаться в школу танцев, где помимо танцев обучали еще и манерам. В то время был безумно популярен чарльстон, но мы планировали избегать его всеми силами и надеялись, что правильный вальс может принести большую пользу для внутренней гармонии. Было странно, что человек с таким музыкальным талантом испытывал совершенное отвращение к танцам. Даже очарование моей жены не помогло. «Нет, – заявил он, – танцы – это недостойное занятие для политического деятеля». «Но, герр Гитлер, – возразил я, – Наполеону очень нравились танцы, а Вашингтон и Фридрих Великий старались никогда не пропускать балы». «Нет, я не буду этим заниматься. Это глупая трата времени, и эти венские вальсы слишком женские, чтобы их танцевал мужчина. Это увлечение стало далеко не последней причиной угасания империи. Вот это я и ненавижу в Вене».
Хотя мы продолжали часто видеться с Гитлером, я чувствовал, что фанатичные экстремисты в партии крепко захватили его в свои лапы и доводы более разумных людей, вроде нас, ими опровергались. Казалось, сам ход событий был против нас. Власти снова легализовали партию 24 февраля. 27-го числа Гитлер снова выступал после долгого перерыва – со времен «Бюргерброй Келлер». Хотя его слова и показались мне вполне обдуманными, в них было достаточно от его прежних угроз, поэтому Гельд встревожился, что дал Гитлеру слишком большую свободу, и снова запретил тому выступать. Этот запрет продлился больше двух лет в Баварии и до сентября 1928 года по всей Германии. Я сидел рядом с Гессом, которого уже освободили из тюрьмы. Мы были недалеко от сцены, и я попытался поднять настроение этого мрачного молодого человека, поспорив, что смогу предугадать точные слова, которыми Гитлер начнет свою речь. «Что вы имеете в виду?» – спросил Гесс. «Ставлю любые деньги, что в начале он скажет „wenn wir uns die Frage vorlegen“» («когда мы спросим себя…» – его старая формула для подведения итогов событий). Естественно, он сказал именно это.
На следующий день умер президент Эберт, и Германия разом погрузилась в муки выборов. Перед партией сразу же встал вопрос, что делать. Мне казалось, что слишком рано принимать сторону какого-либо кандидата. Партия была расколота и дезорганизована, и мне казалось, что гораздо разумнее оставаться на нейтральной полосе и воспользоваться преимуществами политического сотрудничества позднее. По этому вопросу состоялось совещание в доме старого Мюллера, печатника в Beobachter, на озере Тегерн, и помню, что мои аргументы были поддержаны не только Германом Эссером, но и Гиммлером. Тем не менее Гитлер желал испытать силы, и его союзники-националисты более или менее настаивали, что он должен поддержать кандидатуру Людендорфа.
Грегор Штрассер (1892–1934) – один из основателей и лидеров НСДАП. Убит во время «ночи длинных ножей».
Между этими двумя не было никакой симпатии после процесса, последовавшего за путчем, когда генерал занял довольно независимую позицию и открестился от своих связей с нацистами. Гитлер считал это грубым нарушением обещаний и никогда больше ему не доверял, однако скрепя сердце повторил аргументы своих союзников о том, что Людендорф – человек с правильным именем, который может объединить вокруг себя патриотически настроенных граждан. Это показывает, сколь малому они научились.
Результатом стало полное фиаско. Людендорф не набрал даже одного процента голосов. Тем не менее ни один из кандидатов не набрал абсолютного большинства голосов, поэтому 26 апреля был проведен второй тур выборов, по результатам которого победил Гинденбург, кандидат от правых. Радикальные националисты отдали свои голоса за него, но без энтузиазма, потому что считали его слишком старым и недостаточно политически активным для своих целей. Гитлер совершил быстрый поворот, на который был способен только он, и открыто признался, что доволен поражением Людендорфа, стал говорить: «Что ж, по крайней мере, мы от него наконец избавились». В результате резко подскочил авторитет Грегора Штрассера, что радовало его еще больше.
Вся эта путаница крайне разочаровала меня, и я стал сомневаться, удастся ли когда-нибудь одомашнить это необычное существо. Этот вопрос преследовал меня последующие десять лет, ибо я никогда не сомневался, что Гитлер каким-либо образом обязательно пробьется наверх. В этом я оказался прав. Моей ошибкой было полагать, что когда-либо существовала возможность его образумить. У меня до сих пор хранится копия письма, которое я написал в день рождения Гитлера, 20 апреля, своему другу Карлу Оскару Бертлингу, который в свое время учился по обмену в Гарварде и в то время был директором Американского института в Берлине. «Последние события в партии (я имел в виду выдвижение кандидатуры Людендорфа) практически убедили меня, что этим людям невозможно помочь, – писал я. – Они думают только о силе, демонстрации военной мощи и парадах, а старые представления Фридриха Науманна о сущности рабочей партии выброшены за борт. Я вижу лишь всеобщее помешательство. Когда ты начинаешь использовать методы канцелярии в политике, это означает конец…»
Худшее было еще впереди. Еще раньше в том же году меня порадовало известие о том, что Гитлер устроил Розенбергу страшную выволочку, обвиняя его в отсутствии лояльности, некомпетентности и во всех смертных грехах. Первого апреля между двумя выборами Völkischer Beobachter снова стала выходить ежедневно. И кто был восстановлен в должности редактора, несмотря на все мои мольбы и доводы? Розенберг, невыносимый, узколобый карикатурный мифотворец и полуеврей-антисемит, который, я уверен в этом по сей день, причинил движению вреда больше, чем кто-либо другой, за исключением Геббельса. Господи, помоги нам, подумал я, вот куда я попал.
Гесс, в свою очередь, вносил собственную лепту в дело постепенного отторжения Гитлера от реальности со своим изобретением культа фюрера. До путча никому и в голову не приходило звать его иначе, чем «герр Гитлер». Когда они оба вышли из Ландсберга, Гесс начал обращаться к нему как der Chef, а потом ввел это словечко, Führer, в подражание «Дуче», как звали Муссолини. Приветствие «хайль Гитлер» также начало входить в обиход в это время. Ничего особо зловещего в этом начинании не было. Это была старая австрийская традиция, когда говорили «Heil то-то» или Heil mein lieber поколениями. Даже компании велосипедистов, встретившись, поприветствовали бы друг друга All Heil, даже если бы они не знали имен. Вообще, мы говорили «хайль Геринг» или «хайль Гесс» еще до путча, без какого-либо мрачного подтекста. Это был просто способ сказать «добрый день». Члены партии стали употреблять «хайль Гитлер» в виде своего рода пароля, и с того времени сказать «хайль Шмидт» или «хайль Ханфштангль» практически приравнивалось к оскорблению его величества. Я никогда не принимал эту чушь и до конца обращался к Гитлеру или «герр Гитлер», или «герр рейхсканцлер», в зависимости от ситуации, что представляло для других одно из многих свидетельств моей неблагонадежности, которые они отмечали. Нельзя сказать, что Гитлер открыто поощрял эту привычку. Он никогда никому официально не приказывал обращаться к себе «мой фюрер». С другой стороны, он никогда не возражал против этого и втайне получал удовольствие, и привычка прижилась.
Вместе с тем все эти их начинания походили на танец поредевшей осенней листвы, терзаемой порывами ветра. Оставались лишь немногие из старых преданных сторонников. Геринг все еще был в изгнании в Швеции. Рем, чьи энергичные действия по реорганизации «Союза борьбы» и СА, пока Гитлер находился в заключении, рассматривались как возможные причины затягивания освобождения Гитлера, оказался в немилости. Эта его ошибка, которую он повторил позже, состояла в желании иметь слишком большую независимость. Она привела к разрыву отношений, и в конце апреля он ушел со всех своих постов. Штрассер отдалился и перенес свою деятельность в Берлин, Рурскую долину и Саксонию, оплоты коммунистов, действуя практически автономно. От Людендорфа избавились. Гитлер намеренно допустил создание коалиции с радикальными правыми, чтобы, когда она распадется, выстроить нацистскую партию полностью под своим контролем. В результате наступил явный период затишья.
Я был крайне разочарован тем, какой оборот приняли события, и решил заняться личными делами. Мне казалось малоосмысленным продолжать связь с этой дискредитировавшей себя группой политических авантюристов, и я чувствовал, что только фундаментальное расширение взглядов Гитлера может сохранить мою веру в его будущее. Его личные привычки не менялись. Поздним летом 1925 года, с помощью Бехштайна, я полагаю, он приобрел виллу Хаус Вахенфельд в Берхтесгадене, которая и позже с привлечением государственных средств оставалась его частной резиденцией. Именно туда он устроил фрау Раубаль со своей дочерью Гели своей домохозяйкой. Но до этого времени всегда, когда Гитлер бывал в Мюнхене, его обычно можно было застать в узкой компании в кафе «Хек» на Галериштрассе, которое стало постоянным местом встреч после освобождения из Ландсберга. В хорошую погоду они обычно встречались в Хофгартене.
Я продолжал довольно часто присоединяться к нему там, в последней попытке избавить от пагубного влияния вульгарного окружения. Хотя, честно говоря, там была пара исключений. Карл Антон Райхель, эксперт в области искусства, был образованным человеком, еще одним завсегдатаем был отец Бернард Штенфль, который в свое время работал редактором небольшой антисемитской газеты под названием Miesbacher Anzeiger и помогал редактировать «Мою борьбу». Кроме этих двух, все остальные на тех тайных вечерях принадлежали к тому сорту людей, которые теряют свой путь после любой войны и начинают вести скромную жизнь, продавая страховки или что-то в этом роде.
Если кто-либо хотел сколько-нибудь обстоятельно поговорить с ним, успех этого зависел от его настроения или компании. Тупоголовые провинциалы, остававшиеся ему верными, противились моему присутствию, как и присутствию любого другого человека, который мог бы оказать на Гитлера какое-либо влияние, отличное от их собственного. Некоторое время я пытался заинтересовать его мыслью изучить английский язык. Я думал, что если бы он читал британские и американские газеты сам, то мог хотя бы осознать, что за границами Германии существует и живет своей жизнью другой мир. «Дайте мне два дня в неделю, герр Гитлер, – говорил я ему, – и через три-четыре месяца вы будете знать, с чего можно начинать». Он отнесся к этой затее, с одной стороны, с недоверчивостью, с другой – с воодушевлением, но так и не решился. Как и у большинства невежественных людей, у него был комплекс, когда человек считает, что ему не нужно учиться чему-либо.
Я пытался объяснить ему, что существует более одного взгляда на проблему, и, чтобы проиллюстрировать это, описывал рабочие привычки таких классических художников, как Альбрехт Дюрер и Вермеер. У них позади мольберта стояло зеркало, и время от времени они могли повернуться и увидеть в отражении всю картину целиком, чтобы одним взглядом окинуть все рисуемые детали. «Вы должны смотреть на проблему с разных сторон, – говорил я ему. – Нельзя сформировать правильное мировоззрение, не увидев весь мир. Почему бы вам не воспользоваться этим затишьем, чтобы попутешествовать по миру. Вы увидите проблемы Германии совершенно в новом свете». – «Um Gotteswillen[31], Ханфштангль, откуда же я возьму время?» – «Вы забываете, герр Гитлер, что мир становится меньше с каждым днем. Три или четыре месяца, максимум полгода, и вы сможете увидеть Америку, Японию, Индию, даже если вы проведете пару недель во Франции и Англии, то сможете увидеть, насколько малую часть земного шара занимает Европа, не говоря уже о самой Германии. Вы откроете для себя новую Германию, взглянув на нее со стороны».
«В ваших устах это звучит так просто, – ответил он. – Но что произойдет с движением, если я так сделаю? Все пошло прахом за то время, что я провел в заключении, и теперь нужно все строить заново». «Может быть, и так, – сказал я, – но вы не сделаете этого за одну ночь. Кроме того, не забывайте, что могли легко провести еще пару лет в Ландсберге, и это время нужно считать подарком провидения. Ничего особенного не произойдет, пока вы будете в отъезде. Германия не убежит от вас, а вы вернетесь полным новых планов на будущее».