Я провел его до главной двери, где дежурил человек из СА, Штрек, который позже стал личным водителем Гитлера. «Никто не выйдет наружу. У меня приказ. Только люди в форме могут командовать здесь, гражданские должны делать то, что им прикажут». Комплекс униформы, подумал я! И с годами он только усугубился. Так что Боршт и я удалились, я взял ему кружку пива из буфета, где, перебросившись парой слов с девочками-официантками, я прошептал на ухо Боршту: «Уходите через кухню». Так он и сделал. Таким же образом я вывел Никербокера и Ларри Рью и Герлиха, который находился в крайне возбужденном состоянии после вечерних событий. «Как прекрасно, Германия опять объединится», – бормотал он. Как только он добрался до расположения своей газеты, сразу же надиктовал огромную статью, прославляющую националистическую революцию, которая вышла на следующий день перед маршем на Фельдернхалле и стала одним из главных доказательств на суде против Гитлера, потому что подробнейшим образом описывала участие в путче Кара и Лоссова.

Спустя примерно полчаса главные конспираторы вернулись в зал. Гитлер снял свой плащ и предстал в приличной, если можно так выразиться, одежде: черный фрак и жилет, но сшитый по баварской провинциальной моде. Вряд ли он мог выглядеть менее похожим на революционера. Он был скорее похож на налогового инспектора в своем лучшем воскресном костюме. Удивительная вещь, он выглядел в этот момент совершенно спокойным. Лишь что-то в его глазах, некоторая сдержанность в поведении заставляли к нему присмотреться. У него все еще было поведение подчиненного, за исключением тех моментов, конечно, когда он начинал говорить, что он перед этим и продемонстрировал. Тогда Гитлер вырастал в сверхчеловека. Это была единственная ситуация, в которой он чувствовал себя полностью в своей тарелке. Представьте разницу между скрипкой Страдивари, лежащей в футляре, – просто несколько кусков дерева и кетгута – и той же скрипкой, на которой играет мастер. Сейчас он был тих и выглядел как немного нервничающий провинциальный жених, которых можно увидеть на сотнях снимков за пыльными окнами салонов баварских деревенских фотографов.

Все они выстроились на сцене. Кар, Лоссов и Зейссер, Людендорф, Фрик и Пехнер – все выглядели очень мрачно, осознавая историческую важность момента, и Гитлер в своем болтающемся мешковатом костюме, с большим значком в виде свастики на лацкане и Железным крестом слева на груди. Он не намеревался терять время. Он сделал короткое объявление о том, что сформировано новое правительство. Все участники принесли торжественную клятву, за которой последовало самое впечатляющее исполнение «Германия превыше всего», которое я когда-либо слышал. Я заметил Готфрида Федера, протискивающегося к этой группе сзади и пытающегося казаться важным. У него были намерения стать министром экономики в новом правительстве, но, к сожалению, там не было фотографа, чтобы запечатлеть его кратковременное присутствие среди великих.

На самом деле все происходящее было в высшей степени волнующе, и все еще шло правильно. Обладая врожденным пониманием массовой психологии, Гитлер нашел именно ту нужную формулу, которая помогла склонить на его сторону разные группы этого собрания. Большинство из них были образованными людьми, и в заговорщической клятве, данной на сцене, они почувствовали что-то от клятвы Рютли из шиллеровского «Вильгельма Телля», что разожгло их наивный политический романтизм. Гитлер был похож на Гамбетту[28], и это загипнотизировало присутствующих.

Прочие события были, конечно, менее романтичными. Гессу поручили изолировать других членов баварского правительства, и я видел, как он бесцеремонно прогонял их по узкому проходу в другую комнату. Некоторые фанатики из «коричневых рубашек» хотели расстрелять их прямо на месте, но мне удалось пробиться к ним и охладить горячие головы. Моя проблема заключалась в том, что я был слишком цивилизован для такого рода вещей. Следуя старой максиме не бить упавшего врага, я пытался казаться любезным в тот момент, предлагая министрам кружки с пивом. Швейер, министр внутренних дел, один из немногих, кто не имел никаких отношений с Гитлером, надменно отказался и просто остался сидеть, томимый жаждой, что является худшим наказанием для баварца. А Вюцхофер взял свою кружку, как и большинство остальных. Однако это вышло мне еще в шесть миллиардов марок, но то были мои последние деньги, так что остаток вечера мне пришлось ходить без выпивки.

Потом наступило некоторое затишье. Я вернулся к Герингу, который сказал: «Путци, сходи позвони Карин и скажи ей, что я, возможно, не буду сегодня ночевать дома, а когда выберешься отсюда, отправь ей это письмо почтой». Как-то чувствовалось, что с планами путчистов в городе все шло не так. До нас дошли новости, что Рем смог захватить штаб-квартиру армии вместе с кадетами, которых ему удалось переманить на свою сторону, но в других местах дела пошли не так гладко. Другие казармы были вне контроля, а отношение полиции к нам оставалось неопределенным. Когда объявился Герман Эссер – он был дома с «гриппом» и все еще температурил, – я предложил Гитлеру провести разведку. Мне пришло в голову, что мы не можем быть уверены в том, что полиция сейчас не вызывает подкрепления из других мест, поэтому мы поехали в штаб-квартиру полиции с намерением установить контроль над центром связи. Однако нас завернули обратно, и пришлось вернуться в «Бюргерброй». На самом деле мы отсутствовали какое-то время, а когда вернулись, обнаружили, что Гитлер по чьему-то дурному совету тоже отправился в центр города, чтобы поддержать народ.

Когда я и Эссер вернулись назад, мы были неприятно удивлены, обнаружив, что все собрание разваливается. Большинство людей в главном зале уже ушли, ушли Кар, Лоссов и Зейссер, клятвенно пообещав Людендорфу, который также решил покинуть собрание, не менять курс событий. Мне и Эссеру такое развитие ситуации показалось весьма зловещим, и, когда через некоторое время вернулся Гитлер, там оставались только его «коричневые рубашки». Он надел свой плащ поверх того ужасного фрака и стал в отчаянии вышагивать взад и вперед. Я еще раз предупредил его насчет фон Лоссова, и хотя он выглядел взволнованным, но не терял надежды. Казалось, он принял довод Шойбнера-Рихтера, выступавшего в роли представителя Людендорфа, о том, что «нельзя держать такого пожилого джентльмена, как Кар, в тесной комнатке пивной всю ночь».

Я напомнил Гитлеру о своей рекомендации, которую дал ему перед путчем, что мы должны захватить гостиницу, в которую сможем поместить все правительство под охраной. Причина, по которой я так отчаянно снова пытался увидеть Гитлера днем, состояла в том, что было необходимо его влияние для захвата «Лейнфельдер», респектабельного заведения, которое постоянно посещали дипломаты и аристократические семейства. Я был полным профаном в делах революции, моим предметом гордости была лишь игра на рояле, но я знал из книг по истории, что если вы смещаете правительство силой, то необходимо позаботиться хотя бы о том, чтобы контролировать передвижения своих предшественников. В те дни Гитлер, по-видимому, был еще большим любителем, чем я, потому что он пренебрег даже этой простой мерой предосторожности.

Вместо этого он впал в восторженное настроение. «Завтра мы либо преуспеем и станем повелителями объединенной Германии, либо будем висеть на фонарных столбах», – говорил он драматическим голосом и посылал одного помощника за другим в штаб-квартиру рейхсвера выяснить, как обстоят дела, но они не узнали там ничего обнадеживающего. Я стоял рядом с Герингом, пока он пытался дозвониться в баварское правительство, куда, по идее, должен был направиться фон Кар. Непонятно, кто должен был ответить на звонок, но Каутер, человек из организации «Консул» Эрхардта, заявил, что Кара там нет. Это показалось мне первым знаком того, что ведется какая-то двойная игра и дела пошли наперекосяк. Капитан Штрек, адъютант Людендорфа, был отправлен туда выяснить, что происходит. У него состоялся безрезультатный разговор через окно с капитаном Швайнлем, полицейским офицером. Штрек оказался достаточно умен, чтобы не принять приглашение зайти внутрь, и вернулся с кратким докладом: «Ситуация паршивая».

Майор Сири был откомандирован выяснить, что происходит в армейских казармах, и вернулся с еще худшими новостями. Ему удалось избежать ареста только благодаря большой удаче. Самые плохие новости пришли от лейтенанта Нойнцерта, которого отправили с сообщением наследному принцу Руппрехту, в котором того просили на время путча забыть о своем благородном происхождении и предлагали занять пост временного регента. Он был принят очень холодно и вернулся с пустыми руками. На самом деле Кар, Лоссов и Зейссер укрылись в казарме 19-го пехотного полка, но в тот момент мы не могли знать, случилось ли это после сообщения посланника Руппрехта, который проинформировал их, что принц не будет принимать участие ни в каком путче, в котором участвует Людендорф, и что те должны принять соответствующие меры. Стремясь спасти свою шкуру какими-либо активными действиями, Лоссов и Зейссер готовились использовать силу, чтобы противодействовать маршу Гитлера, а Кар собирался отбыть в Регенсбург, чтобы сохранить правительство Баварии в безопасности.

Ситуация запутывалась все сильнее, а Гитлер решил провести ночь в полной изоляции в «Бюргерброй», на более или менее осадном положении. Он решил, что я буду более полезен, выясняя атмосферу в городе, поэтому я их покинул и банально отправился спать.

Следующий день вошел в историю под названием Kahrfreitag[29]. Мы вернулись в «Бюргерброй» примерно в восемь утра, и я обнаружил, что, по всей видимости, Гитлер не ложился всю ночь. Людендорф вернулся со своими сторонниками, но все они были в гражданской одежде. Они уже не занимали небольшую комнату на первом этаже, где Людендорф так неосмотрительно принял присягу от своих коллег-генералов, а переместились в более просторную частную комнату наверху. Старый генерал-интендант сидел там с каменным лицом, с пугающе невозмутимым спокойствием потягивая красное вино, единственную пищу, которой наслаждались заговорщики. В воздухе висел сигарный и сигаретный дым. В вестибюле была небольшая оркестровая сцена, а на ней кучей метра полтора в высоту громоздились миллионные и миллиардные купюры в аккуратных банковских пачках, которые «коричневые рубашки» «реквизировали» где-то ночью. Я бы мог претендовать на несколько банкнотов и сам, потому что мое гостеприимство оставило меня без гроша в кармане, но, очевидно, эти деньги должны были тратиться на законных и официальных основаниях, независимо от их происхождения.

Это же относилось и к гражданскому духовому оркестру, который где-то нашел адъютант Гитлера Брукнер. К тому времени в зале было около 800 человек в униформе, и все находились в каком-то подавленном расположении духа. Это был неудачный день для путча, за окном было холодно и шел снег, а большинство людей из СА и «Союза борьбы» были одеты в тонкие хлопковые рубашки и ничего не ели с прошлой ночи. Как бы то ни было, угрюмые и обиженные музыканты требовали сначала завтрака, а потом предоплаты, но в итоге не получили ничего, а Брукнер наорал на них и загнал на сцену, приказав играть. Можно было слышать, как они вяло наигрывали что-то без малейшего энтузиазма, превращая в кашу любимый марш Гитлера «Баденвайлер».

Все еще толком не решили, что делать дальше, хотя Людендорф категорически настаивал на марше в центр города. Гитлер сказал, что полагается на меня, чтобы я держал его в курсе общих настроений в Мюнхене, и я провел большую часть утра, разъезжая в машине между «Бюргерброй» и офисом Beobachter. Мне надо было придумать какую-то версию, чтобы успокоить иностранных корреспондентов, которые устроили что-то вроде временного лагеря в здании газеты, и лучшее, что я смог придумать, это сообщить, что между лидерами заговора возникли небольшие личные противоречия и что вскоре все будет в норме. Розенберг иллюзий не испытывал. «Все плохо, все провалилось», – сказал он в отчаянии. К одиннадцати часам я с большими трудностями снова оказался в «Бюргерброй», преодолев множество полицейских кордонов. Там я обнаружил неуверенность и мрачные лица. Никто не разговаривал. Геринг призывал отступить в направлении Розенгаймер и там собрать подкрепления для нового старта. Но Людендорф пресек это. «Движение не может закончиться в канаве на какой-то непонятной деревенской дороге», – сказал он сухо, отпил красного вина и заставил всех подчиниться.

Вскоре они отправили меня обратно в город, чтобы я узнал, что там происходит. Я добрался до Beobachter, когда стало очевидным, что игра закончена. Полиция открыто срывала листовки с призывами к установлению националистического правительства, подписанные Гитлером, Каром, Лоссовом и Зейссером, а части рейхсвера занимали стратегические точки в городе. Не было никаких следов Штрайхера, нацистского лидера из Нюрнберга, которого я видел выступающим с речью перед толпой и раздающим листовки на Фельдернхалле, с Мариенплац исчезли и другие ораторы, хотя там все еще было большое скопление народа. Ситуация казалась безнадежной, и я поторопился домой, чтобы подготовиться к бегству.

Я недолго пробыл там, когда зазвонил телефон. Это была моя сестра Эрна, которая жила в Богенхаузене на другой стороне реки. «Путци, – сказала она, – мне только что звонил Фердинанд Зауэрбрух (знаменитый хирург). Они маршируют в город и уже перешли через мост и находятся в Тале». Они решились освободить Рема, который был осажден в штаб-квартире армии на Людвигштрассе. Большинство подходов было перекрыто рейхсвером, за исключением одного на Резиденцштрассе, узкой улочке, ведущей на Одеонсплац рядом с Фельдернхалле, которая удерживалась жандармами Зейссера, «зеленой полицией», как их называли, под командованием Фрайхера фон Година, приказавшего стрелять по колонне.

Я схватил свою шляпу и практически побежал в стороне Бринштрассе. Я миновал Пинакотеку, когда огромная масса людей вылилась со стороны Одеонсплац. Я увидел одно знакомое лицо, что-то вроде врача первой помощи в одной из бригад СА, который пробирался сквозь толпу в состоянии шока. «Что, черт возьми, случилось?» – спросил я его. «Господи, герр Ханфштангль, это ужасно, – пролепетал он. – Это конец Германии! Рейхсвер открыл огонь из пулеметов на Фельдернхалле. Это было чистым самоубийством. Они все убиты. Людендорф погиб, Гитлер погиб, Геринг погиб…» Небеса, защитите нас, подумал я и помог тому человеку добраться до его квартиры, а затем поспешил домой: собраться и бежать.

Три лидера, конечно, были живы, хотя Геринг был дважды ранен в живот. Благодаря своей военной выучке старые солдаты бросились ничком на землю при звуке пулеметов. Однако Людендорф промаршировал дальше невредимый, а Гитлера увлек за собой на землю погибший Шойбнер-Рихтер, который держал его за руку и при падении вывихнул Гитлеру плечо. Еще пятнадцать человек было убито и множество ранено. Полицейские в основном стреляли по ногам, но именно рикошетящие пули и осколки гранитной брусчатки привели к большому числу опасных ранений. Лидеров и большинство раненых утащили обратно люди из СА, не вступая в дальнейшее противостояние с полицией.

Когда я спешил по Аркисштрассе домой, то увидел открытую машину, спешащую по ней с севера. Она с визгом затормозила, и я увидел сидящих внутри Эссера, Аманна, Дитриха Экарта и Генриха Гоффмана. В гуле взаимных расспросов я рассказал им новости, которые знал, и мы все отправились на квартиру Гоффмана неподалеку, чтобы обсудить наши планы. «У нас только один выход. Мы должны немедленно покинуть Мюнхен, – сказал я. – Через границу, в Зальцбург или Инсбрук, и там уже прикинуть, что мы можем сделать». Мы в спешке попрощались друг с другом и разошлись.

Внезапно мне пришло в голову, что адмирал фон Гинце, которого я хорошо знал, может помочь мне уехать из города. В любой момент меня могла забрать полиция. Меня легко было узнать со стороны, а теперь я был хорошо известен из-за тесной связи с Гитлером. Тем не менее я решил быстро заскочить в отель «Ляйнфельдер», где жил адмирал. «У вас есть паспорт?» – спросил меня Гинце. Мне пришлось признаться, что нет, – это еще раз показывает, как плохо мы были организованы. «Боже мой, даже у меня есть три», – сказал он мне. Тем не менее он дал мне пару удостоверений, и тем же вечером я был в Розенхайме на австрийской границе. Там секретарь одного врача помог мне незаконно перейти границу, и следующей ночью я был в Куфштайне, где жила небольшая группа из четырнадцати железнодорожников, входивших в нацистскую партию. Одна из тех семей с чешской фамилией держала небольшой цветочный магазин, и я провел ночь на черепичном полу под кадкой с хризантемами. Думаю, это можно назвать моим первым политическим погребением.