Несмотря на все это, путешествовать вместе с ним было интересно. Он сидел и насвистывал или напевал фрагменты из опер Вагнера, что развлекало нас обоих многие часы. Однако за все годы, что я его знал, я никогда не слышал его насвистывающим какую-нибудь популярную мелодию. Кроме того, у него был врожденный мимический дар, и он остро чувствовал нелепости в чужих словах и прекрасно умел это обыгрывать. Он превосходно имитировал швабский акцент Ганссера, но его звездным номером было пародийное выступление на гипотетическом симпозиуме, которые были обычным явлением того времени в Германии и не исчезли до сих пор, в роли патриотического оратора, политически грамотного, с академическими представлениями и одиновской бородой. Национализм Гитлера был практическим и прямым, а эти профессора гремели с трибун о мече Зигфрида, вытащенном из ножен, и молниях, играющих на немецком орле, и так далее в том же духе. Он мог придумывать такие высокопарные речи до бесконечности и делал это очень смешно. Он также знал наизусть большую часть ужасной поэмы, которую написал в его честь какой-то поклонник. Этот писака нашел в словаре рифм все немецкие слова, оканчивающиеся на «-итлер», число которых довольно велико, и с их помощью произвел на свет бесконечную серию дурных куплетов. Когда Гитлер был в хорошем настроении, он повторял эти стихи с собственными вариациями и доводил нас до слез от смеха. Среди его прочих салонных номеров была имитация Аманна, доведенного до белого каления упрямым налоговым инспектором, или подражание тому маленькому рыжему ужасу по имени Квирин Дистль, оскорбляющему своего политического оппонента. Он также мог идеально имитировать рыночных торговок и детей. Говорят, что мимический дар является признаком недоразвитой личности. В данном случае это был пример экстраординарной эмоциональной связи, которую он мог установить с другими людьми. Эта черта была присуща Гитлеру, сколько я его знал.

Через день или два после нашего возвращения Гитлер отмечал свой день рождения, 20 апреля. Я тоже пошел к нему с утра, чтобы поздравить, и нашел его в одиночестве, хотя вся неряшливая квартира была загромождена цветами и пирожными от пола до потолка. А у Гитлера было одно из его подозрительных настроений, и он не притронулся ни к одному из них. Они лежали там, покрытые свастиками и орлами из взбитых сливок, и выглядели как палатка булочника на деревенской ярмарке. Я не слишком охоч до сладкого, предпочитаю сосиски и пиво, но при виде этой картины даже у меня слюнки потекли. «Ну что ж, герр Гитлер, – сказал я, – теперь вы точно можете устроить себе пиршество». «Я совсем не уверен, что они не отравлены», – ответил он. «Но все они от ваших друзей и почитателей», – возразил я. «Да, я знаю, – ответил он. – Но этот дом принадлежит еврею, а в наши дни можно капать по стенам специальным медленным ядом и убивать своих врагов. Я никогда нормально здесь не ел».

«Герр Гитлер, вы читаете слишком много триллеров Эдгара Уоллеса», – ответил я, но ничто не могло его переубедить, и мне пришлось в прямом смысле отведать пару пирожных самому, прежде чем он притронулся к ним. После этого его настроение стало улучшаться, потому что я пришел, чтобы сообщить ему хорошие новости, касающиеся еще одного из его предрассудков – астрологии. Я посмотрел на даты и обнаружил, что его день рождения не только совпадает с днями рождения таких почтенных путчистов, как поляк Адальберт Корфанты, возглавивший третье восстание в Верхней Силезии в 1921 году, и Наполеон III, но еще в этот же день Кромвель распустил парламент. У Гитлера всегда было романтическое увлечение фигурой Кромвеля, и этот факт сильно обрадовал его. «А, Кромвель, – сказал он, – это мой человек. Он и Генрих VIII – единственные два положительных деятеля в английской истории».

Мне показалось, что момент подходящий, и я спросил его о том, что беспокоило меня с тех пор, как мы познакомились, о его глупых усиках. Оказалось, во время войны он просто некоторое время не брился и дал им вырасти, но в первый раз, когда я увидел его, эти усы уже были своеобразно подстрижены, образуя нелепое пятно на лице, которое издалека производило впечатление, что он не мыл нос. В качестве примера я привел Ван Дейка, Гольбейна и Рембрандта, чтобы показать ему, что усы должны либо расти, пока растут, либо стричь их надо по длине губ. Я заявил, что если бы он подстриг свои усы таким образом, то выглядел бы гораздо более солидно. На него это не подействовало. «Не беспокойтесь, – заявил он, – я задаю моду. В свое время люди будут с радостью копировать такие усы». И со временем эти усы стали такой же отличительной чертой нацистов, как коричневые рубашки.

Он действительно не заблуждался по поводу своей внешности. Он всегда одевался скромно и неброско и не стремился произвести впечатление исключительно своим внешним видом. Его привлекательность заключалась в его ораторском даре, он знал это и использовал на все сто процентов. Он был Sprachmensch[24] и верил, что сила сказанного слова может помочь преодолеть любые препятствия. Он даже других судил по этим стандартам и никогда не доверял способностям кого бы то ни было, кто не мог убеждать словом, оставляя свое специальное одобрение тем, кто мог держать в повиновении большую аудиторию. Это было одной из основных причин, почему в конце концов он стал полностью доверять Геббельсу, хотя в то время маленький дьявольский доктор еще не появился в поле зрения. Никто из нацистов не был фигурой национального масштаба в 1923 году. Весеннее издание энциклопедии Брокгауза вскользь упоминает Гитлера как Георга Гитлера, а в новостях Times, где он упоминается в связи с Эрхардтом, его имя написали как Гинтлер.

К тому времени я посетил множество его публичных выступлений и начинал понимать их структуру, которая обеспечивала их привлекательность. Первый секрет заключался в подборе слов. У каждого поколения есть свой собственный набор характерных слов и фраз, которые, если можно так выразиться, отмечают на календаре время мыслей и высказываний, принадлежащих этому поколению. Мой отец говорил, как современник Бисмарка, люди моего возраста несли печать времен Вильгельма II, но Гитлер умел создать атмосферу такого случайного окопного товарищества и, не опускаясь до использования просторечной лексики, за исключением особых случаев, умудрялся разговаривать с аудиторией, как свой. Описывая трудности домохозяйки, у которой недостаточно денег, чтобы купить еды для своей семьи на Виктуалиенмаркт, он пользовался точно теми же фразами, которые употребила бы эта домохозяйка, если бы могла сформулировать свои мысли. Если от прослушивания других публичных ораторов создавалось болезненное впечатление, что они снисходят до своей аудитории, то у Гитлера был бесценный дар точно выражать мысли своих слушателей. У него было хорошее чутье, или инстинкт, привлекать женщин в аудитории, которые, несмотря ни на что, были новым фактором в политике 1920-х годов. Много раз я видел, как, стоя в зале, где было множество противников, готовых его прервать или возразить ему, в поиске первых слушателей, на которых молено опереться, он упоминал о нехватке продуктов или домашних проблемах или о здравом женском инстинкте, что рождало первые крики «браво» в толпе. И эти возгласы поддержки приходили от женщин. Как правило, это растапливало лед в аудитории.

К этому времени я уже был среди его ближайших сподвижников и сидел за ним на сцене. Снова и снова я замечал, что во время первой части своих выступлений Гитлер стоял на абсолютно прямых ногах, напряженный и неподвижный до тех пор, пока одним из своих действий не вызывал ответной реакции зала. У каждой его речи было прошлое, настоящее и будущее. Каждая часть была полным историческим обзором ситуации, и, хотя у него был дар порождать бесконечное многообразие фраз и аргументов, одно предложение повторялось при каждом выступлении. «Когда мы спрашиваем себя сегодня, что происходит в мире, мы обязаны оглянуться назад во времена…» Это был знак, что он получил контроль над аудиторией и, рассматривая череду событий, приведших к краху кайзеровской Германии, собирается представить всю пирамиду текущего положения дел в соответствии со своими собственными представлениями.

Жесты, которые так удивили меня в первый вечер, когда я встретил его, были так же разнообразны и гибки, как и его аргументы. Это были не просто стереотипные движения, как у других ораторов, которыми те просто хотели как-то занять руки, но составляли неотъемлемую часть его способа выражения идей. Самым поразительным, по контрасту со скучным ударом кулака по ладони другой руки у прочих ораторов, был его планирующий взлет руки вверх, который, казалось, оставляет бесконечное число возможностей, пронзая воздух. В его жестах было что-то от мастерства великого оркестрового дирижера, который вместо простого отстукивания тактов своей палочкой выхватывает в музыке особые скрытые ритмы и значения.

Продолжая музыкальную метафору, первые две трети речи Гитлера имели ритм марша, постепенно их темп убыстрялся, и наступала завершающая треть, которая представляла уже скорее рапсодию. Зная, что непрерывное выступление одного оратора может быть скучным, он блестяще изображал воображаемого оппонента, часто перебивая самого себя контраргументами, возвращаясь к исходной мысли, перед этим полностью уничтожив своего гипотетического противника. У финала его речей была любопытная окраска. Постепенно мне стало очевидным, что Гитлер страдал нарциссизмом, для него толпа представляла собой некое замещение женщины, которую он не мог найти. Речь для него представляла удовлетворение от своеобразного стремления опустошиться, и для меня это делало более понятным феномен его ораторского искусства. Последние восемь – десять минут выступления походили на словесный оргазм.

Надеюсь, это не покажется слишком богохульным, если я скажу, что он многое почерпнул из Библии. Он был законченным атеистом ко времени нашего знакомства, хотя все еще пустословил по поводу религиозных верований и безусловно признавал их в качестве основы мышления других людей. Его метод обращаться к прошлому, а затем повторять базовые моменты своих идей четырежды корнями уходит прямо в Новый Завет, и вряд ли кто-то сможет сказать, что это непроверенный метод. Его политическая аргументация основывалась на том, что можно назвать «системой горизонтальной восьмерки». Он двигался вправо, критикуя, и поворачивал назад влево в поисках одобрения. Он продолжал обратный процесс и возвращался в центральную точку со словами «Германия превыше всего», где его ждал гром аплодисментов. Он нападал на бывшие правящие классы за предательство своего народа, их классовые предубеждения и феодальную экономическую систему, срывая аплодисменты левых, а затем набрасывался на тех, кто готов был забыть истинные традиции немецкого величия, к восторгу правых. К окончанию выступления все присутствующие были согласны со всем, что он говорил. Это было искусство, которым не владел никто в Германии, и мое абсолютное убеждение, что со временем оно приведет его на вершину политической власти, только укрепляло мое намерение оставаться рядом с ним так долго, насколько это возможно.

Гитлер не выносил присутствия кого-либо еще в комнате, когда он работал над речью. В первые годы он не диктовал их, как стал делать позже. Ему требовалось от четырех до шести часов, чтобы набросать общую схему будущего выступления, которую он записывал на десяти – двенадцати больших листах, но в конечном счете каждый лист превращался в пятнадцать – двадцать ключевых слов. Когда приближался час выступления, он начинал ходить по комнате взад-вперед, репетируя про себя аргументацию. В это время по телефону не переставали звонить Кристиан Вебер, Аманн и Герман Эссер, которые сообщали Гитлеру о настроении в зале. Он спрашивал, сколько людей собралось, какое у них настроение и ожидается ли присутствие большого числа противников. Он постоянно давал подробные указания о том, как обращаться с аудиторией, пока та ждала его появления, а через полчаса после начала собрания требовал подать пальто, хлыст и шляпу и выходил к машине, сопровождаемый телохранителем и шофером. На сцене он обычно клал листки со своими заметками на стол по левую руку и, когда заканчивал часть выступления по очередному листу, перекладывал его направо. Каждая страница соответствовала примерно десяти – пятнадцати минутам его речи.

Когда он заканчивал, оркестр играл национальный гимн. Гитлер салютовал налево и направо и уходил, пока музыка еще играла. Обычно он был уже у машины, когда музыка заканчивалась. Его резкий уход имел несколько преимуществ. Помимо того что у него была возможность беспрепятственно добраться до машины, это позволяло избежать увядания ликования толпы, нежелательных интервью и оставляло нетронутым катарсис, в котором пребывала публика к концу выступления. Однажды он сказал мне: «Большинство ораторов допускают большую ошибку, оставаясь после своей речи. Это приводит только к упадку настроения, потому что споры и дискуссии могут напрочь убить часы ораторского труда».

Чем он абсолютно сбивал с толку меня, а позже и миллионы других людей, так это тем, что в важные слова он вкладывал другой смысл. Когда я говорил о национал-социализме, я имел в виду его значение в представлении Фридриха Науманна – сочетание всех лучших черт традиционного общества и социально ориентированной политики. А Гитлер считал совершенно иначе, не думая о такого рода патриотическом единении. Все мы знали, но недооценили последствия того, что первый расцвет его личности случился, когда он был солдатом. Человек, говорящий на сцене, был не только превосходным оратором, но и бывшим инструктором в армии, который преуспевал в завоевании умов военнослужащих, репутация которых была подорвана после Ноябрьской революции. Когда он говорил о национал-социализме, в действительности имел в виду военный социализм, социализм в рамках военной дисциплины, или, иначе, полицейский социализм. Когда именно его представления сформировались окончательно, я не знаю, но зерно такого восприятия в его голове было всегда. Он, с одной стороны, владел великим даром красноречия, но, с другой, был весьма молчаливым и скрытным человеком, и, казалось, он инстинктивно чувствовал, чего не следует говорить, чтобы не показать людям своих истинных намерений. Но здесь я опять говорю, оглядываясь в прошлое на тридцать лет назад.

В это время я стал часто заходить в офис Völkischer Beobachter, обычно с пачкой вырезок из зарубежных газет, в надежде заставить их обратить хоть какое-то внимание на то, что происходит во внешнем мире. В этом деле успеха я не достиг. Вместо того чтобы, например, конструктивно рассмотреть современные проблемы Лиги Наций, все, чего хотел Розенберг, были статьи и новости, потакающие его конкретным предубеждениям против большевиков, Церкви и евреев. Вместе с тем я познакомился еще с двумя помощниками Гитлера, Гессом и Герингом. Вскоре я понял, что Геринг был самым интересным человеком из свиты Гитлера. Он переехал в Баварию следом за послевоенным крахом Германии, потому что там было наиболее безопасное место для людей, разделяющих националистические убеждения. Геринг не был особенным интеллектуалом, но поступил в Мюнхенский университет и посещал лекции известного историка Карла Александра фон Мюллера по немецкой освободительной войне против Наполеона. Гесс посещал те же курсы, и они оба тянулись к Гитлеру по той же причине, которая привлекла и меня, – после посещения одного из его выступлений.

Рудольф Вальтер Рихард Гесс (1894–1987) – государственный и политический деятель Германии, заместитель фюрера в НСДАП и рейхсминистр.

Гесс стал своего рода адъютантом Гитлера по административным делам, а Геринг участвовал в создании первых штурмовых отрядов и стремился заполучить контроль над ними. Гесс был угрюмым интровертом, он с ревностью и подозрением относился ко всем, кто приближался к Гитлеру слишком близко. Он был родом из весьма порядочной семьи, а его дядя при принце-регенте Луитпольде служил в том же артиллерийском полку, где погиб мой брат. Но даже это не дало нам общих точек соприкосновения, и он был так же замкнут и отчужден со мной, как и со всеми другими. В последующие годы я стал чуть лучше относиться к нему, после того как он попросил меня сыграть Бетховена во время одного из моих фортепианных концертов. Он ходил в школу в Бад-Гедесберге рядом с Бонном, местом рождения Бетховена, и ему нравилась музыка мастера.

Геринг же был чистым авантюристом, настоящим солдатом удачи, который в нацистской партии видел возможность реализовать свою энергию и тщеславие. Тем не менее он был очень общительным человеком экстравертного типа, и мне было с ним легко. Довольно скоро мы стали с ним на ты, и этому немало способствовали наши жены. Карин Геринг, ирландка по матери, происходила из солидной шведской семьи и была настоящей леди, очаровательной и образованной женщиной, и они часто общались с моей женой. Геринг относился со смешливым презрением к небольшой команде баварцев вокруг Гитлера, которых считал кучей пивохлебов и носильщиков с ограниченным провинциальным мировоззрением. В своем шумном стиле он привносил дуновение огромного мира за пределами Германии, а так как он участвовал в войне и был награжден медалью за отвагу, то имел очень обширный круг знакомств.

Они с Карин жили очень богато, хотя деньги были в основном ее, у них был дом в Оберменцинге рядом с Нимфенбургским дворцом, где он соорудил нечто вроде уголка заговорщика в подвале в готическом и немецком стиле, с огромными оловянными пивными кружками. Мы с женой иногда ездили к ним в гости, но не слишком часто, потому что у нас не было машины, и приходилось полагаться на Герингов, чтобы они довезли нас сначала к себе, а потом обратно к нам домой. На самом деле моим единственным средством передвижения был гигантский велосипед «свифт», принадлежавший раньше моему отцу, который был одинаковых со мной габаритов. Я держал его при себе вплоть до тридцатых годов, когда я оставался единственным немоторизованным членом на вершине нацистской иерархии. Но в то время я имел идеалистическое представление о партии, выражающей интересы рабочего класса. Помню, однажды сидя в мюнхенском кафе, я упрекнул Геринга за то, что тот вставил монокль в глаз и смотрел по сторонам с тем дурацким видом собственного превосходства, который обычно приобретают все, кто пользуется моноклем. «Мой дорогой Герман, – сказал я ему, – предполагается, что мы – партия рабочих, и если ты будешь появляться на людях и выглядеть как юнкер, то мы никогда не получим их поддержку». После чего он упал духом, стушевался и засунул монокль в карман.

Гитлер считал Геринга полезным, но как-то цинично относился к его семейному союзу. Как-то вечером он зашел к нам и стал изображать их пару для моей жены. «Настоящее любовное гнездышко, – говорил он. – Дорогой Герман то, дорогой Герман се, – имитируя преувеличенно ласковый голос Карин. – У меня никогда не было такого дома и никогда такого не будет, – продолжал он с насмешливой сентиментальностью. – У меня только одна любовь – Германия». Должен добавить, что здесь звучало эхо вагнеровской «Риенци».

Еще у Герингов был неприятного вида садовник по имени Грайнц, которого я сразу невзлюбил и который уже позже в этом году сыграл очень сомнительную роль. Он всегда был внешне полон истинного духа партии, выкрикивал девизы и горел глазами, но я никогда не доверял ему. «Герман, – сказал я однажды, – готов ставить любые деньги, что этот Грайнц – полицейский шпион». «Да ну, брось, Путци, – вмешалась Карин, – он такой милый человек, к тому же замечательный садовник». «Он делает ровно то, что должен делать шпион, – сказал я ей, – он стал необходим вам».