В один из его первых визитов я попытался устранить эту опасную одержимость реваншем против Франции, который бы стал путем к восстановлению позиций Германии в мире. Мы сидели вместе после обеда, когда он сдержанно спросил меня: «Ну, герр Ханфштангль, что вы думаете о ситуации в мире и ее влиянии на Германию?» И затем он дал мне говорить семь или восемь минут, слушая с превеликим вниманием и ни разу не перебив меня. Это свойство, как мне кажется, по мере усиления своей власти он потом утратил.

«Ну, – сказал я, – вы только что сражались в войне. Мы практически выиграли в 1917 году, когда Россия рухнула. Тогда почему же в конечном счете мы проиграли эту войну?» «Потому, что в войну вступила Америка», – сказал он. «Если вы это признаете, то мы оба сходимся в этом вопросе, и это все, что нам нужно понимать, – продолжил я. – Я был там во время войны и могу сказать, что эта страна представляет собой совершенно новый фактор в европейской политике. Где мы были в 1917 году? Французы бунтовали, британцы уже практически полностью получили свое, и что случилось потом? Америка мобилизовала 2,5 миллиона солдат из ниоткуда и отправляла по 150 тысяч человек в месяц на фронт. Если случится еще одна война, то ее непременно выиграет тот, на чьей стороне будет Америка. У нее есть деньги, у нее есть огромный промышленный потенциал, игнорируя ее, вы становитесь на гибельный путь. Единственной правильной политикой для вас является поиск дружбы с США. Это единственный способ поддерживать мир в Европе и возродить положение нашей страны».

Мне показалось, что он это понял и пробормотал: «Да, да, возможно вы правы». Но эта идея была для него настолько новой, что он ее так никогда и не усвоил. Другие его приспешники обладали тем же складом ума сухопутных вояк, как и сам Гитлер, и всегда, когда мне казалось, что я смог убедить их в своей правоте, кто-нибудь из них приводил какой-либо контраргумент, и мы возвращались назад в дни Клаузевица, Мольтке и кайзера. Судя по вопросам Гитлера, я понял, что его представление об Америке дико поверхностно. Он хотел знать все о небоскребах и восторгался деталями технического прогресса, но был абсолютно не в состоянии сделать выводы из этой информации. Единственным американцем, который его интересовал, был Генри Форд, и то не потому, что тот создал удивительную промышленную империю, а из-за его репутации антисемита и в качестве возможного источника финансирования. Гитлер также страстно интересовался «Ку-клукс-кланом», который в то время был на пике своей сомнительной славы. По-видимому, он считал эту организацию политическим движением, родственным его собственному, с которым можно было бы заключить союз, и мне так и не удалось объяснить ему возможные последствия такого шага.

Вскоре я обнаружил, что Гитлер находится под сильным влиянием Розенберга, который был скорее теоретиком партии, чем простым пресс-секретарем, которому представил меня Трумэн-Смит. Он был антисемитом, антибольшевиком, антиклерикальным интриганом, а Гитлер, по-видимому, очень высоко ценил его способности как писателя и философа. До появления в нашем кругу Геббельса несколько лет спустя Розенберг был моим главным антагонистом в попытках заставить Гитлера мыслить здраво. В самом начале нашего знакомства, возможно в ходе того же разговора, я предостерег Гитлера об опасности расистских и религиозных наставлений Розенберга. Сам я протестант, но прекрасно знал о глубоко католическом духе Баварии и говорил Гитлеру, что он не сможет далеко продвинуться на своем пути, если будет оскорблять Церковь. Он всегда признавал обоснованность моих аргументов, но никогда нельзя было сказать, собирается ли он что-либо предпринимать по этому поводу или нет.

Я был абсолютно убежден, что экстраординарные ораторские способности Гитлера сделают из него политическую силу, с которой придется считаться, поэтому мне казалось крайне важным свести его с людьми, занимавшими важное положение в обществе. Я познакомил его с Уильямом Байардом Хейлом, одноклассником президента Вильсона по Принстону, который много лет работал ведущим европейским корреспондентом в газетах Херста. Он в некотором роде отошел от дел и решил остаток дней прожить в Мюнхене. Он был очень умен и проницателен в оценке событий, и я часто сводил их с Гитлером в отеле «Байришер Хоф», где Хейл жил. Был там и очень талантливый немецко-американский художник, Вильгельм Функ, который работал в роскошной студии, уставленной изысканной мебелью эпохи Возрождения и увешанной гобеленами. Там он организовывал что-то вроде салона, куда приходили известные люди, такие как князь Хенкель Доннерсмарк, и много богатых деловых людей, которых волновала судьба страны. Но когда те вскользь намекали о политическом союзе, Гитлер всегда уклонялся. «Я знаю этих людей, – говорил он мне, – их собрания скучны и пусты, и они лишь хотят, чтобы я заполнял для них аудиторию, а все барыши забирать себе. У нас, национал-социалистов, есть своя программа, и они могут присоединиться к нам, если захотят, но я не пойду к ним в качестве младшего союзника».

Я также познакомил его с семьей Фрица Августа фон Каульбаха, который происходил из очень известной династии баварских художников, в надежде, что они сойдутся на почве интереса Гитлера к искусству и их цивилизованность и манеры окажут правильное влияние на него. В какой-то момент Гитлер познакомился с Брукманами. Они были крупными издателями в Мюнхене, а среди публикуемых ими авторов был и Хьюстон Стюарт Чемберлен[19]. Наши семьи были хорошо знакомы, а Эльза Брукман, бывшая княжна Кантакузен, уже довольно пожилая женщина, оказывала что-то вроде протекции Гитлеру. На него произвела сильное впечатление аристократичность ее семьи, и они разделяли общую любовь к Вагнеру и Байройту. Однако, когда я обнаружил, что она стала поддерживать и Розенберга, я настоял на том, чтобы больше никогда не посещать ее салон. Мне было абсолютно непонятно, как семья, которая принимала в своем доме Ницше, Райнера Марию Рильке и Шпенглера, могла иметь дела с таким шарлатаном.

Это цивилизованное общество было ново для Гитлера, и он вел себя там несколько простодушно и наивно. Еще он познакомился с семьей Бехштайнов, которые занимались изготовлением роялей в Берлине, но часто приезжали в Мюнхен. Они пригласили его на ужин в люксе роскошного отеля, и, когда он рассказывал мне об этом, было видно, что его потрясла тамошняя обстановка. Фрау Бехштайн была в официальном наряде, а ее муж надел смокинг. «Я был весьма смущен своим синим костюмом, – сказал мне Гитлер. – Вся прислуга была одета в ливреи, а до еды мы пили исключительно шампанское. Вы должны увидеть их ванную комнату, у них даже можно регулировать температуру воды». Фрау Бехштайн была женщиной доминирующего типа, и у нее возникли материнские чувства к Гитлеру. Долгое время она была уверена, что сможет выдать свою дочь Лотту за него, и вначале попыталась изменить его пристрастия в одежде, чтобы он соответствовал требованиям светского общества. Видимо, именно тогда она убедила его в необходимости приобрести смокинг, крахмальные рубашки и лакированные кожаные туфли. Я пришел в ужас и предупредил его, что лидер движения рабочего класса в Германии не может и думать о том, чтобы его увидели в таком наряде. Он практически никогда и не появлялся в этом одеянии, хотя очень полюбил лакированные туфли и надевал их по любому поводу.

К этому времени я решил, что буду, не особо афишируя, поддерживать национал-социалистическую партию деньгами. Я был одним из совладельцев семейной фирмы, и мои руки были до какой-то степени связаны, поэтому я чувствовал, что, насколько это возможно, пожертвования, которые я делал, должны оставаться в тайне. Через некоторое время после того, как я начал посещать собрания Гитлера, я пришел к Максу Аманну, который в то время был управляющим еженедельной партийной газетой Völkischer Beobachter, в его невзрачный офис на Тирштрассе. Первым человеком, которого я там увидел, к моему неудовольствию, оказался один вульгарный тип, которого я встретил на первом собрании, устроивший тогда целое представление, пытаясь убедить меня в необходимости открыто вступить в ряды партии и начать агитацию среди уважаемых семей Мюнхена. Он выхватил золотое перо и, пихая мне форму на вступление, начал меня убеждать. Он настаивал, что я должен отчислять один доллар в месяц, целое небольшое состояние в Германии, учитывая тогдашний курс обмена, из своих доходов от магазина картин, который я продал в Нью-Йорке. Я чувствовал, что он хочет загнать меня в положение, которое он бы потом использовал, поэтому не обращал на него внимания, пока Аманн не вышел из своего кабинета.

В войну он был старшиной в отделении Гитлера и в целом выглядел неотесанным малым, однако сразу понял, к чему я веду, после чего еще более завоевал мою симпатию, рассказав о своих самых серьезных подозрениях о том типе, который приветствовал меня на входе. Дела партии, казалось, были окутаны дымкой интриг и заговоров. Сам Гитлер жил словно в постоянной тени, и проследить за его перемещениями было практически невозможно. У него были привычки людей богемы, которые сформировались, не имея каких-либо корней. Он был безнадежно непунктуален и был не в состоянии следовать какому-либо расписанию. Он гулял со свирепой восточноевропейской овчаркой по кличке Волк и всегда носил хлыст с утяжеленной рукояткой. Ульрих Граф, его телохранитель, следовал за ним повсюду. Он обычно заскакивал после завтрака в офис к Аманну, а потом направлялся в офис Beobachter, что за углом Шеллингштрассе, и болтал со всеми, кому посчастливилось перехватить его там.