Мои основные интересы до сих пор касались книги, которая наконец вышла в сентябре 1930 года. Главной наградой было очень благожелательное письмо от Освальда Шпенглера, которого я незадолго перед этим встречал в Мюнхене и которого обожал. Он был ученым совсем неакадемического типа, по крайней мере для немца, и вещал направо и налево со своим ужасным берлинским акцентом. Даже у меня, обладавшего огромными знаниями по мировой истории, было в них множество пробелов касательно Англии и Америки. Он до мельчайших деталей изучил историю, которую преподают в немецких университетах, но даже его ум не до конца понял роль морских держав.

Я отправил ему авторский экземпляр своей книги, а потом на столе в холле обнаружил грубый конверт в дешевом зеленом футляре, который я поначалу принял за счет от дантиста. Я открыл его только позже этим днем и увидел, что письмо от Шпенглера. Он ворчливо писал, что моя книга – это самое глубокое и обстоятельное исследование, какое он когда-либо видел, по данному периоду, XVIII веку. Все в одном предложении внизу страницы. Мне показалось, что это самый счастливый момент в моей жизни. Даже мой успех в Лувре был в основном обусловлен фамилией Ханфштанглей, но здесь величайший историк в мире хвалил что-то, что принадлежало исключительно моему перу. Открывалась целая череда новых возможностей, и я подумал: «Ага! Наконец-то теперь с такой рекомендацией я точно смогу заняться работой по графу Рамфорду и Людвигу II Баварскому и продолжить свою карьеру историка».

В этих обстоятельствах немудрено, что я был далек от политики в тот месяц. Наступало время проведения новых национальных выборов. Прения по поводу способов борьбы с экономическим кризисом раскололи рейхстаг на фракции, но, когда члены парламента потребовали чрезвычайных полномочий, которые канцлер Брюнинг получил от президента Гинденбурга, он распустил палату. Фактически это стало началом конца парламентского правительства Веймарской республики, результатом которого в конечном счете стал приход Гитлера к власти. Нацисты, как и все остальные партии, бросили все силы на предвыборную кампанию.

Я бессистемно пытался определить, в какую сторону дует ветер. Помню, однажды мы обедали в отеле «Четыре сезона» вместе с Сеймуром Блэром, приехавшим в Мюнхен навестить меня, и нашим общим другом Антоном Пфайфером, одним из лидеров Баварской народной партии. Пфайфер был значительной фигурой, а среди его интересов была большая немецко-американская школа для мальчиков в Нимфенбурге. Я сказал Блэру, что под каким-нибудь предлогом отлучусь из-за стола на несколько минут, якобы для того, чтобы поговорить по телефону, и попросил его спросить Пфайфера о его мнении по поводу результатов выборов. Геринг собирался уговорить Гитлера включить меня в партийный список, но я сам не прилагал никаких усилий к этому. Блэр сказал мне позже, что, по мнению Пфайфера, нацистам повезет, если они получат шесть мест в рейхстаге, половину от того, что у них было в 1928 году. По-моему, это было необоснованно пессимистично (или оптимистично, в зависимости от того, с какой стороны на это посмотреть), и я полагал, что в сложившейся ситуации нацисты вполне могут получить от тридцати до сорока мест. Но вряд ли кто-то был поражен больше, чем я, когда оказалось, что они получили 6,5 миллиона голосов и увеличили свое представительство до 107 мест.

Разумеется, это стало главной политической сенсацией, и мы все еще обдумывали ее последствия, когда день или два спустя у меня дома зазвонил телефон. На линии был Рудольф Гесс: «Герр Ханфштангль, фюрер очень хочет поговорить с вами. Когда вам будет удобно, чтобы мы подъехали?» Все очень вежливо и чинно. «Да и что я теряю?» – подумал я и сказал: «Да, конечно, подъезжайте, когда вам удобно». Через полчаса они уже стучали в дверь, Гитлер говорил властно и отрывисто, а Гесс обеспечивал ему тихую поддержку. Я их усадил и сказал, что очень рад их видеть и какой оглушительный успех, что Гитлер посчитал само собой разумеющимся и перешел прямо к делу: «Герр Ханфштангль, я пришел, чтобы попросить вас занять пост советника партии по иностранной прессе. Нас ждут великие дела. В течение пары месяцев или максимум через пару лет мы окончательно придем к власти. У вас огромные связи, и вы сможете принести нам огромную пользу».

Я знал, что у него на уме. Мюнхен был запружен иностранными корреспондентами, приехавшими освещать этот зарождающийся феномен, и Гитлер просто не знал, как с ними обращаться и говорить. Несмотря на годы моей некоторой отстраненности от дел, я был единственным человеком, который прекрасно знал всю историю партии и мог заняться этой проблемой. Гитлер никогда бы этого не сумел. В некотором роде я был польщен, но не спешил с решением.

По крайней мере, это могло мне дать положение рядом с ним, которое бы позволило влиять на него, однако у меня были и серьезные сомнения. Моя главная головная боль, Розенберг, конечно, тоже прошел в рейхстаг благодаря связям с Гитлером, и я опасался, что это даст ему еще больше возможностей для реализации своих мерзких теорий. Я представил ему все свои опасения, на что Гитлер возразил, заявив, что когда партия действительно придет к власти, то Розенберг и Beobachter станут иметь гораздо меньшее значение.

Потом он попытался подкупить меня, заявив, что в следующие выборы обязательно введет меня в состав баварского ландтага или рейхстага, как мне захочется, и что я могу рассчитывать на серьезный пост в министерстве иностранных дел, и что сейчас мой шанс. Было абсолютно очевидно, что это прекрасный шанс стать на один уровень с дикарями из партии, чьего влияния я всегда боялся, так что в конечном счете я согласился. Я сказал ему, что у меня сейчас много других интересов, но что я смогу взяться за эту вторую работу в качестве дополнительной нагрузки, а потом можно будет посмотреть, что из этого получится. Он распрощался, рассыпаясь в благодарностях и сея пространными фразами: «Ханфштангль, Sie gehören in meine nächste Umgebung»[36]. Но разумеется, никакой конкретики, ни слова о том, где будет мой кабинет или в чем будет заключаться моя работа. Он никогда не заботился о таких мелочах.

Если бы я снова стал тесно с ним сотрудничать, то мне казалось, что лучшим вариантом было бы собрать небольшую группу советников, с которыми я бы смог вырабатывать аргументы для противодействия диким заблуждениям партийных экстремистов. Я провел целую серию встреч, совещаний и обедов в своем доме на Пинценауэрштрассе. Там был майор Грамаччини, многие годы служивший итальянским представителем в комиссии по разоружению, располагавшейся в Мюнхене. Он не только поведал мне о том, что из себя представляет относительно умеренный фашистский режим Муссолини в Италии, но и поддержал мои аргументы против Розенберга, связанные с потенциальной опасностью оскорбления чувств католиков и с разрешением использовать незаконные методы для усиления своих позиций в партии. Он также предупредил меня, что если Гитлер полагает, будто будущая дружба между двумя режимами возникнет автоматически, то он глубоко ошибается.

Я также приглашал генерала Бискупского, очень представительного бывшего царского офицера, который в свое время водил близкую дружбу с Розенбергом, но потом полностью рассорился с ним. Я полагался на его поддержку в части доводов о необходимости дружеских отношений с Польшей и Россией. Я даже дошел до того, что пригласил генерала Хаусхофера, но, когда выносить япономанию того стало невозможным, его место занял врач, доктор фон Шваб, который провел много лет на Дальнем Востоке, занимая важные медицинские должности, обладавший гораздо более взвешенным представлением об азиатских народах, чем этот геополитический фантазер. Проблема была в том, что мне никогда не удавалось заставить Гитлера прислушаться к таким людям. Пытаясь возродить старое консервативное крыло партии, я снова стал часто встречаться с Тони Дрекслером. Он все еще держался молодцом и прожил до 1943 года, оставаясь верным своему профсоюзному прошлому.

Мое первое официальное появление вместе с Гитлером произошло практически сразу, когда он попросил меня поехать вместе с ним в Лейпциг на суд над двумя молодыми офицерами, которых обвиняли в нацистской пропаганде в армии. Гитлера вызвали в качестве свидетеля, и мне представилось еще одно доказательство его удивительного умения оказываться на высоте в непростых ситуациях и привлекать на свою сторону общественное мнение. Он превратил процесс в политический форум и выступил с двухчасовой речью, которая не только была хитроумно составлена, чтобы завоевать симпатии армии, но и содержала полное изложение программы национал-социалистической партии и, разумеется, была опубликована под огромными заголовками во всех немецких газетах. Он употребил одну фразу, которой, должен сказать, в то время я придал исключительно риторическое значение, но которая стала реальностью, когда он пришел к власти: «И покатятся головы». «Да, – подумал я, – каждый предатель интересов Германии, безусловно, должен быть изгнан с должности и при необходимости предстать перед судом», однако для Гитлера эта фраза имела физический смысл, и многим людям потребовалось немало лет, чтобы осознать, что он имел в виду ровно то, что сказал.

Произведенный на аудиторию эффект был грандиозен, и представители прессы в полном составе ринулись наружу, чтобы отправить репортажи о его речи. Одним из корреспондентов был Карл фон Виганд, ведущий европейский представитель группы Херста[37]. Он хотел, чтобы Гитлер написал две или три статьи для газеты за солидную сумму в три или четыре тысячи марок каждая, что я в конечном счете и организовал. Гитлер дал мне 30 процентов от этой суммы, что, должен признаться, было очень кстати. Однако об этой договоренности узнали в партии, и радикальные члены крайне негативно отреагировали на капитуляцию Гитлера перед могучим долларом.

Он в то время уже очевидно стал расточительным: в отеле «Хауф», где мы останавливались, я считал себя чрезвычайно щедрым, отдавая горничной около 20 процентов на чаевые, примерно три марки, но видел, как Гитлер дает ей десять марок. В наших с ним разъездах он всегда давал в три или четыре раза больше, чем принято, и заявлял, что это производит крайне положительный эффект, потому что обслуга хвасталась деньгами на кухне, а иногда даже просила дать автограф. Тогда в Лейпциге я впервые осознал, что он приобрел серьезную поддержку среди немецкой аристократии. Если я ничего не путаю, там были князь цу Вид со своей очаровательной женой и разные другие люди, приходившие поздними вечерами для обсуждения актуальных вопросов, и в этом я видел только положительные моменты. Это были люди из правильного общества, и, если бы политическая ситуация развивалась так и дальше, они могли бы оказать сдерживающее влияние на Гитлера.

Со своей властью и положением, которые вдруг выросли сверх меры, Гитлер набирал себе команду для предстоящей борьбы. Два или три года части СА находились под командованием капитана Пфеффера, но Гитлера не устраивало, как тот ими управлял. Эти части были достаточно военизированными, старые члены Добровольческих бригад на подчиненных должностях все еще считали, что все, что от них требуется, это поддерживать окопный дух товарищества. Возникло даже движение за замену австрийской горной фуражки на круглый прусский солдатский шлем, но вместо этого был найден любопытный компромисс в виде головного убора, выглядевшего удивительным образом похожим на кепи французской армии. Пфеффер служил солдатом в Эльзас-Лотарингии, и это было его идеей. Тем не менее Гитлер хотел, чтобы СА развивались в национальных масштабах в качестве политического оружия, и снова обратился к одному из лучших своих организаторов, Эрнсту Рему, который в то время служил наемником в боливийской армии.