В какой-то момент в 1930 году Гели начала посещать уроки пения. У Гитлера была идея, что она может вырасти в вагнеровскую героиню, и он отправил ее к Адольфу Фогелю, старому члену партии. Он начинал с ними еще во времена собраний в кафе «Ноймайер» в двадцатых годах, а одна из его первых учениц, Берта Морена, стала известной оперной певицей. На самом деле ее полное имя было Мейер, и она была стопроцентной еврейкой. Гитлер обожал ее голос и просто не поверил, когда я рассказал о ее происхождении. Я сделал это только затем, чтобы продемонстрировать ему всю глупость его антисемитских предрассудков, это должно было доказать всю их поверхностность.

Фогель посчитал Гели неспособной ученицей. У нее был неважный голос, артистические таланты практически нулевые, и перспективы оперной карьеры стали улетучиваться. Гитлеру пришлось свыкнуться со своей ролью Лоэнгрина только в реальной жизни. Следующим учителем стал Ганс Штрек, адъютант Людендорфа в дни путча, который убедил Гитлера, что девушку можно научить петь «Lieder». У Штрека было довольно много учеников и студия на Гедонштрассе рядом с Английским садом. Договорились на том, что он будет давать Гели двенадцать уроков в месяц, за что ему будут платить 100 марок. «Гели – это самый ленивый ученик, которого я когда-либо видел, – жаловался он. – В половине случаев она звонит, чтобы сказать, что не может прийти, а когда приходит, то учит очень мало». Она никогда не практиковалась дома, и главное впечатление на Штрека произвела безграничная терпимость Гитлера к бессмысленной трате денег. Иногда он заезжал за ней до конца занятия, проходил в дом и слушал ее из холла.

Моя жена также периодически наведывалась к Штреку, чтобы поддерживать свой голос, и иногда встречалась там с Гели, хотя наши контакты с ней были весьма ограниченными. Однажды мы видели ее с Гитлером в театре «Резиденц», куда мы пошли на баварский спектакль Людвига Тома. Они стояли там на одной из боковых галерей во время антракта, Гитлер смотрел на нее восторженным взглядом, полагая, что никто их не видит, но, когда заметил меня, сразу придал своему лицу наполеоновское выражение. Однако он был очень дружелюбен, и, когда мы предложили присоединиться к нам и поужинать в кафе «Шварцвальдер», он согласился. Мы сели за тихий столик на первом этаже и мило беседовали о пьесе, которую только что посмотрели. Я был в ярости, потому что у трех актеров был явный берлинский акцент, что, на мой взгляд, совершенно испортило провинциальный характер спектакля, но Гитлер этого не заметил, что меня очень поразило. Я не ожидал такого от человека, который был так чувствителен в музыке и политике.

Когда мы покинули кафе, то часть дороги шли вместе, Гитлер снова вернулся к теме политики и в ходе разговора угрожал своим воображаемым противникам, щелкая хлыстом, с которым все еще не расставался. Случайно я поймал взгляд Гели, и в нем была такая смесь страха и презрения, что у меня перехватило дыхание. Еще и хлысты, подумал я и на самом деле пожалел девушку. Она не выказывала никакой приязни к нему в ресторане и выглядела скучающей, поглядывая через плечо на другие столики. Я не мог отделаться от ощущения, что свою роль в их связи она играла под принуждением.

Однажды вечером, 18 сентября 1931 года, она застрелилась на квартире Гитлера. Следующим утром Винтер обнаружил дверь комнаты Гели запертой изнутри, взломал ее и увидел девушку лежащей на диване в бежевом платье, с пулей в легком. В ее руке был револьвер Гитлера. Вечером накануне они ничего не слышали. Возможно, выстрел остался незамеченным среди общего шума на улицах Мюнхена в преддверии знаменитого Октоберфеста.

Гитлер отсутствовал. Он уехал днем 18-го числа по каким-то партийным делам в Нюрнберг, а потом на север. Когда фрау Винтер по телефону сообщила в Коричневый дом о трагедии, Гесс попытался связаться с Гитлером по телефону в его отеле в Нюрнберге, но тот уже уехал, и служащему отеля пришлось догонять его на такси. Штрек привез его домой с головокружительной скоростью, и когда тот прибыл, то обнаружил в квартире Штрассера и Шварца, которые держали ситуацию под контролем. У Гитлера была истерика, и в тот же день он уехал в дом Мюллера, печатника Beobachter, на озере Тегерн. Надо отметить, что он не остался в Берхтесгадене со своей сводной сестрой, потерявшей дочь.

Всю эту историю, насколько удалось, замяли. Сначала была попытка представить все несчастным случаем. Днем в субботу 19 сентября Бальдур фон Ширах приехал в Коричневый дом из квартиры, чтобы приказать доктору Адольфу Дреслеру в отделе прессы выпустить официальное сообщение о том, что Гитлер находится в глубоком трауре в связи с самоубийством своей племянницы. После чего люди в квартире, должно быть, запаниковали, потому что двадцать пять минут спустя Ширах снова был на телефоне, спрашивая, ушло ли уже это заявление, и говоря, что в нем использованы не те слова. В нем должно было говориться о прискорбном несчастном случае. Но было уже поздно. Слово было сказано, и 21-го числа в понедельник все оппозиционные газеты вышли с этой новостью.

Социалистический ежедневник Münchener Post был наиболее подробен. Большая статья была полна деталей, в ней рассказывалось, что в последнее время Гитлер и его племянница часто спорили друг с другом, что вылилось в ссору за завтраком утром 18-го числа. Гели давно говорила о своем желании вернуться в Австрию, где она собиралась выйти замуж. В квартире было найдено неотправленное письмо ее венской подруге, в котором она писала, что надеется скоро уехать. В статье также упоминалось, что, когда обнаружили ее труп, был зафиксирован перелом переносицы, на теле наличествовали и другие признаки насильственного обращения.

Два дня спустя в среду в Völkischer Beobachter на внутреннем развороте было опубликовано опровержение Гитлера всех этих домыслов, в котором он угрожал Münchener Post судебным преследованием, если та не выйдет с официальным опровержением. В это время, как мне рассказал кое-кто из партии, тело было тайно перенесено по задней лестнице квартирного блока и помещено в свинцовый гроб в похоронном бюро на Восточном кладбище Мюнхена. После этого покров тайны с этого происшествия был снят, и, за исключением еще одного изобличающего материала в Münchener Post, упоминания о нем исчезли из газет ввиду явного отсутствия каких-либо дополнительных улик. Оппозиционная газета отмечала, что главными темами статей в Völkischer Beobachter стала смерть нацистского уличного бойца и агитационная кампания, посвященная этому и продолжавшаяся уже несколько дней, в то время как смерть племянницы Гитлера осталась практически без внимания.

После этого никаких новых подробностей не сообщалось. Высшие чины партии надавили на Гюртнера, который все еще был министром юстиции Баварии, и убедили его не проводить формального расследования и отказаться от вердикта коронера. Конечно, это было совершенно незаконно, но Гюртнер давно симпатизировал партии и, возможно, думал, что в этом случае не стоит вмешиваться в эту историю. Если так, то ему отплатили сполна, так как в течение года нацисты протолкнули его кандидатуру на пост рейхсминистра юстиции в кабинете фон Папена, даже еще до того, как они пришли к власти, и он сохранял этот пост вплоть до тридцатых годов. Гюртнер распорядился перевезти тело Гели в Вену, где она была похоронена на Центральном кладбище. Гиммлер и Рем представляли там Гитлера. Возможно, он полагал, что скандал утихнет быстрее, если в Мюнхене не будет ее могилы, которая напоминала бы о произошедшем.

Если забыть о том, что Гитлер был подавлен горем или разочарованием или какими-то другими более темными чувствами, что же все-таки произошло? Есть лишь несколько фактов и слишком много простора для фантазий. Одним из живых свидетелей того события была фрау Винтер, и я очень подозреваю, что ей сделали какое-то предложение, после которого она всю оставшуюся жизнь придерживалась официальной версии загадочного инцидента. Геринг заходил к нам через пару недель, но рассказал чисто романтическую историю происшествия. Гитлер явно был разгневан на Штрассера за то, что в публикации он сообщил о самоубийстве, и рыдал на шее Геринга от благодарности, когда Герман предложил представить все как несчастный случай. «Теперь я знаю, кто мой настоящий друг», – всхлипывал Гитлер. По-моему, со стороны Геринга это стало чистым бизнесом. Он хотел уничтожить Штрассера, спорящего с ним за благосклонность Гитлера. Обстоятельства никогда не излечили этой вечной ревности в партии.

Месяцы спустя я узнал от Штрека, что Гели звонила ему за пару дней до смерти и сказала, что больше не будет брать у него уроки в сентябре, поскольку уезжает в Вену, и сообщит ему, когда вернется. В партийных кругах ходила история, будто у Гитлера и его племянницы была жуткая ссора за завтраком 18 сентября. Даже фрау Винтер признает, что у них был какой-то спор, но старается представить его незначительным. Очевидно, случился какой-то эмоциональный взрыв. Позднее я говорил с Карлом Антоном Райхелем, одним из ближайших друзей по посиделкам в кафе «Хек». Он рассказал, что Гитлер показывал ему письмо, которое написал Гели в Берхтесгадене. Оно было наполнено романтическими, иногда даже анатомическими подробностями, и понимать его следовало только как своего рода прощальное письмо. Самым необычным в том письме был порнографический рисунок, который Райхель мог описать не иначе как символ импотенции. С какой стати Гитлер показал ему это письмо, я не могу и представить, но Райхель был не тем человеком, который мог бы выдумать такую историю.

Только уже осенью 1937 года, когда я был в изгнании в Лондоне, я узнал еще одну важную деталь, которая могла помочь объяснить перемену в настроении Гитлера со времени написания того письма и до утренней ссоры в день смерти Гели Раубаль. Меня навестила миссис Бриджид Гитлер, ирландка, которая познакомилась со сводным братом Гитлера Алоисом, родным братом Ангелы Раубаль, в 1909 году в Дублине, когда тот обучался гостиничному делу, а она была официанткой. Они поженились, и у них родился сын Патрик, хотя позже Алоис бросил ее. Она утверждает: близкие члены семьи прекрасно знали, что причиной самоубийства Гели стала ее беременность от молодого еврейского учителя искусств в Линце, которого она встретила в 1928 году и за которого хотела выйти замуж.

Гели распространяла историю о том, что она хочет вернуться в Вену, чтобы проконсультироваться с другим учителем пения по поводу своего голоса. Она даже попросила у Ганса Штрека совета, к кому можно обратиться, и он назвал имя профессора Отто Ро. Возможно, Гитлер сумел вытащить из нее истинную причину отъезда. Нетрудно предположить реакцию его измученного разума и тела. Терзаемый своим антисемитизмом, он, должно быть, обвинил ее в том, что она обесчестила их обоих, и сказал, что наилучшим выходом для нее будет застрелиться. Возможно, он угрожал оставить ее мать без средств к существованию. Он так давно проникся идеями Хаусхофера о самураях и бусидо и необходимости в определенных обстоятельствах совершить ритуальное самоубийство, харакири, что, возможно, заставил несчастную девушку поступить именно так. Если это верно, то этот случай стал первым из множества похожих событий, которые последовали следом. Георгу Штрассеру предложили сделать то же самое, когда он попытался расколоть партию в конце 1932 года. Есть убедительные свидетельства, что Рему дали для этого пистолет в ходе чистки 1934 года. Не последней причиной смерти Штрассера в то же время было и то, что он слишком хорошо знал детали смерти Гели Раубаль.

Единственной явной реакцией Гитлера на смерть племянницы стало то, что он закрыл ее комнату и попросил не слишком хорошего мюнхенского скульптора Циглера, симпатизировавшего партии, сделать бюст Гели, который стоял в комнате, всегда украшенной цветами. Каждую годовщину трагедии он закрывался там на несколько часов.