Книги
Мой друг Адольф, мой враг Гитлер
Верхний этаж отеля «Кайзерхоф» на Вильгельмштрассе был практически полностью занят оперативным штабом нацистов. Не могу сказать, чтобы в связи с этим атмосфера там улучшилась. Когда бы там ни собирались поесть высшие руководители, они вели себя как толпа старых уличных музыкантов. Каждый хвастался своими успехами на недавних собраниях и тем, сколько ему преподнесли букетов цветов, или успехами в борьбе с коммунистическими критиканами. Это было ужасно, будто находишься в артистической комнате концертного зала. Берлин уже стал территорией Геббельса. У него была большая квартира на Рейхсканцлерплац на западе города, и, когда Гитлер вдруг решил, что кухонный персонал в «Кайзерхоф» наполнился агентами коммунистов, которые добавляли яд в его пищу, Магда Геббельс завоевала его сердце, готовя изысканные вегетарианские блюда, которые возили для него в отель в термоконтейнерах.
В это время Геббельс по-настоящему начал усиливать свои позиции. Гитлер часто заезжал к нему и проводил остаток вечера у него дома, а меня обычно тащил с собой для заключительного аккорда на рояле. Мои марши высоко ценились, а у меня появился относительно новый под названием «Deutscher Föhn», который очень нравился Гитлеру. «Вот что будет играть оркестр, когда мы войдем в Берлин», – часто говорил он, а Геббельс ревниво посматривал в мою сторону. Эти мои умения давали мне особый доступ к Гитлеру, который Геббельс терпеть не мог, и он взял за привычку включать все радиоприемники в доме на полную громкость, когда приезжали мы с Гитлером, чтобы я не мог больше с ними соревноваться. Геббельс вскоре нашел даже лучшее решение.
Он записывал некоторые из самых удачных речей Гитлера и ставил их записи. Гитлер разваливался в большом моррисовском кресле, в полудреме внимая этому звуковому отражению самого себя, утопая в нарциссическом любовании своим звуковым представлением. После этого Геббельс обычно ставил одну из записей Вагнера, просто чтобы перехитрить меня: он понимал, что, когда Гитлер слушает мою игру на рояле, это своего рода прелюдия к тому, чтобы выслушать меня, а этого нельзя было допустить любой ценой.
Единственное, что как-то примиряло меня с Геббельсами, был их бессовестный энтузиазм в поиске спутницы для Гитлера. Я полностью поддерживал эту инициативу. Я полагал, что, если бы он смог найти себе другую женщину, это могло бы несколько успокоить его и сделать более коммуникабельным и доступным. Одной из их кандидатур стала бойкая блондинка по имени Гретль Слезак, отец которой, Лео, был знаменитым оперным певцом, и она сама обладала весьма приятным голосом. Она была не слишком молода, примерно 27–28 лет, но была профессиональной инженю и задавала восхитительно глупые вопросы о нацистах и о том, к чему стремится Гитлер, и правда ли, что он отвратительно относится к евреям, и так далее. У нее самой бабушка была еврейкой, так что вопрос этот не был безосновательным. Гитлер реагировал нормально и пропускал мимо ушей ее слова, заявляя, что ей не нужно забивать голову такими вещами, а лучше думать о том, чтобы приятно провести вечер. Геббельсы сами выключили радиоприемники и подтолкнули меня побренчать на пианино. Я себя чувствовал как человек, играющий фоновую музыку в публичном доме. Тем не менее мне казалось, что все это только во благо, и, если бы нам только удалось заинтересовать его, кто знает, что из этого могло получиться.
Гитлер и Гретль вышли в темную гостиную за дверью, и я предположил, что там они предались ласкам, так что я убрал ногу с правой педали фортепьяно и отчаянно молился, чтобы это действительно стало началом прекрасной дружбы. Минут через сорок пять мы все покинули дом Геббельсов. Брукнер с компанией тоже ушли с нами и направились в «Кайзерхоф» (к тому времени был уже примерно час ночи). «Я должен проводить эту молодую даму домой», – заявил Гитлер. Если она сможет сделать из вас подобие нормального человека, подумал я, она окажет нам огромную услугу. Остальные выпили по последнему бокалу в отеле для успокоения совести, что Гитлер остался без охраны, и, когда я отправился в свой номер, совершенно точно только ботинки Гитлера отсутствовали снаружи его двери в коридоре – его номер находился совсем рядом с моим. Ну что ж, подумал я, это действительно благоприятное начало. Думаю, что вернулся он довольно поздно, но по его поведению на следующее утро ничего нельзя было предположить о том, что произошло вечером. Мы продолжали видеть Гретль Слезак, и я довольно близко с ней познакомился. Однажды у нее было доверительное настроение, и я спросил ее, что происходит. Она просто посмотрела в потолок и пожала плечами. Это было все, что мне нужно было знать.
Другой протеже Геббельса стала Лени Рифеншталь. Однажды я встретил ее у них в квартире за ужином. Надо сказать, что они считали свои апартаменты верхом роскоши, но на самом деле она соответствовала вкусам всех этих высших нацистов. Не хочу показаться слишком злобным, но, в конце концов, эти люди пришли из ниоткуда, и те роскошные убранства, которые они только и видели в отелях, где останавливались, они стали считать верхом изысканности и утонченности, не понимая их ужасного китча.
Лени Рифеншталь (1902–2003) – немецкий кинорежиссёр и фотограф, а также актриса и танцовщица. Рифеншталь работала в период национал-социалистического господства в Германии. Её документальные фильмы «Триумф воли» и «Олимпия» сделали её активной пропагандисткой Третьего рейха.
Лени Рифеншталь была очень энергичной и привлекательной женщиной, и ей не потребовалось много усилий, чтобы убедить Геббельсов и Гитлера поехать к ней в студию после ужина. Меня взяли с собой. Студия была полна зеркал и необычных декораций, но, несмотря на это, смотрелась довольно неплохо. Там было пианино, чтобы занять меня, и Геббельсы, которые желали оставить свободным поле действия для Гитлера, стали разговаривать, облокотившись на него. Это создало некоторую изоляцию вокруг Гитлера, что привело его в панику. Краем глаза я видел, как он деланно внимательно изучает названия книг на полках. Рифеншталь явно взялась за него. Каждый раз, когда он выпрямлялся и осматривался вокруг, видел ее танцующей под мою музыку рядом со своим локтем – настоящая летняя распродажа женского обольщения. Я ухмыльнулся. Я поймал взгляд Геббельса, который будто говорил: «Если у Рифеншталь это не получится, то не получится ни у кого, и нам придется отступить». Так что мы принесли свои извинения и оставили их наедине, что полностью противоречило его правилам безопасности. Но снова это закончилось разочарованием. Рифеншталь и я путешествовали на самолете день или два спустя, и снова все, чего я добился от нее, было безнадежное пожатие плечами. Тем не менее она произвела впечатление и получила от Гитлера большие привилегии в съемке своих фильмов.
Примерно в то же время появилась и третья женщина. В моей гостевой книге есть запись от 1 января 1933 года, сделанная в нашем доме на Пинценауэрштрассе Шаубом, Генрихом Гоффманом, его возлюбленной Эрной Гробке, на которой он позже женился, Брукнером и его подругой Софи Шторк, Рудольфом Гессом и его женой Ингеборгой Грен, о которой у меня не осталось никаких воспоминаний, Гитлером и – Евой Браун. Все они зашли на кофе после представления «Мейстерзингеров» в театре «Хоф». Наверное, мы сначала поужинали в отеле «Четыре сезона». Тогда я уже не в первый раз видел Еву Браун. Она была миловидной блондинкой, такого беззащитного типа, которые, кажется, нуждаются в опеке, крепко сложенной, с голубыми глазами, со скромными неуверенными манерами. Я видел ее за работой у прилавка в магазине Генриха Гоффмана несколько месяцев ранее и точно это запомнил. Она была дружелюбной, привлекательной и доброжелательной. Мы не думали, что в тот вечер она была в какой-то особенной роли – просто знакомая одной из других девушек, которая просто составляла им компанию.
Гитлер был в самом благожелательном настроении. Мы будто перенеслись в двадцатые годы, когда только что с ним познакомились. Дирижером в тот вечер был Ганс Кнаппертбуш, и Гитлеру не понравилась его интерпретация произведения, и он разглагольствовал по этому поводу. Он мог довольно обоснованно говорить об этом и насвистывал или напевал многие пассажи, слова из которых он знал наизусть, чтобы показать, что имеет в виду. Мы перепланировали дом к тому времени, и студия, которую он помнил по прежним временам, стала ниже, так как мы добавили дополнительные комнаты наверху. Он считал, что это не очень удачно, и сказал, что нам следовало сделать пристройку и оставить высокую комнату для приемов. Я не мог не подумать о том, что ему было легко говорить обо этом, и если бы я получил назад свою тысячу долларов, когда они мне были нужны, то дом выглядел бы совсем по-другому. Но он предавался воспоминаниям о прежних днях, и этот вечер мы провели очень приятно. Кажется, это был последний раз, когда я видел его в таком настроении.
Разговор все возвращался к «Мейстерзингерам». Это, наверное, была любимая опера Гитлера, и сам он, безусловно, был типичным вагнеровским героем. Потребовалось бы трое или четверо персонажей, чтобы из них собрать его образ. В нем было много от Лоэнгрина, с этими немецкими отсылками к импотенции, что-то от Летучего Голландца и смесь Ганса Сакса и Вальтера фон Штольцинга. Пока он говорил, я не мог не подумать о строчке из «Ганса Сакса»: «Ein Glühwurm fand sein Weibchen nicht, der hat den Schaden angericht»[46]. Гитлер так и не нашел свою подругу. Ева Браун не решила его проблем.
Прежде чем они ушли, Гитлер написал в гостевой книге свое имя и слова «в первый день Нового года». Он посмотрел на меня и сказал, сдерживая волнение: «Этот год наш. Я гарантирую вам это в письменном виде». Четвертого января состоялась знаменитая встреча с фон Папеном в доме кельнского банкира Курта фон Шредера, которая стала последним шагом Гитлера к власти.
Три недели спустя я снова был в Берлине, пытаясь провести своих иностранных друзей-журналистов через полицейские кордоны на собрание нацистов в Люстгартене. Это было сразу после успеха нацистов на выборах в земле Липпе. Полицейский не пропускал нас. «Но я доктор Ханфштангль, советник нацистской партии по иностранной прессе, а эти джентльмены должны там присутствовать, чтобы написать свои репортажи», – воскликнул я ему в гневе. «У меня приказ никого не пропускать внутрь», – упрямо сказал он. «Во имя небес, не будьте таким глупцом. На следующей неделе мы придем к власти в любом случае», – крикнул я. Это на него не подействовало. «Приходите на следующей неделе, и я вас пропущу», – сказал он. К тому времени мои слова стали правдой.
Глава 11
Разочарование в Нюрнберге
Странным образом меня совсем не тронули шум и истерия того дня, 30 января 1933 года, когда нацистская партия пришла к власти. Конечно, это был восхитительный момент, но у меня было слишком много дурных предчувствий, касающихся опасной непредсказуемости радикалов, чтобы я чувствовал себя очень уж уверенно по поводу возможного развития событий. Мы все стояли вокруг «Кайзерхоф», когда Гитлер был вместе с президентом. Мы прошли сквозь кричащую толпу и поднялись на лифте на второй этаж. «Jetzt sind wir so weit»[47], – объявил он в состоянии эйфории. Мы все собрались вокруг, похожие на официантов и горничных, чтобы пожать ему руку. «Ну, Herr Reichskanzler, – сказал я, – по крайней мере, мне больше не придется называть вас Herr Oberregierungsrat». Там был Риббентроп, который уже пытался казаться новым Бисмарком, и, разумеется, Геринг, здесь и повсюду в самой сияющей своей форме. Я пропустил большую часть праздника, потому что сидел в своей комнате вместе с иностранными журналистами и отвечал на телефонные звонки от огромного числа знакомых по всей Германии, которые вдруг вспомнили, что они учились вместе со мной в школе или знали моего отца, и безотлагательно хотели отметиться у кого-либо, близкого к новой власти.
Тем же вечером был большой парад частей СА. Они даже играли марш «Молодые герои», когда протопали на Вильгельмштрассе, но чувство моей общности с ними было грубо нарушено следующим утром. Помещения в здании канцелярии были еще не подготовлены, и бурные обсуждения продолжались в «Кайзерхоф». Я сидел в углу большой приемной по диагонали напротив Гитлера, который разговаривал с Фриком. Как со мной часто происходило в жизни, с акустической точки зрения я занимал, так сказать, стратегическое положение. Представьте мой ужас, когда я услышал слова Гитлера: «Лучше всего будет сделать Parteigenosse Розенберга государственным секретарем в министерстве иностранных дел».
Меня как будто раскаленным железом приложили. Вот каким образом собирались реализоваться его бесчисленные уклончивые заявления о намерениях по поводу Розенберга. Что для того не будет места в правительстве, что его важность в роли редактора Beobachter исчезнет на национальном уровне… Я срочно должен был что-то предпринять. Практически выбежав из комнаты, я помчался в министерство иностранных дел и потребовал встречи с фон Нейратом. Я никогда с ним не встречался до этого, но после короткой паузы меня проводили наверх. «Ваше превосходительство, – сказал я, – я должен сообщить вам кое-что крайне важное. Я надеюсь, вы знаете, кто я такой». – «Да, да, вы советник по делам иностранной прессы». – «Это очень щекотливый для меня вопрос, и я хочу просить, чтобы этот разговор остался только между нами». – «Конечно», – сказал он удивленно и озадаченно. «Я только что приехал из „Кайзерхоф“, где слышал, что Гитлер собирается сделать Розенберга вашим государственным секретарем. Разумеется, это лишь первый шаг, чтобы сделать его министром иностранных дел. Я умоляю вас бить тревогу. Встретьтесь с президентом, если необходимо. Этого нельзя допустить любой ценой». Даже флегматичный Нейрат был поражен: «Я не знаю, как вас понимать, герр Ханфштангль. Ведь вы же один из самых известных членов партии?» «Да, именно так, – ответил я, – но, когда дело доходит до блага Германии, есть определенные пределы, и я не могу допустить этого». По-видимому, Нейрат действовал быстро, потому что из плана Гитлера ничего не вышло. В качестве утешительного подарка Розенберг получил место главы отдела внешней политики в партии с резиденцией в роскошной вилле на Тиргартен, что, слава богу, ограничивало его влияние. Нейрат был благодарен за мое вмешательство, и после мы стали близкими соратниками.
Такое начало было плохим. С Гитлером было очень сложно общаться несколько недель. Практически получив власть в свои руки, он прислушивался только к предложениям, звучащим в тон его лихорадочным предвкушениям, и отбрасывал любые идеи придать его вступлению в должность более мирный вид. Был там очень влиятельный французский журналист по имени Драш, еврей, который собирался сообщить об этом событии в статье под названием «Я знаю все», предложив бывшим французским и немецким военным собраться где-нибудь на общей границе на торжественную церемонию примирения, чтобы навсегда закопать топор войны. Мне показалось, что такой жест поможет новому правительству завоевать симпатии, и я собрал несколько людей вроде Эппа, чтобы поддержать эту идею. Все, что требовалось, – благожелательное одобрение Гитлера. Он посчитал это бессмысленным, просто еще одним трюком со стороны иностранных журналистов – многие из них относились к нему очень резко но время избирательной кампании, и он стал ненавидеть один их вид.