Гитлер разрешил Риббентропу учредить бюро, которое соперничало, с одной стороны, с отделом международных дел под управлением Розенберга, а с другой – с министерством иностранных дел Нейрата. С помощью партийных фондов он установил контакты с иностранными дипломатами и влиятельными людьми и построил соперничающую информационную сеть, которая часто предоставляла Гитлеру более яркие описания событий за рубежом, чем рассудительные и точные отчеты министерства иностранных дел. Риббентроп окончательно уничтожил Нейрата, при любой возможности надоедая Гитлеру разговорами о том, что ему необходимо в качестве главы министерства иностранных дел иметь кого-либо, кто был бы полностью надежен и предан Гитлеру и полон решимости устанавливать национал-социалистические стандарты среди традиционалистов, служивших в немецком МИДе. «Вы ничего не добьетесь со старой командой, – нашептывал он Гитлеру. – Они никогда не поймут ваших целей, от них нужно избавиться».

Я думаю, что именно отказ Итона принять в свои ряды сына Риббентропа можно назвать началом окончательно сформировавшейся позже ненависти к Англии, которая стала ареной его первого дипломатического успеха в 1935 году, когда он вел переговоры об англо-германском морском перемирии. Риббентроп был крайне уязвлен этим и считал такое поведение прямым оскорблением, которое никоим образом не было исправлено, когда ему разрешили отправить мальчика в Вестминстерскую школу. Несмотря на все годы, проведенные им в Лондоне в качестве посла, он никогда не понимал британцев, а его полное непонимание базовых принципов британской дипломатии сыграло далеко не последнюю роль в убеждении Гитлера, что тот сможет обойтись дешевой войной.

Риббентроп не только поносил неэффективность министерства иностранных дел Германии, но и радовал своего хозяина одинаково уничижительным отношением к немецкой армии. Но для этого была более неприятная причина. В свое время я узнал от Нейрата, что в рейхсвере в деле Риббентропа были подробности того, как в сентябре или октябре 1918 года, когда немецкая армия отступала на восток, Риббентроп уклонился от службы, не оставив при этом работу в своей компании. В то время он был лейтенантом запаса и при обычных обстоятельствах его бы отдали под трибунал как дезертира и расстреляли. Революция и перемирие спасли ему жизнь. Думаю, Геринг и Гитлер узнали об этом и использовали эти сведения, чтобы держать Риббентропа в узде.

Геринг, конечно же, расцвел. Он был в фаворе у Гитлера, придумывал бесконечные униформы, которые носил с дюжиной разных шляп, и важно расхаживал по Берлину с эполетами размером с фруктовый пирог. Он собирал награды с рвением, с каким другие люди коллекционируют марки, и вымогал у своих знакомых из старых королевских семей фамильные ордена. Принц Виндишграц, сильно нуждавшийся в то время, был одним из них и как-то рассказал мне, что это маленькое удовольствие стоило ему 150 фунтов. Геринг был совершеннейший ребенок, не дурак и не тот человек, к которому можно относиться несерьезно, – он прекрасно осознавал, что был своего рода витриной нацистской партии и мог сохранять свое положение только благодаря обману. Он катался как сыр в масле, а Гитлер понимал, что тот сделает все, чтобы сохранить такое положение вещей. Когда дело доходило до сомнительных и незаконных дел, Гитлер знал, к кому нужно обратиться. В это время мои собственные отношения с Герингом стали охлаждаться. Когда я был в Лондоне по поводу клеветнической книжонки о пожаре в рейхстаге, я заметил кому-то: «Геринг на самом деле никакой не национал-социалист. Он военный социалист, солдат удачи». Об этом быстро сообщили ему, что сильно задело его за живое, потому что именно это старые члены партии ставили ему в вину. «Позаботьтесь о том, чтобы я никогда больше не слышал от вас таких вещей, Ханфштангль, – угрожал он мне. – Иначе я знаю, что с вами делать».

Большинство остальных все еще находилось на заднем фоне. Лей был пьяницей. Гиммлер все еще оставался бюрократом, закладывавшим основы своей будущей власти. Гитлер чувствовал, что может полагаться на него. «Он один из тех людей, которые выполняют свой долг с железной решимостью», – как-то заметил он мне. Прошлое Гиммлера в его бытность студентом сельскохозяйственного колледжа многое объясняет. Редко можно встретить людей из деревни, любующихся пейзажами в мюнхенской Пинакотеке, но они собираются стадами и проводят часы в Немецком музее технических изобретений. Вместо любования пейзажами Ван Гога в золотых рамах они предпочтут пролистывать страницы свежего каталога International Harvester и рассматривать иллюстрации новых молотилок. Генрих Гиммлер был таким человеком. Для него Германия была лишь владением, где он отвечал за безопасность. Если что-то разрушалось, это следовало исправить или уничтожить, если что-то заболевало, его следовало поместить в карантин, если оно распространяло инфекцию, его следовало стерилизовать или ликвидировать. Страдания животных не слишком волнуют фермеров. Обычно они не состоят в обществе борьбы против жестокого обращения с животными. Гиммлер перевернул теорию Дарвина для оправдания обращения человеческих существ обратно в животных, а себя рассматривал как своего рода вселенского коновала, ответственного за их селекционное разведение.

Главной добродетелью Гиммлера, по мнению Гитлера, была его абсолютная лояльность. Как-то раз я в шутку назвал его в его же присутствии «наш Фуше»[55]. Гиммлер довольно вежливо отклонил этот намек: «Нет, пожалуйста, только не это». Вероятно, он чувствовал, что Фуше – слишком очевидный политический ренегат, о котором даже в шутку нельзя было упоминать рядом с именем уважаемого человека.

Гесс в своем смутно определенном положении главы отдела партии по связям пытался действовать в роли посредника Гитлера. Его предложения так часто отвергались Гитлером, что в конечном счете он никогда не принимал решений, но провожал людей с неопределенными обещаниями заняться этим делом. Раздраженные региональные лидеры придумали фразу для описания его отношения: «Придите ко мне все страждущие и обремененные печалью, и я ничего для вас не сделаю». Гесс уже начал становиться очень странным, стал интересоваться вегетарианством, натуральными лекарствами и прочими причудливыми идеями. Дошло до того, что он перестал ложиться спать, не проверив с помощью лозы, где проходили подземные водные течения, которые не совпадали с положением его кровати. Его жена жаловалась: «Я в своем браке получаю такие же впечатления, как и кандидат на миропомазание». Борман в то время был еще помощником Гесса. Он был аккуратным, скромным и экономным и, как мне казалось, оказывал положительное влияние, поскольку они с Гессом вели постоянную борьбу против коррупции в партии, а Борман пытался вести упорядоченную бухгалтерию. Гесс постепенно стал никем, флагом без древка. Даже Гитлер однажды сказал мне о его способностях как помощника партии: «Я лишь надеюсь, что он никогда не займет мое место. Я тогда даже не знаю, кого больше пожалеть – Гесса или партию».

Единственное, в чем они все сходились, так это в своих мелкой борьбе и мелкой же зависти. Геринг и Геббельс ненавидели друг друга из-за своего соперничества: кто из них ведет самый роскошный образ жизни в Берлине. Геринг и Рем ненавидели друг друга, пытаясь завоевать расположение армии. Даже вполне уравновешенный Гиммлер был на ножах с Геббельсом, который пытался настроить Гитлера против использования в СС кавалерийских частей, которые он называл отголоском классовых привилегий. Это было любимое формирование бывшего студента-ветеринара. Геринг ненавидел Гесса, которого называл Piesel – что-то вроде «полуджентльмена», за то, что тот без извинений не появился на приеме в честь дня рождения наследного принца. Конца этому не было, они все грызлись, как бешеные собаки в клетке. Я как-то подумал о том, что сказал Гитлер Анне Дрекслер в 1932 году: «Если я приду к власти, то буду внимательно следить и не допущу того, что произошло с Вильгельмом II, который не терпел рядом с собой никого, кто говорил ему правду. Этого я никогда не допущу». В его случае все оказалось даже хуже. Никто из них не знал ничего, а он их и не слушал.

После партийного съезда 1933 года в Нюрнберге я был поражен тем, что нацистская революция, вместо того чтобы свершиться и привести к установлению обновленных структур власти и порядка, напротив, оказалась только началом. Радикализм украдкой все нарастал, а не наоборот. Слишком многие из нас слишком поздно осознали, что возрождение жизни в государстве и в национальной экономике было лишь частью задачи. Гитлер и большинство его последователей действительно верили в свои антирелигиозные, антисемитские, антибольшевистские, ксенофобские лозунги и были готовы держать в возбуждении всю страну, чтобы реализовать эти идеи.

У меня сложились тесные дружеские отношения с итальянским послом Черрути, его очаровательной женой Элизабеттой. У них был самый цивилизованный салон в Берлине. Нужно иметь в виду, что Муссолини был весьма уважаемой фигурой в то время. Его фашистская революция заслужила одобрение консервативных кругов во многих странах, а его режим, к счастью, был все еще избавлен от антирелигиозного и антисемитского радикализма, который так волновал меня у нацистов. Два режима, хотя и схожие по своей природе, находились по разные стороны дипломатического барьера. Италия все еще была одним из победивших союзников, а интриги нацистов в Австрии, в регионе, который итальянцы считали нервным центром своей сферы влияния в Южной Европе, служили источником постоянных конфликтов между двумя странами. Я очень хотел выяснить, не удастся ли использовать влияние Муссолини, чтобы восстановить более прочное положение в Германии.

Случай для этого представился, что довольно занятно, в результате первоклассной ссоры с Геббельсом. В течение 1933 года я пытался пополнить свой скудный доход советника по иностранной прессе за счет сотрудничества в создании фильма о Хорсте Весселе. Через некоторое время после его смерти Ганс Гейнц Эверс, известный немецкий писатель, с которым я познакомился в Нью-Йорке еще во время Первой мировой войны, задумал написать биографию Весселя и попросил меня представить его Гитлеру, чтобы получить необходимое разрешение. Литературная репутация Эверса в то время была сомнительной. Вначале он получил известность как автор романов с явно эротическим оттенком, но был способным писателем, а его книга скрывала более неприглядные характеристики Весселя и придавала истории его жизни некий идеализированный уклон. Удивительно, что Вессель был сыном пастора, но упор в его биографии был сделан на его патриотическом идеализме, который местами был несколько притянут за уши, но, безусловно, не был оскорбительным.

Гитлеру книга понравилась, и, когда нацисты пришли к власти, он никак не препятствовал Эверсу создать на ее основе сценарий фильма. Автор связался со мной снова и предложил написать музыку к фильму, что я и сделал, использовав в кульминации свой весьма эффектный похоронный марш. В конце концов я стал ассистентом продюсера и смог использовать свое влияние, чтобы подчеркнуть патриотический посыл и почтенное прошлое Весселя, опустив более неприглядные моменты нацистской идеологии. Как-то раз при съемке в студии у нас случились серьезные прения. В одной из сцен должен был происходить бой между бригадой СА, к которой принадлежал Хорст Вессель, и коммунистами. Сцену должны были снимать в берлинском пригороде Веддинг, где происходили эти события.

В результате все получилось намного более реалистично, чем в тексте. Мы уговорили некоторых членов оригинального подразделения Весселя принять участие в фильме, а для их противников одолжили настоящие коммунистические флаги из музея нацистской партии во дворце принца Альбрехта и дополнительно привлекли несколько настоящих полицейских в униформе из полицейского управления в Берлине. Проблема оказалась в том, что большинство жителей Веддинга были коммунистами, как и прежде, и когда они услышали толпу статистов, выкрикивающих их старые боевые кличи, то по-настоящему решили, что началась контрреволюция. Они высыпали из домов, побили героев СА из фильма, швыряли цветочные горшки из окон, напали на полицию и вообще устроили отличное представление. В результате там воцарился настоящий хаос, ставший превосходным материалом для фильма. Он не мог быть более реалистичным. Повсюду была кровь, полицейские шлемы валялись в канавах, царило всеобщее замешательство. Выглядело все как кадры Французской революции.

Гордые реализмом, мы с воодушевлением работали над остальными сценами. Мы загримировали нашего первоклассного актера Пауля Вегенера, игравшего коммунистического агитатора, под Ленина, и, хотя остальные моменты были сделаны не так эффектно, нет сомнений, что в результате получалось очень волнующее зрелище. Я показал черновой материал Гитлеру и Генриху Гоффману, и им, кажется, весьма понравилось, но я не предусмотрел мнения Геббельса и, возможно, болтовни Гоффмана. Была назначена премьера. Были разосланы приглашения. Все в берлинском обществе, начиная с наследного принца, должны были присутствовать, но внезапно Геббельс запретил фильм к показу.

Это было уже слишком. В производство были вложены большие деньги, и теперь все могло пойти крахом. Я в гневе набросился на Гитлера, а потом на Геббельса, но маленький человечек придумал тысячу причин, по которым фильм нельзя показывать, хотя единственной настоящей причиной была ревность. В нем слишком буржуазный подход, чересчур заостряется тема христианского происхождения Хорста Весселя, в нем недостаточно революционного духа национал-социализма, он неоригинален – все было не так. Далуэг, который при Гитлере руководил полицией, жаловался, что демонстрация его людей валяющимися в канавах плохо скажется на дисциплине и так далее. В конце концов к показу была допущена отцензурированная версия с двадцатью семью, кажется, купюрами и с бессмысленным названием «История Ганса Вестмара». Я не мог и надеяться окупить расходы.

Это привело к моей итальянской поездке. Не буду говорить, что я был совсем не заинтересован. Я надеялся, что если нам удастся показать фильм там, то мы сможем вернуть свои деньги. Я поговорил с Черрути, которые считали, что это может стать прекрасным поводом встретиться с Муссолини и даст мне возможность обсудить гораздо более широкие вопросы. Они вручили мне прекрасное рекомендательное письмо, и я отправился в Рим.

Я рассказал Нейрату о своих планах, и он назвал их прекрасной идеей. Его сын служил секретарем в римском посольстве, где нашим представителем в то время был фон Гассель, женатый на дочери адмирала фон Тирпица, ставший позже более известным как оппонент и жертва Гитлера после путча 20 июля 1944 года. Даже в этот период они дали Муссолини понять, что в Германии есть влиятельные группы, которые недовольны развитием событий. Проблем с получением аудиенции у дуче не возникло.

Тем не менее, когда я вошел в его огромный кабинет в палаццо Венеция, меня приняли отчетливо холодно и официально. Он нисколько не был уверен, что я не приехал от имени Гитлера разузнать обстановку и что Черрути не преувеличили мой независимый статус. Он задал несколько кратких вопросов о Гитлере и, когда я перешел к теме фильма, бесцеремонно сообщил, что если я оставлю копию его помощникам, то он посмотрит его и известит меня о своем решении. В отчаянии я начал что-то плести о том, что пленка находится в плохом состоянии из-за сделанных купюр, некоторые из которых были тайком подменены, и что только немецкий киномеханик, которого я привез с собой, сможет должным образом справиться с фильмом.

Пытаясь найти что-нибудь, что смягчило бы его отношение, я лихорадочно вытащил из своего портфеля книгу карикатур Гитлера, которую брал с собой, и даже копию своей собственной книги «От Мальборо до Мирабо». В конечном счете он уступил и назначил мне время, когда я мог бы показать фильм лично ему на его вилле Торлония. К счастью, картина ему понравилась, он похвалил мою музыку, и я собрался с духом и спросил, могу ли рассчитывать на еще одну аудиенцию с ним для обсуждения более серьезных вопросов. Он согласился.

Этот второй визит состоялся 17 февраля 1934 года. Муссолини был в гораздо более приветливом и доброжелательном настроении. Он встал и предложил мне место по другую сторону своего огромного стола, и когда я присел, то заметил на небольшом столе сбоку баночки с йогуртом и сухарики, которые он ел, борясь с язвой. На какое-то время он наклонил голову, лениво переворачивая страницы книги карикатур Гитлера, и я заметил на его классическом римском черепе цвета кофе с молоком большой карбункул, который всегда тщательно удалялся с его официальных фотографий. Он поднял взгляд: «Вы что-то хотели сказать мне».