Мне и правда показалось, что в глазах у меня потемнело. Он еще сказал «мистер», специально оскорбительная ссылка на мою англосаксонскую внешность. Этот был один из тех моментов, когда вся жизнь пролетает перед внутренним взглядом, как при ускоренной перемотке пленки. Передо мной внезапно предстала картина неприбранной комнатки на Тирштрассе и изможденный гениальный оратор, который стоял там в холле, жаждущий всех успехов и красот жизни. Прошедшие с тех пор годы воплотились в живое лицо человека, стоящего напротив меня. Я понял, что вижу лицо убийцы, патологического убийцы, который отведал крови и теперь жаждал ее еще больше. Из окна доносились смутные и знакомые звуки морского курорта. Я собрался. Что нужно отвечать в таких обстоятельствах? Я решил надеть на себя маску смелости.
«Нет, герр Гитлер, коммунисты в Нью-Йорке мне ничего не сделали», – ответил я, протягивая ему стопку газетных фотографий и вырезок из новостей. Гитлеру, казалось, потребовалось некоторое время, чтобы изменить линию поведения.
«А, это, – сказал он. – Не могу поверить, что все было настолько опасно. Мы покончили с подобными демонстрациями в Берлине некоторое время назад». Он лениво просматривал фотографии и остановился на одной, где был изображен я с еврейским судьей из Гарварда. «Хорошенькие у вас друзья, – заметил он. – Что это за пропаганда для партии, когда ее советник по иностранной прессе братается с евреями?» Я попытался объяснить, что еврейское население в Америке очень многочисленно и что они уважаемые члены общества, но он быстро оборвал меня.
Возникла пауза. «Ханфштангль (это уже прозвучало немногим лучше), вы должны были быть здесь». Что он пытался сказать? Он произнес мое имя более привычным образом, но к чему он клонил? Что я должен был быть в списке 30 июля? «Быть где…» – неуверенно проговорил я. «В Венеции, конечно. Муссолини был бы рад снова вас увидеть». Нечистая совесть заставила его на ходу сочинить грубую ложь, хотя его старая фраза выдавала, что встреча была полным провалом. «Ну, в этом моей вины нет, – возбужденно ответил я. – Я говорил с вами на эту тему перед самым моим отъездом…» «Я знаю, я знаю, – сказал Гитлер, – но все это произошло в спешке в последний момент, и к тому времени вы уже уехали». Кого, черт возьми, он пытался обмануть, подумал я.
Было совершенно очевидно, что он не собирается продолжать эту тему. Дверь стала открываться и закрываться, его люди входили и уходили, и вскоре мы всей компанией перешли в гостиную. Это на самом деле походило на сюжет из Льюиса Кэрролла, какое-то безумное чаепитие. Когда вся Германия стонала в атмосфере смерти, страха и подозрения, там была Магда Геббельс, раскланивавшаяся с гостями в легком летнем платье, и еще несколько молодых женщин за столом, одна или две даже из аристократических семей, для которых Хайлигендамм был обычным летним курортом.
Гитлер же радикально переменился. Он стал жизнерадостным, беспечным очаровательным денди, деловым человеком, отдыхающим от забот окружающего мира. Я все еще содрогался от его приветствия и вяло отвечал на его болтовню по поводу «а, вот и снова наш Ханфштангль», как будто годы вернулись назад и я снова был его персональным другом, который открыл ему двери в мир искусства и высшее общество. Я смотрел на других гостей в комнате и думал, как они будут писать домой: «Наш столик был совсем недалеко от канцлера. Его гости всегда были в хорошем расположении духа, а все эти разговоры о кризисе в партии на самом деле полная ерунда. Даже доктор Геббельс наслаждается отдыхом и каждый день ходит на пляж со своей женой и детьми».
Геббельс сидел за столом напротив меня, и, когда кто-то поднял тему моего визита в Соединенные Штаты, он был готов. «Да, Ханфштангль. Вы должны рассказать нам, как храбро избежали той коммунистической демонстрации на пирсе», – сказал он со своей ехидной усмешкой. Я так и знал, сказал я сам себе, он говорил об этом с Гитлером. Я был не в настроении для праздных разговоров. «Герр доктор, – сказал я, – как вы себе представляете, я бы пробрался сквозь ту толпу один? В любом случае, я был гостем в стране и должен был следовать мерам безопасности, которые предложили мне власти». Однако он так просто не сдавался. «Да уж, никто не скажет, что ваше прибытие в Иерусалим Нового Света произвело особо героическое впечатление», – продолжил он. «Вы, кажется, забыли, с какой тщательностью во время избирательных кампаний ездили по подворотням, чтобы избежать встреч с коммунистами», – резко возразил я. Кто-то предупредил надвигавшуюся ссору. В любом случае я лишь впустую тратил свои силы. К тому моменту я был окончательно классифицирован как расходный материал, нежеланный голос совести, и Гитлера следовало систематически настраивать против меня. Я узнал потом, что после обеда он вернулся к этой теме в разговоре с Гитлером и представил мой приезд в Нью-Йорк как демонстрацию отсутствия партийного духа и смелости перед лицом врага. Он даже предположил, что я должен был принять вызов и с боем прорваться сквозь ряды демонстрантов. Гитлер просто пожал плечами. Таковы были представления о международных отношениях у лидеров нацистов, с помощью которых они собирались утверждать свое положение в мире.
В обед я безутешно бродил вокруг. Совершенно точно я достиг точки невозвращения. Мои последние иллюзии были разрушены. Вместо воссоздания Германии мы привели к власти кучку опасных бандитов, которые теперь могли выжить, только продолжая свою бесконечную радикальную пропаганду. А что оставалось делать людям вроде меня? Я был немцем. Моя семья и огромная часть жизни были связаны с этой страной. Стало ли бы изгнание верным решением, или мне следовало оставаться рядом с ними и следить, есть ли способы как-то включить тормоза? В то время самое худшее в гитлеровской Германии все еще было в будущем: концентрационные лагеря, в том смысле, в котором мы знаем о них теперь, систематическое уничтожение евреев и планы вооруженной агрессии. В конечном счете все сдерживающие факторы были устранены силами небольшой внутренней группы преступных ограниченных фанатиков. Ни одному человеку не дано предвидеть будущее во всех его измерениях, и я, также несший свою долю ответственности за произошедшее, ошибочно полагал, что должны быть какие-то возможности направить развитие событий в более приемлемое русло.
Позже вечером я встретился с Зеппом Дитрихом. Большая часть общества уехала на экскурсию куда-то на побережье, но он вернулся раньше остальных. Он был еще одним баварцем, бесцеремонный тип, но не так враждебно настроенный по отношению ко мне, как другие. «Ради бога, что случилось? – спросил я его. – Я провел в Берлине только день или два, а иностранные корреспонденты ужа вьются вокруг меня, как рой пчел. Разве нет хотя бы полного списка расстрелянных? Даже если опустить отсутствие судебных слушаний и доказательств, за этим должен стоять какой-то приказ и человек. Кто подписывал приговоры? Кто сообщил о небольшом числе убитых, и почему тогда пресса составляет свои собственные списки, и, если сравнить их, получается, что число погибших переваливает за тысячу. Кто-то должен обладать точными сведениями, и все эти волнения за границей никогда не утихнут, пока обо всем не напишут черным по белому». Дитрих в целом признал, что был в Висзее с Гитлером, но дальше говорить отказывался. Я действительно считаю, что даже он был потрясен тем, в чем принял участие. «Вы понятия не имеете, – пробормотал он. – Благодарите свои звезды, что вас не было рядом. Я получил подписанные приказы, но мне пришлось практически силой заставлять его подписать их». Я подумал, что вот мой шанс расколоть его, но прежде, чем я продолжил, откуда-то из темноты нарисовался Шауб и присоединился к нам, как всегда подозрительный и грубый. Заговор молчания опять был в силе.
Мне нечего было делать в Хайлигендамме, оставалось только уехать обратно в Берлин. Когда Гитлер вернулся в отель, я отделался какими-то извинениями о срочных встречах в столице и отбыл. В моем сознании прочно сформировался образ человека, чья энергия привела его к крайней точке, откуда не было пути назад, на которого нормальные доводы больше не оказывают никакого влияния. Его ограниченный провинциальный ум окончательно проглотил этот извращенный нордическо-нацистский миф а-ля Розенберг, который стал внутренним основанием для его бесконечного мира грез. Верования и одержимость, какими бы ложными они ни были, могут способствовать развитию сверхчеловеческой энергии, при этом убивая чувства и уничтожая возможность адекватно оценивать действительность. Как летчик в тумане, потерявший все ориентиры и чувство направления, так и Гитлер, ослепленный пропагандой и партийной доктриной, стремительно терял контакт с реальной жизнью.
Той ночью подул западный ветер. Небо укуталось облаками, и спокойное Балтийское море стало биться о галечный берег. Струи дождя хлестали по деревьям и стучали по окнам отеля. Сидя в своей погруженной во мрак комнате, я мысленно вернулся к Рихарду Вагнеру, который сто лет назад плыл в такую погоду из Риги в Лондон, и всего за несколько миль до конца пути ему пришла идея «Летучего голландца». В моей голове звучали слова баллады Сента:
Идеальная параллель. Именно в тот момент глубоко внутри себя я понял, что наши пути с Гитлером разошлись.
Глава 14
Последний аккорд
На следующее утро я встал рано, шторм уже закончился, и я спустился на пляж, чтобы глотнуть свежего воздуха перед тем, как ехать на поезд. На лодочном пирсе в ста метрах от отеля я встретил принцессу Викторию Луизу Брюнсвикскую, дочь кайзера и сестру Ауви. «Ваше высочество, я должен поговорить с вами», – сказал я. Так что мы прогулялись до конца пирса и присели там примерно на полчаса, пока я рассказывал ей о своем полном разочаровании и убежденности в том, что людям нашего консервативного склада единственное, что оставалось сделать, – это разорвать все отношения с бандой убийц.
Она совершенно не разделяла мои дурные предчувствия. «Все успокоится, – ответила она. – Возможно, это поворот в лучшую сторону. По крайней мере, мы избежали гражданской войны и избавились от этих опасных „коричневых рубашек“». Разумеется, именно поэтому Гитлеру и сошло с рук то, что он сделал. Очень многие люди поверили в объяснение, что ему удалось предотвратить гражданскую войну. Армия и правые движения готовы были смотреть сквозь пальцы на попрание законов и смерть Шляйхера и некоторых других ненацистов, потому что подавляющая часть жертв была из страшных и радикальных бригад СА.
Такая же атмосфера встретила меня по приезде в Берлин. «Пришло время, когда явно назрела необходимость убраться в доме – вся верхушка СА прогнила насквозь» – примерно такие отзывы я слышал от разных людей, не только от нацистов. Я был убежден, что этот режим никогда не сможет восстановить свой престиж и международные позиции, которые он потерял из-за абсолютного неуважения к законным процедурам, какие бы преступления ни приписывали жертвам. Я определенно намеревался оставить свой пост, но Шахт, Нейрат, его секретарь Бюлов и другие уговорили меня остаться и продолжать быть рядом с Гитлером в роли голоса разума. Они говорили, что политика очень похожа на морскую регату. Ветер может меняться время от времени, но если вы спрыгнули с лодки, то уже не сможете повлиять на ее ход. Даже Гюртнер, министр юстиции, остался, так как боялся, что, если он уйдет, на его место придет какой-нибудь дикарь и тогда рухнет вся судебная система страны. «Это нехорошо, Ханфштангль, мы должны быть терпеливы, – сказал он мне. – Когда все это закончится, мы должны попытаться собрать осколки воедино».
Я настойчиво надоедал всем вокруг, пытаясь составить полный список жертв, для того чтобы разделить их на тех, чья смерть была связана с занимаемой должностью, и тех, кого убили из-за личной ненависти или мести. Я донимал людей из отдела Гесса, говорил с Корнером, секретарем Геринга, и пытался донести свое беспокойство до всех старых членов партии, которых знал. В ответ я получал лишь равнодушное пожимание плечами и нахальные усмешки. Выжившие нисколько не стыдились того, что произошло. Я слышал, как Аманн хвалился за столом в канцелярии: «Ну, мы там устроили основательную чистку» – и заявил, что Хюнляйну, главе моторизованного корпуса, повезло, что ему удалось бежать. Такая была обстановка.
Я даже попытался заручиться поддержкой Франсуа-Понсе. Мы пообедали с ним и с сэром Эриком Фиппсом в британском посольстве, и я составил ему компанию в послеобеденной прогулке по Унтер-ден-Линден. «Ваше превосходительство, – сказал я, – с этой проблемой нужно разобраться. В своей речи по радио Гитлер вполне ясно дал понять о вашей связи с Ремом. Почему вы не попросите свое правительство потребовать объяснений? Тогда Гитлеру придется открыть свои карты, и мы узнаем, что правда, а что – ложь». Он был слишком стар и опытен и потому немедленно ободрил меня и заверил, что сделает все, что в его силах; вероятно, он все-таки что-то предпринял, хотя единственным результатом стало заявление немецкого правительства, согласно которому проведенное расследование показало, что в той истории Гитлер говорил не о нем.