Я видел, что все бессмысленно. «Герр Гитлер, некоторые иностранные корреспонденты в Берлине уже уехали в Вену. Позвольте, я позвоню и узнаю, какая там ситуация, а потом давайте обсудим, что нужно предпринять». «Да, да, Ханфштангль, сделайте это», – сказал Гитлер, довольный любым проявлением инициативы. Я знал, как можно связаться с Луисом Лохнером, очень разумным и опытным корреспондентом из Associated Press. Он звонил мне прямо перед тем, как я покинул Берлин. Мне удалось дозвониться до него, и оказалось, что он времени не терял. Он со всеми повстречался, и главное, что он выяснил, это то, что кризис миновал. Он предостерегал от каких-либо провокационных действий со стороны Германии: не было похоже, что итальянцы решатся на военное вмешательство.

Я сообщил об этом Гитлеру и Герингу, и это оказалось именно той соломинкой, за которую им необходимо было ухватиться. Их это убедило и, что показалось мне более важным, успокоило. Больше не было напыщенных разговоров о том, чтобы сбросить итальянские дивизии в море. Когда я вернулся в комнату, они держали совет о возможности оккупации итальянского Южного Тироля в виде контрмеры, хотя даже Гитлер заявил, что есть опасность снимать силы с западных и восточных границ для этой операции. Он цитировали друг другу Фридриха Великого и Клаузевица, как будто двенадцать лет не научили их ничему. Они никогда ничему не учились, но мои сведения хотя бы помогли остановить эту нелепицу, несмотря на то что убийство снова сошло им с рук. Я думал, что еще не все потеряно. Что еще раз доказывает, каким доверчивым я стал, или то, как отчаянно человек может хвататься за ложные надежды.

Мы все сели обедать. Посередине обеда вошел ординарец СС и объявил: «Звонит государственный секретарь Мейсснер». Брукнер пошел ответить. Мейсснер был главой кабинета Гинденбурга, и мне было интересно, насколько плохи новости о здоровье его старого патрона. Все, казалось, происходило одновременно. Смерть президента вызвала бы еще один кризис, а монархисты, возможно, под руководством фон Папена предприняли бы последнюю попытку отхватить свой кусок пирога. Наверное, такие же мысли летали в голове Гитлера. «Разумеется, нет и речи о возвращении Рита в Вену в качестве представителя, – задумчиво проговорил он, а затем его внезапно озарило: – Я понял! Нужен Папен. Как вы его назвали пару лет назад, Ханфштангль?» – «Ein Luftikus». – «И католик в придачу. Он заговорит всех этих священников и монашек в Вене так, что у них голова кругом пойдет». «Отличная идея, – подхватил Геринг. – Кроме того, так мы сможем убрать его из Берлина. Он только под ногами путался со времен дела Рема». И пусть никто не воображает, что я придумал этот разговор.

Мейсснер сообщал, что здоровье президента ухудшилось окончательно и он вышел на финишную прямую. Предоставив события в Австрии самим себе, Гитлер и его команда улетели в Восточную Пруссию. Через неделю Гинденбург умер. Это стало последним значительным политическим событием в мою бытность советником по иностранной прессе у Гитлера, но я не могу добавить каких-либо подробностей. Не знаю, насколько Гитлер представлял дальнейшие действия в этой ситуации. Если у него и были какие-то планы, в моем присутствии он их не обсуждал, и я сильно подозреваю, что окончательное укрепление его власти стало результатом чисто прагматических решений. Вопрос преемника Гинденбурга находился под запретом во внутреннем круге. Некоторые нацисты видели президентом генерала фон Эппа, а консервативные монархистские круги ратовали за избрание одного из наследных принцев. Только по возвращении в Берлин до меня дошли слухи об идее объединить должности канцлера и президента.

Наш прием в Нойдеке, резиденции президента, в последних числах июля был холодным. В дом пригласили только Гитлера и Брукнера, как его адъютанта, я помню, мы с Отто Дитрихом сидели на скамейке рядом с флигелем, и по отношению к нам не было проявлено ни малейшего признака гостеприимства, в общем, как и по отношению к кому-либо еще. В восточнопрусской резиденции с тамошними феодальными традициями, по крайней мере формального приветствия и приглашения отдохнуть для путешественников и посетителей, это хорошо демонстрировало настроение в окружении президента. Когда Гитлер вышел, он был немногословен и замкнут и не дал никаких намеков на то, что произошло. Мы отправились переночевать в имение Финкенштейн графа Дона, где во время своего романа с графиней Валевской некоторое время жил Наполеон. Его спальня осталась нетронутой с тех пор, но Гитлер наотрез отказался там спать.

О неизбежном на следующее утро объявил обливающийся слезами Мейсснер. Его привязанность к старику была искренней. «Президент потерял сознание вскоре после вашего ухода, – всхлипывал он. – Его сердце может не выдержать в любой момент». Несмотря на это, Гитлер улетел обратно в Байройт, и известие о кончине президента настигло нас там. Мы вернулись в Нойдек, где в резиденции нас приветствовали молчаливые подозрительные люди из округи, а сам дом охранялся тройным кольцом людей из СС. Главное мое воспоминание связано с постыдным поведением Генриха Гоффмана, который непристойным образом до последнего использовал свое влияние, чтобы не пускать фотографов внутрь. А после этого он пытался продавать собственные фотографии иностранным журналистам по ценам черного рынка. Это вызвало ужасный скандал, и на этот раз меня поддержал даже Геббельс, хотя в своей обычной манере, когда жалобы утихли, он заявил Гитлеру, что это он изо всех сил старался успокоить иностранную прессу.

Другой моей проблемой были упорные слухи в мировой прессе о существовании политического завещания Гинденбурга и предполагаемого стремления Гитлера его уничтожить. Я сообщил об этом Гитлеру, Герингу и Геббельсу за вечерним чаем в саду канцелярии. Гитлер напрягся. «Скажите своим зарубежным друзьям подождать, пока документ не будет опубликован официально», – сказал он. «Они предполагают, что текст будет подделан», – ответил я. «Меня не волнует мнение своры лжецов», – закричал Гитлер. «Единственный способ успокоить их, – вмешался я, – сфотографировать завещание и распространить копии. Дайте мне его на полчаса, и я смогу это сделать в филиале нашей семейной фирмы в Берлине». Гитлер посмотрел на меня с сожалением. «Удивительные мысли приходят вам в голову, мистер Ханфштангль», – по его тону я понял, что что-то не так. Готов поклясться, что на лицах Геринга и Геббельса промелькнула ухмылка. Через день или два на обеде в канцелярии тема завещания была поднята снова. У меня было ощущение, что их планы реализуются не совсем гладко, но мои возражения были бесцеремонно пресечены Гитлером, который повернулся ко мне и резко сказал: «Дорогой мой Ханфштангль, это не шутки. Если тут что-то пойдет не так, они вздернут не только нас, но и вас за компанию». Им требовалось время, и, конечно, они его использовали эффективно. Приемлемая часть завещания была триумфально представлена прямо перед референдумом, который подтвердил передачу Гитлеру высшей власти, а по радио крутили выступление Оскара Гинденбурга, где он говорил, что это было желанием его отца. С Геббельсом на посту руководителя министерства непрерывной революции ничто не стояло на пути Гитлера к реализации его параноидальных кошмаров.

Я угрюмо продолжал посещать дневные заседания в канцелярии, но уже наступил тот момент, когда Гитлер часто даже не здоровался со мной. Та наша последняя ссора с ним была несерьезной по поводу, но фундаментальной по существу. Корнями она уходит в тот самый вечер, когда я впервые увидел его и сразу же невзлюбил одного из членов его окружения. То был нерешительный человек, который позже назначал руководителей на многие незначительные посты в партии. Наши пути пересекались несколько раз, но, когда после прихода Гитлера к власти он попытался добиться для себе более влиятельного положения, я получил доступ к его полицейскому досье и показал его Герингу, который не просто отклонил назначение, но и арестовал его. В конечном счете этот человек сбежал за границу, и как-то за обедом в канцелярии речь зашла об сфере его деятельности.

Гитлер сидел через два человека от меня. К тому времени чаша моего терпения была полна. «Вот видите, герр Гитлер, – сказал я, – я предупреждал вас последние одиннадцать лет о людях такого типа вокруг вас». Потом я остановился на некоторых деталях из полицейского досье, которое я изучил очень хорошо. «Получая слишком большую свободу, такие люди бросают тень на все движение. Как вы думаете, почему о нас сложилось плохое мнение?» Гитлер побагровел от ярости. «Это все ваша вина, Ханфштангль, – отрезал он. – Вам следовало обращаться с ним гораздо более дипломатично». Я вышел из себя. «Как, по-вашему, с людьми такого рода можно дипломатично обращаться?» – спросил я. Обстановка становилась очень неловкой и неприятной. Гитлер попытался выкрутиться, предположив, что в полицейское досье попали данные о другом человеке. «Я еще раз возьму эти записи и покажу их вам, – возразил я. – Эти факты касаются его одного, и все об этом знают». Обед был испорчен, и все стали гадать, что произойдет дальше. Я занимался тем, что снова собирал вместе все материалы, и некоторое время эта тема не поднималась. Через два или три дня я обедал в канцелярии, и, когда мы расселись вокруг Гитлера, он внезапно сказал: «Ханфштангль, spielen Sie das Ding da von Ihnen – Сыграйте эту вашу вещь». «Какую именно?» – спросил я в замешательстве. «Ваш похоронный марш», – ответил он. Не так давно его играли многочисленные оркестры на съезде партии в Нюрнберге. Это странно, подумал я с плохими предчувствиями. Я сыграл его, и он довольно сдержанно поблагодарил меня. Как бы мелодраматично это ни звучало, это был последний раз, когда я его видел.

Через день или два я принес документы из полиции и положил их на стол Брукнера. Он прокашлялся и сказал мне несколько смущенно: «Это дело расследуется. Фюрер хочет, чтобы вы не приходили сюда в следующую неделю или две, пока не будет принято решение». Позже я узнал, что, когда эти материалы попали на стол Гитлеру и ему сообщили, что это за документы, он смахнул их со стола в ярости и закричал: «Я больше никогда не желаю слышать об этом деле». Те две недели обернулись двумя годами, после чего мне пришлось бежать, чтобы спасти свою жизнь.

Многие люди в своих суждениях о характере Гитлера забывают, что он совершенно не втискивался в четырехэлементную классификацию личностных типов Альбрехта Дюрера: сангвиник, меланхолик, холерик и флегматик. У него были свойства медиума, который впитывал и, пропуская сквозь себя, давал выражение страхам, амбициям и чувствам всего немецкого народа. Ни одна сторона его темперамента не была развита настолько, чтобы ее можно было использовать в качестве канала для влияния на его разум. Он мог часами ползать, как крокодил, дремлющий в нильском иле, или сидеть, как паук, неподвижно в центре своей паутины. Он грыз ногти, скучающе смотрел в пустоту и иногда что-то насвистывал. Как только к его компании присоединялся какой-либо интересный человек, а какое-то время он никого заранее не считал неинтересным, можно было наблюдать, как его внутренние механизмы мобилизуются. Непродолжительное время он испускал и принимал локационные волны, которые позволяли ему составить четкую картину желаний и чувств своего собеседника. Маятник общения начинал качаться быстрее, человек словно оказывался под гипнозом и начинал ощущать безграничную симпатию и понимание со стороны Гитлера. Гитлер обладал самым выдающимся умением убеждать любого мужчину или женщину, какое я когда-либо видел, и было практически невозможно не попасться в его сети.

Принято считать, что Гитлер со всеми общался, как будто был на массовом собрании. Это правда только отчасти. В основном это касается периода после 1932 года, когда на своих выступлениях он начал использовать микрофон. Он становился пьян от металлического грохота своего голоса, который, конечно, уже не был его собственным голосом. Динамики усиливают громкость человеческой речи, но делают ее абсолютно ненатуральной, похожей на гул жабы. Когда он пришел к власти, окончательное обожествление культа Фюрера напитало его паранойю до такой степени, что с ним стало совершенно невозможно вести разговор на равных.

Однако все это было не так в начале, когда у него еще была способность общаться с людьми как с отдельными личностями и пробуждать в них убеждение, что он обращается к их лучшим чувствам.

Его силой была сила речи. Он считал, что если говорить достаточно долго и страстно, повторять свои аргументы десятки раз и десятками различных способов, то больше не останется препятствий, человеческих или технических, которые нельзя было бы преодолеть. Нацистское движение было движением ораторов, за исключением необходимых администраторов, вроде Гиммлера и Бормана, и Гитлер оценивал полезность человека пропорционально его способности довести толпу людей до состояния массовой истерии. Все, кто таким даром не обладал, всегда оставались на второстепенных ролях. Он считал, что весь мир лишь немногим больше пивной «Хофбройхаус» или Дворца спорта в Берлине и в конечном счете с ним можно обращаться теми же методами. Он, как хамелеон, обладал способностью отражать желания масс, а их посыл передавался ему не в виде речи, но с помощью каких-то других вибраций, на которые он мог настроиться. Возможно, это было одной из причин его полнейшего презрения к иностранным языкам и необходимости их изучать и понимать. Он разговаривал с иностранцем, а переводчик переводил его слова, но его способности медиума, казалось, работали одинаково хорошо и в арабском языке, и на хинди.

Помню, в 1923 году, когда я, видимо, находился к нему ближе, чем когда-либо, он однажды рассказал мне о главном воззвании к людям, воззвании, которое потом привело его к власти. Только затем, чтобы провозглашаемые идеалы были разрушены властью, которая его уничтожила. «Когда я говорю с людьми, – сказал он, – особенно с не входящими в партию или с теми, кто собирается порвать с нами по той или иной причине, я всегда говорю так, будто с их решением связана судьба нации. Что они могут показать пример многим, кто последует за нами. Разумеется, это означает взывать к их тщеславию и амбициям, но, когда я подведу их к этой точке, остальное уже просто.

Каждый человек, богатый или бедный, где-то внутри себя ощущает некоторую незавершенность. Жизнь полна тягостных разочарований, с которыми люди не могут справиться. Где-то внутри них дремлет готовность рискнуть последним, отважиться на поступок, который сможет изменить их жизни. Он готовы потратить последние деньги на лотерейный билет. Моя задача направить эти стремления в политическое русло. В сущности, каждое политическое движение основывается на желании своих сторонников, мужчин и женщин, лучшей жизни не только для себя, но и для своих и чужих детей. Это не только вопрос денег. Разумеется, каждый человек желает повысить уровень своей жизни, и марксисты сыграли на этом, но он не может перейти некоторую черту. Кроме того, немцы чтут историю. Миллионы их соотечественников погибли в войне, и, когда я взываю к этим жертвам, высекается первая искра. Чем скромнее человек, тем сильнее его стремление ассоциировать себя с вещами большими, чем он сам. И если мне удастся убедить их, что на весах лежит судьба немецкой нации, то они станут частью неодолимого движения, которое объемлет все социальные слои. Дайте им национальную и социальную идею, и их повседневные волнения по большей части исчезнут. Граф Мольтке как-то сказал, что нужно требовать невозможного, чтобы получить возможное. Каждый идеал должен до определенной степени выглядеть недостижимым, чтобы не быть оскверненным мелочами действительности».

Контраст между Гитлером начала двадцатых годов и Гитлером во власти напоминает различие пророка и священника, Мухаммеда и халифа. Он был красноречивым, но малоизвестным военным, который говорил от имени своих погибших товарищей и пытался возродить страну, за которую сражался. В его движении было много возрожденческих качеств. Я пишу «возрожденческий», потому что будет богохульным сказать «религиозный», однако всякий, кто изучает процесс создания его партии, найдет много параллелей с воинствующей католической церковью. Иерархия нацистов сильно напоминала организацию Игнатия Лойолы[60], что можно отнести на счет влияния Геббельса, который был воспитан иезуитами. Слепое повиновение верховному лидеру было главным принципом в обеих организациях. В центре находился Гитлер со своими магнетизмом и фанатизмом, далее непосредственно шел Геббельс в роли генерала ордена, а следующее звено в цепи образовывали провинциальные гауляйтеры.

К этому необходимо добавить удивительные ораторские способности Гитлера, которые дали ему первоначальный контроль над массами. Он понимал, что в гостиной или в обычном обществе он был относительно незначительной фигурой. Он был необычным человеком, и это стало его крестом на всю жизнь. Присущая ему скромность в общении с отдельными людьми, особенно с женщинами, которым, он знал это, он не может ничего предложить, компенсировалась титаническим стремлением добиться одобрения масс, ставших для него заменой женщины, которую он так никогда и не смог найти. Его реакция на аудиторию была абсолютной копией сексуального возбуждения. Он розовел, как гребешок петуха или бородка индюка, и только в таком состоянии он был восхитителен и неотразим. Когда он пришел к власти, то посчитал, что точно такой же подход позволит управлять страной, и многие годы это было действительно так, до тех пор пока все здание не обрушилось, потому что внешний мир не попал под те же чары. Он расслаблялся только в атмосфере, которая отвечала его духовной сфере, в эротических крещендо вагнеровской музыки. Он мог погрузиться в этот поток звуков и стать тем, кем он не мог быть ни при каких иных обстоятельствах, – ничем, существом среднего рода.

Люди часто спрашивают, был ли Гитлер кем-то большим, чем простой демагог. Я пытался показать, насколько он был выше простой демагогии, но он действительно в огромной степени обладал даром всех великих демагогов – умением сводить сложные вопросы к пламенным девизам и крылатым фразам. Он преклонялся перед британскими методами пропаганды во время войны, с которыми длинные германские заявления, подписанные пятьюдесятью профессорами, никогда и близко не могли сравниться. Опасность обнаружилась в том, что в конечном счете он так и не понял, что начал все упрощать чрезмерно. Серые оттенки в суждениях и ситуациях буквально вливались в него, но то, что выходило наружу, всегда было либо черным как уголь, либо белым как снег. Для него у вопроса всегда была только одна сторона. Розенберг, один из самых его опасных наставников, разработал карикатурную дилетантскую теорию о превосходстве нордической расы. Тем не менее ее прямота была привлекательна для Гитлера, поэтому он проглотил ее целиком. Все те годы я боролся с ним, по сути, чтобы попытаться показать, что вещи никогда не бывают простыми. Когда я только начинал играть для него на пианино, то привел одно сравнение: безнадежно пытаться сыграть его любимый «Liebestod» только на белых клавишах. Он посмотрел на меня с улыбкой, но в то же время озадаченно, а эта фраза запомнилась, и я использовал ее время от времени многие годы, когда мои советы становились все менее и менее желанными.

Гитлер был не столько гениальным винокуром, сколько барменом. Он взял все ингредиенты, которые дали ему немцы, и с помощью своих алхимических знаний смешал их в коктейль, который они хотели испить. Если мне позволят такое смешение метафор, я бы сказал, что он походил на канатоходца, поддерживавшего зыбкий баланс между конфликтующими требованиями всех своих потенциальных оппонентов, пока он не всех их уничтожил. Его так называемая интуиция была не чем иным, как маскировкой несуразных решений, которые могли оскорбить ту или иную группу.