Ни в одном изгнании нет ничего приятного, и мой случай не исключение. Я некоторое время оставался в Цюрихе в укрытии, занимаясь в основном лихорадочными попытками тайно вытащить Эгона из Германии к себе, пока нацистские власти не узнали о моем местонахождении и не стали следить за перемещениями моей семьи через границу. Он все еще был в школе в Штарнберге и жил в кошмаре обмена осторожными телефонными звонками с его директором по вопросу оформления паспорта в то самое время, когда в Уффинге, не далее чем в двадцати километрах, полиция выписала ордер на мой арест.

Я остановился в отеле «Баур о Лак» под именем доктора Францена и большую часть времени проводил, спрятавшись в комнате на верхнем этаже. Тем не менее я не мог оставаться там целый день, и, видимо, один из военно-морских атташе из американского посольства в Берлине увидел меня в фойе. Вскоре после этого, а это было примерно в середине марта, он оказался на приеме со своим послом и услышал, как мистер Додд и Луис Лохнер обсуждали, что они не видели меня уже три или четыре недели, и спрашивали друг друга, не видел ли кто меня. Он тут же рассказал, что видел меня в Цюрихе, и эта новость скоро дошла до канцелярии.

Результатом стала лавина попыток, конвульсивно продолжавшихся пару лет, убедить меня вернуться обратно. Доводы варьировались от заявлений, что вся та история была не более чем шуткой, до категорических приказов, подкупов и угроз. Для непосредственных контактов со мной был выбран Боденшац, чье имя с изумлением я услышал от швейцара отеля «Баур о Лак» примерно через пять недель после моего приезда. Он привез письмо от Геринга, в котором он сердечно, на ты, пытался убедить меня, что этот случай был всего лишь грубой игрой, «целью которой было заставить меня пересмотреть некоторые мои чрезмерно дерзкие замечания», и давал слово чести, что я могу вернуться в Германию и он гарантирует мне абсолютную безопасность и свободу. Там даже был от руки написанный постскриптум, где Геринг писал: «Я надеюсь, ты примешь мое слово». Я уже не собирался быть одураченным так просто, поэтому просто слушал выспренные речи Боденшаца. Моей главной заботой было выиграть время, пока я не вытащу своего мальчика, и не сказать ничего, что могло бы впутать в это дело Фроделя, если он действительно дал мне возможность бежать. Я гневно кричал, что это постыднейший факт, что со мной обращались самым унизительным образом и что мне нужно время обдумать эту ситуацию. Боденшац собирался уехать в «Арозу» на пару дней, а потом вернуться за ответом.

Через два дня все еще не было никаких вестей от Эгона, так что я решил усложнить ситуацию, начав обвинять Геббельса, которого подозревал в том, что это он спланировал весь заговор. Мог ли Геринг гарантировать мне безопасность от будущих козней мстительного маленького доктора, хотел бы я знать? У Боденшаца, по-видимому, были запасные инструкции быть жестким при необходимости. «Мы не можем замалчивать это дело бесконечно, – сказал он. – Люди из отдела иностранной прессы уже начинают задавать неудобные вопросы. Если вы не облагоразумитесь, дела могут повернуться плохо для вашей семьи…» Я уже придумал ответ на этот вопрос. «Скажите своему начальнику выбросить любые мысли о заложниках из головы, – сказал я резко. – Если я услышу, что хотя бы одному из моих родственников угрожают, я опубликую все, что знаю о нацистском режиме. Все мои записи хранятся в безопасных местах, обещаю вам, что даже Геббельс не будет спокойно спать». Это успокоило Боденшаца, который к тому моменту исчерпал все свои аргументы. Я даже проникся некоторым сочувствием к нему в его неприятной миссии. «Очень хорошо, – сказал он, отступая, – я сообщу Герингу и позвоню вам из Берлина. Должен быть способ решить этот вопрос».

Через три дня он сообщил о следующем визите с новыми аргументами. Когда он приехал, то предложил мне самую настоящую взятку. Это правда, сказал он, что мои офисы в Берлине закрыты, но сделано это исключительно в рамках реорганизации информационных служб. Мне предлагали важный пост у Геринга в связи с четырехлетним планом, и я был волен сам назначать свою зарплату. Геринг встречался с Гейдрихом, и ордер на мой арест был аннулирован. Я должен был решить, принимать ли это предложение, до Пасхи. В противном случае мне пришлось бы самому нести ответственность за все последствия своей добровольной эмиграции. Это было все, что мне нужно было знать. Тем же вечером я наконец-то поехал на вокзал забрать Эгона. Последняя связующая нить была разорвана.

Из Цюриха мы уехали в Лондон, где я устроил Эгона в школу Св. Павла по рекомендации писателя Оливера Онионса. У меня было немного денег в Англии, компенсация от дела о клевете, которое я выиграл у газеты Express в 1935 году, а небольшую сумму, которая была еще мне нужна, я одолжил у своих английских друзей. Я за все расплатился. Игра в кошки-мышки в Берлине продолжалась. Я слышал, что Гитлер даже вызывал Германа Эссера в Берлин и пытался убедить его отправиться в Лондон и использовать свое влияние, чтобы уговорить меня вернуться. «Дайте ему мое слово чести, что ему нечего бояться по возвращении. Все это было обыкновенной шуткой, и ему не было никакой нужды бежать», – говорил Гитлер, как рассказывали мне потом. Эссер навел справки, расспросив пару моих друзей в министерстве иностранных дел Германии, могло ли такое путешествие иметь какие-то последствия. «Не тратьте свое время, – сказали ему. – Какие гарантии, по-вашему, вы можете ему предоставить? Ханфштангль не вернется, можете быть в этом уверены».

Триумвират, видимо, был действительно обеспокоен тем, что я могу что-то опубликовать, поскольку они стали чередовать уговоры с угрозами и прислали Боденшаца в Лондон сообщить, что гарантии Геринга все еще в силе и я могу восстановить свой отдел вместе со всеми прежними сотрудниками. К тому времени международная ситуация стремительно ухудшалась. В воздухе витали разговоры о войне, которой я так боялся. «Можете сказать герру Гитлеру, – ответил я Боденшацу, – что, если я получу от него личное письмо с извинениями и предложением должности его личного советника по международным делам, я подумаю о возвращении». Разумеется, такого письма не последовало, хотя Гитлер и говорил Винифред Вагнер, что написал его. Я даже отправил дипломатической почтой письмо своему старому другу Трумэну-Смиту в Берлин с просьбой осторожно навести справки среди наших общих знакомых касательно безопасности моей жизни в случае возвращения. Он немедленно связался с генералом фон Райхенау, который через пару недель ответил, что «нашему общему другу опасно возвращаться назад». После этого я получил известия, что моя собственность опечатана и на нее наложили штраф в размере 42 тысяч марок в качестве «налога за побег из рейха».

Даже тогда их попытки вернуть меня обратно не прекратились. Мартин Борман написал, что, если я вернусь, все эти штрафные меры будут отменены, а мои расходы за время проживания в Лондоне возмещены. Боденшац приехал снова и даже привез с собой мужа моей бывшей секретарши, работавшего в ведомстве Геббельса, с успокаивающим сообщением от самого маленького демона. Когда я снова отказался, Боденшац перешел к резким мерам. «Если вы не вернетесь, есть другие методы заставить вас молчать», – пригрозил он. Я ему сказал, что мои мемуары написаны и находятся в безопасности у моего адвоката. Если я умру естественной смертью, они будут уничтожены. Если же со мной случится что-то другое, они будут опубликованы.

Даже Юнити Митфорд попробовала выступить в роли посредника. Я тогда еще не знал, что, возможно, именно она стала невольной причиной моих бед. Европу качало от событий в Мюнхене, Праге и после аншлюса. После наступления польского кризиса я понял, что худшие мои опасения начинают выкристаллизовываться. Мания Гитлера доминировать над соседями Германии превратилась в безумие. На следующий день после ввода войск в Польшу я отправил Эгона в Америку. Последний раз пообедав вместе в маленьком итальянском ресторанчике в Сохо, я посадил его на поезд до корабля. Я собирался последовать за ним, как только смогу. Потом я вернулся в свою маленькую квартиру в Кенсингтоне, беспомощный, жалкий, абсолютно сбитый столку. Тем вечером ко мне в дверь властно позвонили. У двери стояли двое мужчин в штатском. «Мистер Ханфштангль? У нас приказ взять вас под стражу как гражданина вражеского государства!» Быть интернированным не очень приятно. Британские власти раскинули свои широкие сети, в которые попали политические и еврейские беженцы, нацистские функционеры из организации немцев за границей, персонал немецкой больницы, команды кораблей, арестованных в портах. Я чувствовал, что не принадлежу ни к одной из этих категорий. После пары ночей в лондонской «Олимпии» нас перевели в здание в Клактон-он-Си, где на нас опустилась железная рука лагерной дисциплины. Неужели британцы не понимали, что я боролся против того, что произошло? Какой прок был от меня в домике за колючей проволокой? Мне разрешили связаться с Кеннетом Брауном, моим адвокатом, который помогал мне в деле о клевете, и мы составили прошение королю о моем освобождении. Моих рекомендательных писем должно было хватить. Это были письма от сэра Роберта Ванситарта, сэра Горация Рамбольда и сэра Эрика Фиппса – британских послов в Берлине, которым я по мере сил помогал, от графа Мюнстерского, лорда Фермоя и Вернона Бартлетта…

В моем досье значилось «министерское дело», когда я прибыл на слушания перед комиссией под председательством сэра Нормана Биркета. Мое прошение отклонили. «Причиной, – писал мне позже Кеннет Браун, – стала ваша готовность вернуться в Германию, если бы вы получили необходимые заверения от Гитлера». Идиоты, подумал я, неужели они не понимают, что я хотел вернуться назад только для того, чтобы попытаться остановить это безумие. Чтобы уничтожить Гитлера, они готовы были уничтожить Германию. Единственное место, которое они могли мне предложить, я еще не был готов занять. «Доктор Ханфштангль, – сказал мне один из следователей, – если бы вы согласились помочь нам в сфере пропаганды, то смогли бы оказаться на свободе». Это было приятным предложением, но раз война, так война. «Разве вы не понимаете, что доктор Геббельс сможет заявить, что все написано мной под давлением и поэтому является ложью? – спросил я. – Есть другие способы, как я могу помочь, но не в качестве заключенного». Не думаю, что мои британские друзья гордились тем, в каких условиях нас содержали. Из Клактона нас перевели в Ситон-он-Си, где разместили в купальных домиках. Еда была ужасной. Нам давали жидкий чай и бисквиты, и еще бисквиты с жидким чаем. Стояли мы на болоте. В деревянном полу домика была дыра, через которую, лежа в своей постели, я видел угрей. Я не считаю их деликатесом, но те, кому они нравились, были готовы чистить мне ботинки в обмен на них. Следующим местом пребывания стал ипподром в Лингфилде, бетонные кельи под трибунами. По крайней мере, они были сухие. Здесь некоторые интернированные выкопали туннель для побега, который обнаружили. После этого их поместили в клетку в загоне под открытым небом и держали на воде и хлебе. Некоторые из нас приходили к ним и передавали кое-что из своих паек. Меня поймали за этим и, на мою беду, перевели в исправительный лагерь.

Он был полностью в руках военных нацистов, которые терроризировали любого, у кого, по их подозрениям, было другое мировоззрение. Охрана не вмешивалась во все эти распри, и лишь благодаря чистой удаче мне удалось передать на свободу записку Кеннету Брауну, который смог попросить группу либеральных депутатов задать нужные вопросы в Палате общин. Меня перевели обратно в Лингфилд, а мои условия содержания улучшились. Единственное, что поддерживало во мне жизнь под трибунами, было благословенное присутствие пианино, на котором мне разрешили играть, и мы даже создали камерный квартет с тремя другими пленниками. Это не повысило моей популярности. Война для Германии складывалась хорошо, и лишь немногие интернированные готовы были рискнуть, общаясь с человеком, который так открыто разорвал отношения с Гитлером. После битвы при Дюнкерке для нас настали новые времена. Нас в спешке эвакуировали в Ливерпуль, где несколько тысяч человек из разных лагерей запихнули на борт двух кораблей для транспортировки в Канаду. Я оказался на борту «Герцогини Йоркской». Другой корабль назывался «Звезда Арандора»[61].

По прибытии нас устроили очень плохо, лагерь с бараками у Ред-Рока, рядом с озером Онтарио. Пара печей практически не защищала от резкого зимнего холода, даже несмотря на то, что мы день и ночь следили, чтобы они не гасли. Кофе, выплеснутый из чашки, замерзал там, где пролился. Довольно многие там умерли. К октябрю 1941 года стало очевидным, что вторую зиму мы там не переживем, и нас перевели в казематы Форта Генри рядом с Кингстоном. Подвалы было легче отапливать, но там было темно и влажно, а единственным местом для прогулок 800 интернированных стал внутренний двор, 35 шагов в длину и 17 в ширину. Санитарных удобств не было, и каждое утро приходилось вывозить параши. Охрана так боялась эпидемии, что все место обильно посыпали хлоритом. Я называю это нашим самым хлорным годом, но тогда это было не смешно. У нас воспалялись глаза, зубы и ногти начинали шататься, а подошвы ботинок отрывались от верха. Условия были настолько плохими, насколько они вообще могут быть.

Именно в этих обстоятельствах наступила кульминация моих страхов последних двадцати лет. Германия и Америка находились в состоянии войны. Хаусхофер торжествовал. Я не сомневаюсь, что Гитлер со своей командой пили за присоединение «азиатских пруссаков» к их войне вместе с атакой на Перл-Харбор. Теперь я был уверен, что Германия проиграет. Если я хотел, чтобы от моей родины осталось хоть что-то, я должен был попытаться употребить свои знания на пользу союзникам, прежде чем они сокрушат как плохое, так и хорошее – за компанию. Однажды Кейхоу, журналист из Hurst Press, получил разрешение посетить Форт Генри. Мне удалось перекинуться с ним парой слов в углу. «Я хорошо знаю вашего босса, – сказал я. – Не окажете ли вы мне маленькую услугу?» К счастью, он знал мое имя. Я передал ему письмо, которое он спрятал в кармане. Я писал госсекретарю Америки Корделлу Халлу. Несколько дней спустя оно оказалось на рабочем столе моего друга по Гарвардскому клубу Франклина Делано Рузвельта. В письме я предлагал свои услуги в качестве политического и психологического советника в войне против Германии.

Ответ последовал незамедлительно. Большой черный лимузин подъехал к воротам Форта Генри. С полномочиями, полученными через американского посла в Канаде, Пирпонта Моффата, от премьер-министра мистера Маккензи Кинга люди в машине хотели увидеть заключенного номер 3026. Моими посетителями были Джон Франклин Картер, советник президента, которого я знал в Германии, и его жена. «Президент принимает ваше предложение, – сказал он мне. – Но сначала расскажите, как тут у вас дела». Хотя я опустил большинство деталей, боюсь, я довел бедную миссис Картер до слез. Я сказал им, что невозможно работать в моем теперешнем месте заключения, с чем Картер полностью согласился, хотя и предупредил, что нужно будет решить довольно много проблем, прежде чем удастся все организовать.

Прошло несколько месяцев, прежде чем что-то произошло, но в один прекрасный день приехал американский агент и забрал меня с собой. Это было 30 июня 1942 года, в годовщину ремовского путча. «Вынужден вас разочаровать, доктор Ханфштангль, – сказал агент. – Мы не можем дать вам полную свободу. Мы, так сказать, позаимствовали вас у британцев, и они настояли, что вы должны оставаться под стражей». Я был так рад убраться из Форта Генри, что не протестовал. «Я понимаю, – ответил я, – я первая часть обратного ленд-лиза». Мы поехали на виллу Картера в Вашингтоне, где теплое и дружеское приветствие хозяина заставило забыть о страданиях последних трех лет. «Прежде чем обедать, доктор Ханфштангль, – сказал он, – я должен представить вас охране, которую выбрал для вас президент Рузвельт в соответствии с договоренностью с британским правительством». Меня как холодным душем обдало, но я подумал, что чем раньше увижу этого человека, тем лучше. Картер проводил меня в соседнюю комнату, где стоял сержант армии Соединенных Штатов Эгон Ханфштангль. Мы крепко обнялись, и я бесстыдно расплакался.

Моя первая деловая встреча чуть не стала окончанием всей моей миссии. Меня должны были разместить в офицерском бунгало в Форте Белвур. Меня представили командующему генералу, и мы поговорили в том числе о ходе войны. Во время беседы я поднялся и подошел к большой карте Атлантики на стене. «Есть только одно место, где вы можете начать свое вторжение в Европу, генерал, оно здесь, – сказал я, указывая пальцем на Касабланку. – Это ближайшая точка для размещения складов, и вы сможете практически сразу захватить Северную Африку, а затем и Италию». Тогда я не знал ничего о военной стратегии и лишь надеялся, что высказанная мысль не прозвучит глупо. Если бы я взорвал бомбу, то и тогда генерал не был бы так потрясен. Он прервал разговор без комментариев, покинул бунгало, после чего охрана была тихо утроена, а Эгона немедленно удалили. После я слышал, что генерал гремел, называя меня шпионом и утверждая, что я определенно знал об операции «Факел». Об этом доложили прямо президенту, который, как говорят, от души рассмеялся, но предложил, чтобы меня разместили где-нибудь в другом месте.

Напряжение последующих событий прекрасно изложено в романе Джона Франклина Картера под названием «Разговор в Катоктине», написанном под именем Джея Франклина. Там в гипотетическом разговоре с Рузвельтом и Черчиллем на пике войны в охотничьей усадьбе в Катоктинских горах я излагаю краткое содержание всех отчетов, которые написал в следующие два года.

На самом деле я был первым государственным заключенным в истории Соединенных Штатов. Моим укрытием стала старинная вилла в парке Буш-Хилл, примерно в двадцати пяти милях от Вашингтона за Александрией по пути к полю битвы у Булл-Ран, произошедшей в ходе Гражданской войны. Раньше это был симпатичный кирпичный дом с широкой верандой, с развалинами конюшни и построек для рабов, сомневаюсь, чтобы его ремонтировали с 1850-х годов. Он стоял в стороне от главной дороги посреди 150 акров дубового, кленового и букового леса. Его выбрал доктор Генри Филд, один из основных моих собеседников, который, приехав, обнаружил там двух старых дев, владевших этим домом, которые спрятались за кустами от пьяного дворецкого. Они были рады отдать дом в аренду правительству на необходимое время. В главной гостиной со стен свисали полусгнившие парчовые драпировки, наползая на портреты прежних американских владельцев.

Остальными жильцами были Георг Баэр, еврейский художник, которого я когда-то встречал в мюнхенском артистическом пригороде Швабинг до того, как он бежал от нацистов, и его американская жена, дочь известного тенора Патнэма Грисуолда. Единственной проблемой было то, что они считали выполнение всяких обязанностей по дому ниже своего достоинства. Часто случались разнообразные домашние кризисы, и несмотря на то, что мы выработали сложный график умываний по очереди, в конечном счете они уехали. С нашим питанием были проблемы: периоды, когда мы практически умирали с голоду из-за пьяного повара, сменялись затяжным обжорством, когда все приходило в порядок. Жизнь совсем не была скучной. Лучшая часть состояла в том, что Эгону разрешили присоединиться ко мне.