Организация Потсдамской церемонии не стала исключительно национал-социалистическим событием. Рейхсвер, «Стальной шлем», монархисты, религиозные и другие традиционные объединения были представлены в равном количестве. Геббельс возмущался этой конкуренцией и в моем присутствии накануне вечером сумел убедить Гитлера не принимать участия ни в каких предварительных мероприятиях, а появиться только в самой гарнизонной церкви. Вместо этого маленький доктор в 10 утра устроил практически частный визит памяти на пригородное кладбище, где были похоронены люди из СА, убитые в уличных боях во время восхождения к власти. Я был членом официальной группы.

Это был гениальный акт драматической импровизации со стороны Геббельса. Неуклюже ступая между охранниками из СА, он возлагал венок в ногах каждой могилы, где Гитлер и остальные из нас стояли примерно по минуте, поминая погибших. Со стороны Потсдама доносились громыхание выстрелов и гул толпы, по мере того как соперничающие объединения собирались к предстоящей церемонии. Геббельс продолжал что-то вроде заупокойной речи, перемежая ее причитаниями вроде: «Ах, такой молодой… Я хорошо знаю его бедную мать». В моей голове проносились строки из «Хорста Весселя»: «Kameraden, die Rotfront und Reaktion erschossen»[50]. Красный фронт повергнут, и министр пропаганды уже подготавливал свой мастерский ум для предстоящей борьбы с «реакционными силами».

Настроение Гитлера по его прибытии в церковь было заранее понятным. Мне не нужно подробно описывать сцену: пустой имперский трон, наследный принц, Гинденбург, старый фельдмаршал Макензен в форме гусаров отряда «Мертвая голова»… Это были силы «реакции» при всех регалиях. Гитлер неискренне отдал должное слиянию старого и нового, потому что знал, что это еще необходимо, но для знатока в его речи была свежая тема. Я вместе с Гессом стоял метрах в семи от него. «Сегодня рождается героическое Weltanschauung[51], которое осветит идеалы будущего Германии…» Я разом встряхнулся. Что это было? Где раньше я это читал? Это был не Шопенгауэр, который был философским богом Гитлера в старые дни Дитриха Экарта. Нет, это было что-то новое. Это был Ницше.

Я вспомнил, как несколькими месяцами ранее в ходе одной из предвыборных кампаний, проезжая из Веймара в Берлин, мы посетили виллу Зильберблик, где умер Ницше и где до сих пор жила его 86-летняя сестра. Остальные из нас ждали снаружи примерно полтора часа. Гитлер вошел со своим хлыстом, но, к моему удивлению, вышел оттуда легкой походкой, с тонкой маленькой тростью рубежа веков, небрежно зажатой между пальцев. «Что за удивительная старушка, – сказал он мне. – Какая живость и какой ум. Настоящая личность. Смотрите, она подарила мне последнюю трость своего брата в качестве сувенира, огромная честь. Вы должны были быть там, Ханфштангль», – что было его обычной отговоркой, когда он исключал меня из каких-то событий.

Этот эпизод явно произвел на него более глубокое впечатление, чем я мог предположить тогда, поглощенный текущими предвыборными делами. Душа Гитлера была глубокой рекой. Никогда нельзя было предугадать, когда что-либо впитанное ею всплывет на поверхность снова. После того дня в Потсдаме крылатые фразы и слова из Ницше стали появляться все чаще – Wille und Macht, Herrenvolk, Sklaven[52] – борьба за героическую жизнь, против мертвого формального образования, христианской философии и этики, основанной на сострадании. Шопенгауэр с его почти буддистской мягкостью был похоронен навсегда, и гауляйтеры начали черпать свое вдохновение из работ Ницше, диким образом вымарывая оттуда непонятные вещи и оставляя вырванные из контекста мысли. Робеспьер извратил учение Жан-Жака Руссо, запустив машину казней на гильотине. Это же повторили Геббельс, Гитлер и гестапо в своем примитивном политическом прочтении противоречивых теорий Ницше. Это был не единственный поворотный пункт Потсдама. До этой внушительной демонстрации представителей старого режима историческим героем Гитлера всегда был Фридрих Великий. Когда по наущению Геббельса он признал риск и ограничения, которыми чреват союз с традиционными силами, его преданность своему идеалу несколько изменилась. С этого времени его идеалом все больше начал становиться Наполеон. Вдохновенное чувство искусства возможного, характерное для великого прусского короля, утонуло в бесконечном стремлении к абсолютной власти маленького корсиканца.

Один человек не может остановить ураган революции. Политические партии были запрещены, профсоюзы закрыты, «Стальной шлем» попал под сильное давление, но многие столпы общественного устройства остались: президент, рейхсвер, министерство иностранных дел, государственная служба. Те из нас, кто принадлежал к консервативному крылу, ожидали ослабления пропаганды, а не усиления, однако все еще было достаточно людей, следивших за тем, чтобы недостатка в пожарных бригадах не было и после того, как пожар угас. Не стоит полагать, что эти меры были тщательно продуманы на заседании или в кабинете или что они тем или иным образом предварительно обсуждались в партии. Большинство из нас узнавали о них из газет. У Гитлера в руках был акт о предоставлении чрезвычайных полномочий, и он использовал власть, которую тот ему давал. Все происходило как большие скачки в Англии. Не было никакой возможности услышать, что один жокей говорит другому, когда они подходят к препятствию.

В вопросах политики единственной областью, в которой я занимал твердые позиции, были международные отношения. Я был союзником Нейрата и оппонентом Розенберга и всего, за что он боролся. Я также старался сохранять позицию здравого смысла в религиозных делах. Если я в разговоре пытался критиковать другие начинания Гитлера, он говорил, что это меня не касается и он один несет ответственность за свои действия. Другим оставалось просто заниматься мелочевкой. Однажды я смог сделать выговор гауляйтеру за то, что он нес несусветную чушь о международных делах, но в общем и целом мое вмешательство оставалось скорее на личном уровне. Становилось все больше и больше случаев, когда людей своевольно заключали под стражу без суда и следствия, и вовсе не полиция, которая все еще придерживалась закона, а люди СА, которые закон игнорировали. Это были зародыши будущих концентрационных лагерей, но истории эти были непоследовательными и неполными, и о таких случаях можно было узнать только из вторых или третьих рук. Это, безусловно, было мстительным беззаконием, но лишь немногие тогда увидели в этом систему. Люди знали, что я вхож к Гитлеру, и время от времени меня просили поговорить с ним об отдельных случаях.

Одним из моих двух самых полезных контактов был Рудольф Дильс, антикоммунист и шеф безопасности при Брюнинге, которого за его административные таланты сделали первым исполнительным директором гестапо, все еще остававшееся в большей степени полицейским учреждением. Другим был Генрих Гиммлер. Дильс был неутомим. Он был опытным офицером безопасности того типа, которые в любой стране обычно не чураются жестких мер. Но то, чем он занимался, должно было осуществляться в соответствии с законом. Он не только был в ужасе от тех вольностей, которые позволяли себе СА и СС, но и препятствовал им, когда только мог. Мы с ним встречались на приемах в Берлине, и я сообщал ему подробности дел, о которых мне рассказывали. Весьма часто это давало желаемый результат. Наше сотрудничество совершенно не нравилось Герингу, и он часто предупреждал Дильса не проводить так много времени в моей компании.

Мои отношения с Гиммлером носили исключительно личный характер. Учитывая наши общие баварские корни, он был готов слушать неоспоримые доводы и действовать в соответствии с ними. Таким образом я смог организовать освобождение Эрнста Ройтера, мэра-социалиста Магдебурга, который уже после Второй мировой войны стал обер-бургомистром осажденного Берлина. Я ничего о нем не знал, но квакеры серьезно обеспокоились этим делом, которое вызвало большой резонанс в Англии, и меня попросила вмешаться одна из лидеров квакеров – мисс Элизабет Говард.

Как-то после ужина я сумел встретиться с Гиммлером и сказал ему, что совершенно очевидно будет грандиозный международный скандал, если этого человека не освободят. Гиммлер дал мне телефонный номер и имя человека, которому следовало позвонить, и дело было улажено. Вот так.

В другом случае депутат-социалист по имени Герхарт Зегер бежал в Скандинавию, но его жена, родившаяся в Англии, и ребенок не могли получить разрешение на выезд. Миссис Мэвис Тейт, депутат британского парламента, занялась этим делом и даже приехала ко мне в офис. И снова я уладил это дело с помощью Гиммлера. Моей единственной наградой годы спустя, когда я был британским военнопленным, стало то, что миссис Тейт, как я узнал, выступала в Палате общин и возражала против моего освобождения. Похожих случаев было довольно много. Один из них упоминает сам Дильс в послевоенных мемуарах: он был связан с госсекретарем Пундером, братом кельнского адвоката, который ныне занимает высокий пост в федеральном правительстве в Бонне. Можно вспомнить и членов семьи Гангхофера, баварского писателя, и Людвига Вюльнера, исполнителя романсов.

Фриц Крейслер (1875–1962) – австрийский скрипач и композитор. На рубеже XIX–XX веков Фриц Крейслер был одним из самых известных скрипачей мира, и по сегодняшний день он считается одним из лучших исполнителей скрипичного жанра

Еще одним человеком, которому я был счастлив помочь, стал Фриц Крайслер, скрипач. Он был евреем, но непосредственной опасности ему не грозило. Вообще-то Гитлер был большим поклонником его игры. Мы были хорошими друзьями, и он не только помогал мне с оркестровкой некоторых моих маршей, но и переработал одну из моих мелодий и включил в свой репертуар под названием «Канцонетта». Он предвидел развитие событий и считал благоразумным эмигрировать в Соединенные Штаты. С помощью Шахта и Нейрата мне удалось перевести за границу его солидное состояние. Те из нас, кто был способен помогать, делали все, что в их силах.

Ужасным было то, что многие из нас считали зародыши концентрационных лагерей лишь временным явлением. Эта версия принималась даже людьми близкими, как и я, к внутреннему кругу партии, а сведения поступали из таких разных источников, что было трудно не поверить в это. Однажды я вместе с Филипом Ноэлем-Бейкером, депутатом британского парламента, поехал к Гитлеру, чтобы обсудить эту проблему, и я со своей стороны предложил, что волнения за рубежом можно охладить, если постоянным иностранным представительствам по очереди будет разрешено публиковать причины, по которым задерживались такие подозреваемые. Гитлер воспринял это довольно спокойно и сказал, что это странная идея. Он же не приказывал никому из своего консульского персонала в Англии посещать британские исправительные учреждения. Конечно, когда я появился в канцелярии в следующий раз, меня ждал разнос. Кем считает себя этот англичанин, что позволяет себе делать такое оскорбительное предложение через меня? Пусть сначала проинспектирует свои собственные тюрьмы и так далее. Это был далеко не единственный вопрос, по которому я устраивал встречу с Гитлером для других людей. Когда немецкое правительство установило идиотское правило взимать по тысяче марок за выездную визу в Австрию в качестве одной из мер начинающейся кампании против своего маленького южного соседа, я взял с собой Луиса Тренкера, австрийского продюсера фильмов, известного своими историческими романами, чтобы в качестве земляка он уговорил Гитлера. Он получил неопределенный ответ, а я был выруган за свои тревоги. Тем не менее меня мрачно позабавил тот факт, что Геббельс, узнав о нашем визите, подумал, что я посягал на его театральные угодья, и на следующий день поспешил представить Гитлеру актера Генриха Георга в качестве противоядия.

Самой большой моей неудачей стала попытка противодействовать нарастающей волне антисемитской агитации. Ситуация еще и близко не достигла той, которая сложилась после 1938 года, когда немецкий дипломат фон Рат был застрелен в Париже еврейским политическим эмигрантом. Я был свидетелем уродливой, но совсем не жестокой демонстрации, молчаливо поддержанной Геббельсом, 1 апреля 1933 года, направленной против еврейских магазинов на Потсдамерплац, и высказал свое негодование ее зачинщику в канцелярии. В августе от знакомой мне американки миссис Дейзи Майлс, проживавшей в отеле «Континенталь» в Мюнхене, до меня дошло известие, что со мной очень хочет поговорить представитель Соединенных Штатов на территории Швейцарии в Линдау.

Она отвезла меня, и там состоялась беседа с Макси Штейером, известным еврейским адвокатом из Нью-Йорка, которому мое имя называли многие его американские друзья. Его предложение, поддержанное такими состоятельными членами еврейского сообщества в Америке, как Шпейеры, Варбурги и другие, заключалось в том, что они готовы были финансировать эмиграцию в США всех немецких евреев, особенно недавно переехавших из Центральной Европы, которые хотели уехать. Эта схема учитывала положение о пропорциональном представительстве, которое нацисты предполагали применять к различным профессиям, и казалась отличным решением этой острой проблемы.

Я полетел обратно в Берлин и сначала поговорил об этом с Нейратом. Он был в восторге. Затем я встретился с Шахтом. Он тоже проявил энтузиазм. С этой поддержкой я решил обратиться к Гитлеру. Однажды я поймал его после обеда, и мы прогулялись по террасе старой канцелярии, где в погожие летние и осенние дни обычно подавали кофе. Его ответ ужаснул меня. «Mein lieber Ханфштангль. Кости брошены. События принимают совсем другой оборот». «Но, герр Гитлер, – запротестовал я, – это отличный шанс для нас решить неразрешимую проблему». «Не тратьте мое время, Ханфштангль, – резко ответил он. – Евреи нужны мне в качестве заложников».

Попытка держать ногу на левой педали пианино, приглушающей звук, больше походила на попытку просить рабочего на копре не шуметь. Тем не менее я искал союзников где только мог. Одним из них был генерал фон Райхенау, чья репутация ярого нациста не была заслуженной. Конечно, он был одним из самых высокопоставленных сторонников Гитлера в рейхсвере, и, несмотря на назначение на высокую должность в военном министерстве, перегибы первого года власти быстро открыли ему глаза. Я знал его на протяжении последних десяти лет. Впервые мы встретились в компании моего молодого друга, американского военного атташе Трумэна-Смита, когда Райхенау был еще майором. Теперь я хотел оказать ответную любезность, уговорив Райхенау устроить возвращение полковника Трумэна в Берлин в качестве американского военного атташе. Я чувствовал, что любые действия по усилению проамериканских настроений в Германии будут оправданы.

Райхенау и рейхсвер не только были шокированы выходками СА, но все больше возмущались попытками Рема включить эти части в состав армии и самому стать министром обороны. Он также совершенно не был впечатлен военными способностями СА. Кто-то сравнивал их с рекрутами 1813 года, борцами за свободу против Наполеона, но Райхенау относился к этому презрительно. «Могу вас уверить, что битвы при Лейпциге и Ватерлоо были выиграны пехотой регулярной прусской армии», – раздраженно бросил он. Я обнаружил, что этот момент можно успешно использовать, и всегда предоставлял Райхенау внутреннюю партийную информацию, которую армия могла использовать с пользой для себя, в ответ он передавал мне собственные отчеты, если с их помощью у меня была возможность как-то повлиять на Гитлера. Я все еще был ближе к нему, чем кто-либо из военных, хотя Гитлер и был раздосадован тем фактом, что я так хорошо знаю генерала. «Удивительное свойство Ханфштангля в том, что кажется, будто у него есть друзья и связи везде», – жаловался он как-то в моем присутствии. Он пришел ниоткуда и никогда не мог этого иметь. Другой подобный случай произошел, когда все мы вместе с Гинденбургом присутствовали на церемонии торжественного открытия мемориала Танненбергу в Восточной Пруссии. Старый джентльмен был очень вежлив со мной и своим глубоким басом говорил о моем двоюродном брате, тезке, которого знал в Потсдаме офицером полка гвардейских гренадеров. Мы стояли, перебирая генеалогические линии несколько минут – к крайней ярости и зависти окружения Гитлера.

Нейрат был еще одним значительным человеком, который в ответ на мои тайные сведения предоставлял свою помощь. Он взял меня с собой на экономическую конференцию в Лондон летом 1933 года и помог с приобретением валюты через министерство иностранных дел для моих визитов в Англию. Должен сказать, что их я осуществлял полностью за свой счет. Я хотел дать Гитлеру реальную картину мнений там и представить аргументы, которые могли по крайней мере заставить его действовать более осторожно в области международной политики. Я даже пытался убедить его организовать обмен визитами глав государств. Я полагал, надо делать все что угодно, чтобы вытащить его за пределы страны и как-то нормализовать его взгляды. Единственным результатом стало то, что Геринг заявил о своем желании получить приглашение первым. Он думал, что если бы его принимал король, то тогда он смог бы добавить в свою коллекцию особые британские знаки отличия.