На первых президентских выборах 13 марта Гитлер собрал 11,4 миллиона голосов против 18,6 миллиона у Гинденбурга, не дав прежнему президенту набрать совсем чуть-чуть до необходимого абсолютного большинства. Поддержка нацистов за полтора года увеличилась на 86 процентов, но многие были в отчаянии от этого результата. Казалось, что от власти они далеки, как и прежде. Геббельс буквально рыдал от поражения, хотя Герингу удалось сохранить холодную голову. В какой-то момент возникало желание отказаться от второго тура выборов четырьмя неделями позже, но через некоторое время я понял, что останавливаться никто не будет. Если радикалы единственным решением видели вооруженное восстание частей СА, то я доказывал Гитлеру, что он должен снова выставить свою кандидатуру. Треть населения продемонстрировала, что готова принять его в качестве президента. «Вы должны дать миру время, чтобы он привык к идее: Адольф Гитлер может следовать по пути, намеченному Гинденбургом. До сих пор они знают вас лишь как лидера оппозиции, – говорил я ему. – Чтобы победить, необходимо получить поддержку малых партий». Я думал, что необходимость достичь соглашения с другими политическими лидерами может послужить тормозом для радикальных умов в партии. В любом случае Гитлер снова выставил свою кандидатуру и получил на два миллиона голосов больше. Гинденбург получил еще один миллион, и ему этого оказалось более чем достаточно.

Превращение Гитлера в фигуру национального и международного масштаба породило одно из тех противостояний, которые так любимы историками, – конфронтацию с сэром Уинстоном Черчиллем. Сэр Уинстон упоминает этот случай в своих мемуарах, но, поскольку в то время он не владел всей полнотой информации, эта история требует пересказа. Я весьма часто видел его сына Рэндольфа в ходе наших предвыборных поездок. Я даже пару раз устраивал так, чтобы он путешествовал вместе с нами на самолете. Он сказал, что его отец собирается посетить Германию и нам следует организовать встречу. В апреле во время или сразу после президентской кампании я приземлился с Гитлером в мюнхенском аэропорте, и там меня ожидала телефонограмма от Рэндольфа. Его семья с сопровождающими лицами остановились в отеле «Континенталь» (а не в «Регина Палас», сэра Уинстона подвела память), и Рэндольф приглашал меня к ним на ужин и надеялся, что я смогу привести с собой Гитлера, чтобы он встретился с его отцом. Я сказал ему, что сделаю, что смогу, но мы устали, нам нужно привести себя в порядок и что еще перезвоню.

Я нагнал Гитлера в Коричневом доме и ворвался к нему в комнату. Она выглядела как холл в отеле: ранний Адлон и поздний северогерманский Ллойд, но таков был его вкус. Он пытался разделаться с делами и был в одном из самых неприветливых настроений. «Герр Гитлер, – сказал я, – в Мюнхене мистер Черчилль, и он хочет встретиться с вами. Это потрясающая возможность. Они хотят, чтобы я пришел с вами на ужин в отель „Континенталь“ сегодня вечером».

Я почти увидел, как упали асбестовые занавески. «Um Gotteswillen, Ханфштангль, они что, не понимают, насколько я занят? Господи, да о чем я буду с ними говорить?» «Но, герр Гитлер, – запротестовал я, – с ним абсолютно легко можно говорить о мировом искусстве, политике, архитектуре, о чем захотите. Это один из самых влиятельных людей в Англии, вы просто обязаны встретиться с ним». Но сердце мое упало. Гитлер придумал тысячу извинений, как он всегда делал, когда боялся с кем-либо встречаться. Когда он сталкивался с человеком, равным ему по политическим способностям, в нем снова просыпался неуверенный буржуа, человек, который не желал брать уроки танцев из-за боязни глупо выглядеть, человек, который приобретал уверенность только тогда, когда манипулировал беснующейся толпой. Я попытался предпринять еще одну попытку. «Герр Гитлер, давайте я пойду на обед один, а вы подъедете позже, как будто хотите со мной встретиться, и останетесь на кофе». Нет, он посмотрит, нам нужно завтра рано уезжать – об этом я слышал впервые, так как, по-моему, у нас было два или три свободных дня. «В любом случае говорят, что ваш Черчилль яростный франкофил».

Я позвонил Рэндольфу и, пытаясь скрыть свое разочарование, сказал, что он застал нас в самый неудачный момент, но высказал предположение, что Гитлер, возможно, присоединится к нам на кофе. Сам я приехал в назначенный час. Там были миссис Черчилль, спокойная и очаровательная, лорд Кэмроуз, профессор Линдеман, одна из дочерей Черчилля и еще пара молодых людей, имена которых я не помню. Мы сели за ужин примерно в десять, я с миссис Черчилль на правой стороне, хозяин напротив нас. Мы разговаривали обо всем, а потом мистер Черчилль упрекнул Гитлера за антисемитские взгляды. Я постарался представить ситуацию как можно мягче, сказав, что настоящей проблемой был наплыв евреев из Восточной Европы и их чрезмерное представительство в определенных профессиях. Черчилль слушал меня очень внимательно, заметив: «Передайте своему боссу от меня, что антисемитизм может дать хороший толчок в начале, но в качестве лозунга он не подойдет».

Я заметил, что лорд Кэмроуз на другой стороне стола очень внимательно слушал все, что говорит Черчилль, но, когда пришел черед кофе, бренди и сигар, мы с хозяином отодвинули наши кресла назад, и он стал доверительно говорить со мной. Я помню эту сцену до сих пор. В левой руке, прямо рядом со мной, он держал бокал с бренди, практически касаясь губ, так что его слова достигали только моих ушей, в другой его руке была толстая сигара. «Скажите мне, – спросил он, – что ваш лидер думает о союзе между вашей страной, Францией и Англией?»

Меня будто пригвоздило к креслу. Я чувствовал, как мои пальцы прорастают сквозь туфли в ковер. Чертов Гитлер, подумал я, вот возможность, которая даст ему престиж и удержит в рамках разума, а у него даже нет смелости прийти сюда и поговорить об этом. «А что насчет Италии?» – спросил я, чтобы получить представление о всем спектре идей Черчилля. «Нет, нет, – сказал он, – нам придется оставить ее на данный момент. Нельзя, чтобы все вступили в клуб одновременно». В отчаянии я заявил, что Гитлер очень заинтересован в обсуждении этого вопроса, и стал и дальше разглагольствовать, воодушевленный своими надеждами. Я подумал, что должен срочно привезти сюда Гитлера, и, повернувшись к миссис Черчилль, неловко извинился, что забыл позвонить домой и предупредить супругу, что задерживаюсь, и что мне надо позвонить. «Ну, конечно, попросите ваше жену присоединиться к нам», – сказала она.

Я позвонил в Коричневый дом. Гитлера там не было. Я позвонил ему домой. Фрау Винтер не видела его. Тогда я позвонил своей жене и сообщил, что не знаю, когда вернусь. Она устала и предпочла не ждать и не ехать к нам. Я вывалился из телефонной кабинки в холл, и кого я увидел в десяти шагах по лестнице – Гитлера в своем грязном белом плаще и зеленой шляпе, который просто прощался с одним голландцем, который, насколько я знаю, был другом Геринга и через которого, по-моему, в то время в партию направлялись деньги. Я был вне себя.

«Герр Гитлер, что вы здесь делаете? Неужели вы не понимаете, что Черчилли сидят в ресторане? Они могли заметить вас, когда вы входили сюда. Они точно узнают от гостиничной прислуги, что вы здесь были. Они ждут вас на кофе и воспримут это как сознательное оскорбление». Нет, он же небрит, что было правдой. «Тогда, во имя неба, езжайте домой, побрейтесь и возвращайтесь назад, – сказал я. – Я сыграю им на пианино или как-то еще займу до вашего приезда». – «У меня слишком много дел, Ханфштангль. И мне нужно вставать рано утром». И он вышел. Я принял самое приятное выражение лица, какое мог, и вернулся обратно к обществу. Кто знает, подумал я, может, он все-таки объявится. Я ругал себя за то, что не был более откровенен с Гитлером, но в «Континентале» очень узкий и небольшой холл с носильщиками и служащими на каждом шагу. Я не мог сболтнуть это в присутствии голландца, а Гитлер все время отходил от меня. Так что я сыграл свои футбольные марши и «Annie Laurie» и «Londonderry Air», и компания пришла в бодрое расположение духа. Конечно, за исключением меня.

Гитлер так и не появился. Он просто струсил. На следующее утро его машина ждала меня около моего дома. Мы забрали его вместе с его прирученными головорезами и отбыли в Нюрнберг, где, представьте себе, он провел все утро, обсуждая какие-то частные проблемы с Юлиусом Штрайхером. В машине по дороге туда я наклонился к нему и пересказал свой разговор. Он этому даже не поверил, а если поверил, то я почувствовал, что Гесс и Розенберг любой ценой пытались не допустить этого внешнего контакта. «В любом случае, какую роль играет Черчилль? – пожаловался Гитлер. – Он находится в оппозиции, и никто не обращает на него внимания». «Люди говорят то же самое о вас», – сказал я раздраженно. Этого не стоило говорить. Он решил не связываться ни с кем, кто бы мог украсть у него популярность. Я даже не упомянул комментария Черчилля об антисемитизме Гитлера, так как это могло дать ему еще один предлог. Насколько я помню, Черчилли оставались в Мюнхене еще два или три дня, но Гитлер отсутствовал, пока они не уехали.

На выборах в рейхстаг в конце июля нацисты добились еще большего количества мест, чем раньше, но все еще оставались далеко от своей цели. С 230 местами из 608 они стали сильнейшей партией, и в первые две недели августа новый канцлер фон Папен обратился к Гитлеру с предложением войти в состав нового правительства в качестве вице-канцлера. Учитывая маячившую на горизонте возможность получить в свои руки всю власть, он, как никогда ранее, стал отрицательно относиться к любым компрометирующим его союзам. «Что за тип этот Папен? – спросил он меня. – Вы, наверное, общались с ним в Нью-Йорке во время войны». «Если неформально, то он очень милый человек, – сказал я. – Но в политическом смысле он Luftikus». Это ему понравилось. «Ein Luftikus, – повторил он, хлопнув себя по бедру. – Это отлично его определяет», – но он не оставил до конца идею сотрудничества с ним. «Имейте в виду, что если его тщеславие тешится проживанием в канцлерском дворце со своей женой и они готовы передать всю реальную власть мне, то я не буду возражать», – добавил он. Но это время еще не пришло. Был поздний вечер и довольно темно, когда мы выехали из Берлина после того, как переговоры завершились ничем. Мы все тихо сидели в машине. Шрек был за рулем, в салоне вечный Шауб, Брукнер и Зепп Дитрих. «Wir werden schon sehen – Мы еще увидим», – прошептал Гитлер.

Это, конечно, был худший из всех возможных моментов, чтобы доставать Гитлера своим американским комплексом. Экономика Америки была практически так же развалена, как и наша, а все остальные истории касались только гангстеров в Чикаго и скандалов с Джимми Уокером, мэром Нью-Йорка. Все это давало Гитлеру прекрасные козыри в споре со мной. «Любая страна, которая не способна решить проблемы даже в своей полиции, не может надеяться играть какую-либо роль в международных делах», – часто говорил он. Ширах и другие никогда не упускали возможности обратить его внимание на негативные отзывы о нем в прессе, которые он полностью относил на счет еврейского влияния или моей неэффективности, если он был в плохом настроении. Я бы впал в отчаяние, если бы не получил личное послание от Франклина Делано Рузвельта, моего старого друга по Гарвардскому клубу, о том, что он вскоре станет президентом. В сообщении как будто само собой предполагалось, что Гитлер вскоре придет к власти, и Рузвельт надеялся, что в свете нашего долгого знакомства я постараюсь всеми силами удержать Гитлера от поспешных действий и необдуманных решений. «Представьте игру на рояле и попытайтесь нажимать левую педаль, если события станут чересчур громкими, – процитировал мой посетитель. – Если обстановка начнет накаляться, пожалуйста, немедленно свяжитесь с нашим послом». Это сообщение крайне воодушевило меня, и в свое время мне пришлось сделать ровно то, о чем в нем говорилось.

В ноябре снова были выборы в рейхстаг, но, несмотря на лихорадочную кампанию, нацисты уступили свои позиции. Их представительство сократилось до 196 мест, и именно в этот раз канцлером стал Шляйхер, получивший власть, к которой он так долго стремился. По его плану нужно было расколоть штрассеровское крыло нацистской партии и в последнем усилии составить большинство вместе с веймарскими социалистами и центристами. Безусловно, эта идея была совсем неплохо продумана, и посреди временной деморализации и денежных затруднений в нацистских рядах она почти увенчалась успехом. С провалом этого плана произошел окончательный разрыв между Гитлером и Штрассером, который два года спустя за эту нелояльность заплатил своей головой.

Я всегда считал, что Штрассер не заслуживает своей репутации. Он был хорошим организатором, но еще одним из нетевтонцев в партии. Он выглядел как левантийский бизнесмен. Но некоторые люди имели о нем высокое мнение, среди них был и Шпенглер. Я часто пытался свести вместе Гитлера и великого историка в надежде, что его величественная язвительность немного угомонит Гитлера. Они действительно встретились без моего вмешательства, и я об этом узнал однажды в воскресенье, когда эта тема поднялась во время обеда, на который Гитлер был приглашен Вагнерами в Байройт. Я видел, что у Гитлера по этому поводу совесть неспокойна, так как он пытался изобразить некую сонливость, чесал ухо и утверждал, что Шпенглер говорил только о компромиссе, что его прошлое было слишком монархическим и консервативным и что он абсолютно не понимает расовых проблем: «Ханфштангль, вы должны были быть там».

Я едва сдерживался, потому что действительно хотел там быть, чтобы выступить своего рода катализатором беседы. Я позвонил Шпенглеру в Мюнхен на следующий день, и он пригласил меня на кофе и сигары. Я обнаружил его полным презрения. Гитлер ему показался немного сумасшедшим, кроме того, он завладел моим сердцем, когда начал развенчивать мифы Розенберга, о которых Гитлер по ошибке завел речь. «В партии нет мозгов, Ханфштангль, – сокрушался он. – Это сборище тупиц». Я попытался вспомнить имя генерала фон Эппа, которого часто упоминали в качестве следующего вероятного президента. «Невозможно, – фыркнул Шпенглер, – это человек без идей, он не обладает силой принимать решения, он просто глуп. Единственный человек во всем движении, который мне нравится, – это Грегор Штрассер. По крайней мере, раньше он работал в профсоюзе и понимает, что происходит».

По-моему, это было очень весомой рекомендацией, так что, когда, снова оказавшись в Берлине, Никербокер попросил меня устроить интервью со Штрассером, я это сделал. Это оказалось ужасным позором. Никербокер достал книгу по экономике, опубликованную под именем Штрассера, тщательно ее прочел и обнаружил там целый список противоречий, которые и захотел обсудить со Штрассером. После часа такого перекрестного допроса уже второй носовой платок Штрассера был насквозь мокрым от пота, а он сам мог только огрызаться на вопросы Никербокера: «Если вы прочитаете книгу снова, вы поймете, что я имел в виду». Как только Никербокер ушел, он налетел на меня в ярости и сказал, что если я еще когда-либо приведу кого-нибудь вроде него, то он вышвырнет этого человека вон. Только позже один из служащих в его окружении рассказал мне, что эта книга была написана одним из подчиненных Штрассера и он сам знал о ней меньше, чем Никербокер.

Первый раз подозрения о возможной измене Штрассера заронил во мне Сефтон Делмер. Когда мы разговаривали с ним по телефону, то часто переводили имена на английский язык. «Хемпсток[43], – сказал Делмер, – скажите своему боссу, что мистер Стритер [Штрассер[44]] встречался с мистером Крипером [Шляйхером[45]]». Я спустился вниз в офис Гитлера в Коричневом доме, чтобы сообщить новость. Он просто хмуро что-то пробурчал, что было очень плохим знаком. Много лет спустя я услышал от нашего друга доктора Мартина, частного банкира в Мюнхене, штрассеровскую историю его окончательного разрыва с Гитлером. Ссора произошла 8 декабря 1932 года в отеле «Кайзерхоф» в Берлине. Не нужно говорить, что Геббельс был там и принял сторону Гитлера.

Весь предыдущий год Штрассер поддерживал мнение, что единственный выход из хаоса в Германии – вхождение нацистов в правительство в составе нормальной коалиции. Он знал об антипатии Гинденбурга и Шляйхера к Гитлеру, особенно после случая с телеграммой Потемпа, в которой Гитлер одобрял убийство шахтера-коммуниста пятью нацистскими бандитами. В результате Штрассер был готов работать под началом Шляйхера в качестве вице-канцлера и оставить лидерство в партии Гитлеру. На встрече в «Кайзерхоф» они могли прийти к соглашению, но на самом деле разрыв между ними только усилился. Гитлер объявил Штрассера предателем и сказал, что единственным выходом для того будет застрелиться. Штрассер пожелал того же Гитлеру.

На следующий день доктор Мартин случайно зашел домой к Штрассеру на Тенгштрассе и узнал все подробности того, что случилось. Он обнаружил Штрассера спокойным и смирившимся, несмотря на горечь его слов: «Доктор Мартин, я человек, помеченный смертью. Мы долгое время не сможем видеться, и я советую вам ради собственного блага не приходить сюда больше. Что бы ни случилось, запомните, что я скажу: с этого момента Германия находится в руках австрийца, который является прирожденным лжецом, бывшего офицера, который является извращенцем, и косолапого урода. И скажу вам, что последний – самый худший из них всех. Это сатана в человеческом обличье».

Примерно в это же время я познакомился с Риббентропом, который очень поздно вошел в верхушку нацистской иерархии. Он был другом графа Хеллдорфа, лидера частей СА в Берлине, расположение которого он снискал, посылая ящики шампанского в тюрьму, когда того временно задержали. Я симпатизировал ему, потому что он производил благоприятное впечатление, говорил на французском и английском и явно был умнее своры полуграмотных головорезов вокруг Гитлера. По крайней мере, он был и продолжал оставаться противовесом Розенбергу в области внешней политики. Первая встреча с ним, четко отложившаяся в моей памяти, произошла в президентском дворце рейхстага, который после июльских выборов занимал Геринг. Гитлер был вместе с Гугенбергом в библиотеке на втором этаже и пытался выбить из него больше денег, но в общем без видимого успеха и пришел полностью истощенный. Он увидел меня и, как обычно, сказал: «Ханфштангль, сыграйте мне что-нибудь», – и я начал с мелодий из «Тоски», которые крутились у меня в голове, хотя мне и пришлось начинать трижды, прежде чем я попал на правильную клавишу. Когда представление окончилось, ко мне подошел Риббентроп и напыщенно сказал: «Ханфштангль, вы помогли фюреру пережить тяжелую минуту».