Только после этого мы узнаем, что этот шутливый диалог происходит между шамесом Азриэлем и отцом рассказчика реб Йоной за несколько дней до Песаха. Никто из действующих лиц — ни двое уважаемых членов общины, ни любопытный под­слушивающий мальчишка — не подозревает, ка­кая беда случится, если принести этрог домой на седер⁵⁶.

Собеседники ведут ученую игру со словом эс­рог (этрог), означающем цитрон, используемый в ритуальных целях на праздник Кущей, а здесь это слово используется в разговорном значении и означает нечто особенное; а указывая на связь гостя с Иерусалимом, Шолом-Алейхем пробужда­ет память читателя. Шолом-Алейхем редко чер­пал фольклорный материал из книг, а даже если он прибегал к этому источнику, то предпочитал не очень старые сборники сказок. Здесь его пря­мым источником стало пособие для свадебных бадхенов. Оно выходило под названием «Еврей из Земли Израиля» или «Иерусалимец», и там фигу­рировал свадебный шут в красном платке или по­крывале и в смешной красной шапке⁵⁷. В изложе­нии Шолом-Алейхема экзотический гость носит традиционный штраймл, отороченный мехом на голове, а также турецкое платье с желтыми, си­ними и красными полосками. Вместо длинного диалога между иерусалимцем, который говорит на иврите, и его собеседником, который задает ему вопросы на идише, Шолом-Алейхем изобре­тает остроумный обмен репликами между реб Йоной и его гостем, который они ведут в ожида­нии начала седера:

Отец: «Ну?» (Что означает на идише «Будьте так добры произнести кидуш».)

Гость: «Ну, ну!» (Что означает, «Только после вас, вы произнесите».)

Отец: «Ну, а?» («А как же вы?»)

Гость: «Э-э, а!» («Пожалуйста, сначала вы!»)

Гость: «А, э-э!» («Сначала вы, пожалуйста!»)

Отец: «Э, а, э-э!» («Прошу вас, произнесите вы первый!»)

Гость: «Э-э, а, э!» («Вы произнесите, прошу вас!»)

Отец: «Э-э, э, а, ну?» («Вам что, сложно произнести первым?»)

Гость: «Э-э, а, э, ну, ну!» («Ну, если вы настаиваете, я произнесу!»)

После этого диалога на еврейском эсперанто — упражнения в доречевой коммуникации, в ре­зультате которого между мужчинами устанавли­вается тесная связь,—гость проводит пасхальный седер, когда еврейское религиозное воображение разыгрывается наиболее сильно, создавая в меч­тах мир десяти потерянных колен Израилевых. «Он говорит, что все богатство принадлежит оби­тателям царства, которые называются сефарда- ми», — вот как передает ребенок рассказ гостя: ...и у них есть царь, сказал он, который ужасно благоче­стив и носит шапку, отороченную мехом; а зовут этого царя Йосеф бен Йосеф. Царь служит у них первосвящен­ником, сказал он, и ездит в золоченой карете, запряжен­ной шестеркой резвых коней, а когда он идет через вести­бюль синагоги, левиты приветствуют его песнопением...

Великолепные, блестящие фантазии подняли меня и перенесли в эту счастливую еврейскую страну, где дома построены из ароматной сосны и покрыты серебром, где блюда, сделанные из золота и драгоценных камней, раз­бросаны вдоль улиц.

Ребенок мыслит не абстрактными понятиями, а конкретными. Он не толкует миф в понятиях из­гнания и избавления. Вместо этого он думает об изобилии сокровищ, которые принесет домой ма­тери.

В итоге оказывается, что чудесный сефард- ский гость из еврейского царства думает о том же. Посреди ночи члены семьи вдруг обнаружи­вают, что гость скрылся вместе с фамильным се­ребром, драгоценностями и служанкой. «Сердце мое было разбито», — завершает свой рассказ ребенок-повествователь:

Но не из-за утраты наших серебряных бокалов и утвари или немногочисленных украшений матери и денег. Не из- за служанки Рикель — черт бы ее побрал! А потому что те­перь я никогда не увижу счастливой-счастливой страны, где рубины, жемчуг и бриллианты валяются на улицах, где есть Храм с первосвященниками, левитами и органом и с древним алтарем, на котором совершают жертвоприно­шения. Все эти чудесные вещи жестоким образом были у меня украдены, их отобрали, отобрали, отобрали.

Так что конец у обоих типов рассказов одинако­вый: евреи чувствуют трагический разрыв меж­ду мечтой и реальностью. Ведь даже если еврей достаточно удачлив, чтобы отмечать праздники с этрогом, бумажным флагом, колодой карт, пу- римским представлением или гостем на седер, на рассвете туман рассеется и опять начнутся серые будни. Калиф на час опять превратится в неудачника, которым командует жена, или в ни­щего сироту. Именно потому что миф стал ося­заемым, с живыми первосвященниками и леви­тами в видимом настоящем месте, потеря стано­вится гораздо больше. Когда праздники прохо­дят, каждый еврей опять становится ребенком. И поскольку ребенок воспринимает жизнь ярче и субъективнее, то каждый праздник мог стать миниатюрной драмой разбитых надежд и ожи­даний.

«Гость» и свыше семидесяти подобных ему рас­сказов были написаны к случаю. В связи со стре­мительным развитием прессы на идише после 1900 г. написание праздничных рассказов стало частью трудовой деятельности любого профес­сионального идишского или ивритского писате­ля. При крайней необходимости Шолом-Алейхем даже сочинил рассказ или два для своего дру­га Мордехая Спектора (1858-1925). Чтобы свести концы с концами, Шолом-Алейхем писал одно­временно для нескольких газет; и поскольку ни одна из них не допускала перепечаток, празд­ничный сезон между Рот га-Шана и Гошана раба (приходящийся на раннюю осень) мог быть горя­чим⁵⁸. Так Шолом-Алейхем научился писать рас­сказы быстро и приурочивать их к праздничным приложениям в газете. Он также научился тому, что любое произведение, написанное к конкрет­ному празднику, может быть при этом весьма не­замысловатым. «Мертвецы? В честь праздника Пурим?» — риторически вопрошал он во введе­нии к первому сборнику из серии, получившей название «Праздничной библиотеки Шолом- Алейхема»:

В такой праздник, когда самому Богу угодно, чтобы ев­рей был пьян, а сочинитель дурачился и выступал в роли скомороха?! Я знаю, читатель, что сегодня Пурим, что ты должен быть пьян, а я должен дурачиться, — и все же я преподношу тебе рассказ о двух мертвецах, — ничего не поделаешь! Единственное, чем я могу помочь, — это дать совет: если у тебя слабые нервы, не читай на ночь глядя этой истории⁵⁹.

Требование газет — единственная причина того, что эти рассказы были такими веселыми и таки­ми далекими от самой сути еврейской религиоз­ной практики. Чем более нарочито религиозным был сюжет рассказа, тем более светской была его тема. Но Перец, благодаря ученому стилю сво­их рассказчиков и использованию таких фоль­клорных жанров, как романтический и священ­ный рассказ, вернул идишскую сказку на ее по­четное место в доме учения и в хасидской молель­не. Таким образом, Перец фактически деэманси- пировал идишскую сказку, и не важно, что он де­лал это во имя радикального индивидуализма. Шолом-Алейхем начал с полного освобождения литературы как ремесла и искусства от рамок учености. Как ни старался Шолом-Алейхем соз­дать серию рассказов о доме учения еще в 1903 г., он смог справиться с этим только на иврите, язы­ке учения, и так и не написал больше одного тако­го монолога⁶⁰. Тевье при всем его благочестии со­вершал молитвы на улице, никогда не в обществе других евреев, и ему всего однажды пришлось помериться ученостью с кем-то более образован­ным, чем местный сват. Шолом-Алейхем при всем том, чем он обязан Гоголю, не вошел в сделку с го­голевским чертом. По сравнению с энциклопеди­ческими познаниями Лескова в области русских икон или старообрядцев, этнографический кру­гозор Шолом-Алейхема был действительно очень узок. То, что он в итоге сохранил для нас от куль­туры штетла, гораздо меньше, чем могло при­влечь внимание.