Невероятный темп перемен, однако, сильно обострил проблему финала. Вся Касриловка сей­час находилась в движении, а утопические про­граммы русских либералов и сионистская гавань казались настолько далекими, что невозможно было рассчитывать на сводку последних собы­тий, чтобы угадать финал. Насколько часто в его романах, а впоследствии и в пьесах проявлялись противоборствующие исторические теории (из­гнание это или просто рассеяние?), настолько же они оказывались беспомощными, когда прихо­дило время их завершения, и рассказы начинали играть с историей, как романы. Шолом-Алейхем придумал новый тип тематического рассказа, от­крытого и закрытого одновременно: повествова­ние с произвольным финалом обрамлялось ра­мочным сюжетом, что делало весь рассказ струк­турно завершенным. Единственный, кто мог све­сти или развести две сюжетных линии в рассказе, был сам рассказчик, одновременно вынужденно и умышленно становившийся полноправным ге­роем. Чтобы поднять ставку в споре между исто­рией и рассказом, Шолом-Алейхем перенес искус­ство рассказывания историй в самое светское и самое подвижное место, которое только можно придумать: в вагон третьего класса российского поезда⁷¹.

С тех пор как Менделе-книгоноша еще в 1890 г. впервые сел в поезд, еврейские писатели считали, что поезда и технический прогресс очень мало дали русским евреям. Внутри черты оседлости все еще не было места, куда можно было подать­ся за хорошей жизнью. За восемь лет, в течение которых появлялись «Железнодорожные расска­зы» Шолом-Алейхема (1902-1910), политическая ситуация драматическим образом ухудшилась, конституционные реформы спровоцировали все усиливавшиеся погромы. Личная одиссея Шолом- Алейхема тоже оказалась тесно связана с этой катастрофой. Бежав из России после погрома в Киеве, он вернулся назад в 1908 г., но его три­умфальный тур был прерван из-за начавшегося туберкулеза. Последовали годы лечения на евро­пейских водах. Таким образом, его собственное изгнание было похоже на битком набитые ваго­ны третьего класса, едущие по Украине, где един­ственное, что отвлекает от дождя, непрерывно льющего за окном, это очередная партия в карты или полубезумный пассажир, который рассказы­вает очередную печальную повесть⁷².

То, что зародилось в воображении Шолом- Алейхема как серия пеклех, то есть личных пе­чальных историй, превратилось после его до­бровольного изгнания и постоянного бегства от смерти, в панорамную картину разложения. (Любой сюжет, даже самый курьезный, имеет в своей основе исторический факт, подтверж­даемый газетными вырезками, которые присы­лали ему как раз с этой целью⁷³.) Шантаж, са­моубийство, банкротство, полицейские облавы, освобождение от призыва и квоты на призыв были главными темами рассказов путешествен­ников. Вагон третьего класса становился убе­жищем от суровых экономических и полити­ческих условий тогдашней России, потому что он был местом, где рассказывание историй до сих пор процветало; где, если выражаться сло­вами безымянного пассажира-купца, «в вагоне одни только евреи! Тогда вам лучше чем дома... Правда... в вагоне шум, гам, толчея, галдеж; не поймете сразу, где вы находитесь и кто ваши со­седи. Зато вы тут моментально знакомитесь со всеми» (Y 302, Е 283, R 159). Хотя эта еврейская солидарность часто нарушается и дорожные знакомства весьма неустойчивы, евреи скорее готовы расслабиться среди своих, чем когда рядом чужие. А как только барьеры сломлены, они могут поделиться с вами «миром опыта», по удачному выражению Вальтера Беньямина. Для этих сорванных с насиженных мест мужчин (а это все еще чисто мужская субкультура) расска­зывание историй никогда не было бегством от реальности или возвращением в некий доинду- стриальный рай. Это было общественное осво­бождение, временная мера превращения хаоса в комедию.

Рассказывание историй в поезде стало для Шолом-Алейхема последним оплотом надежды, потому что там все спасительное высмеивалось. Глыба движущегося металла была настолько да­лека от Касриловки, от традиционной общины, насколько только может забраться еврей. Ничто в арсенале ужасных историй не может подгото­вить странствующего коммивояжера, наслы­шавшегося уже многого, к чему-то описанному в «Человеке из Буэнос-Айреса», где появляется, возможно, самый корыстный из всех вымыш­ленных героев Шолом-Алейхема. Успешный эмигрант, едущий домой, чтобы найти себе традиционную еврейскую невесту, говорит так лживо, а манеры его так обходительны, что ком­мивояжер даже не подозревает, что перед ним торговец белыми рабынями. Там, где община и общение терпят полный крах, моменты облегче­ния, не говоря уже о возвышении, будут очень редки⁷⁴.

Чтобы выжать немного иронического утеше­ния из этого сурового исторического пейзажа, Шолом-Алейхем делит путь пополам. Да, чудеса еще случаются в поезде, но только если это лей- дикгейер, «праздношатающийся», узкоколейка, которую евреям удалось сделать частью свое­го мира. Корпус фольклорных произведений уже возник вокруг этого поезда, куда относятся «Чудо в седьмой день Кущей», произошедшее в 1909 г., или предотвращенный погром, описан­ный в рассказе «Быть бы свадьбе, да музыки не нашлось»⁷⁵. Эти столкновения между евреями и иноверцами существенно смягчаются нето­ропливостью «праздношатающегося», его чрез­вычайно нерегулярным расписанием, плотно­стью еврейского населения вдоль его сонного маршрута и традиционными методами, до сих пор используемыми ненавистниками евреев. На самом деле евреи считают техническую от­сталость и медленность поезда его главным до­стоинством.

Здесь Берл-уксусник все еще может вовлечь попа в богословский спор о смысле жизни и вый­ти из него победителем. А что может быть луч­ше, чем пункт ум Гешайне-рабе нохн квитл, точ­но в день праздника Гошана раба⁷⁶, когда судьба каждого человека на будущий год уже записана на небесах? Так что праздник все еще не поте­рял своей посреднической силы, даже если чудо сотворили Берл и сбежавший паровоз, а не дес­ница Божья. Еще знаменательнее то, что Берл одерживает свою словесную победу над попом еще до того, как обнаруживает, что обладает тех­ническим знанием, чтобы спасти их обоих от смерти⁷⁷. Так что настоящее чудо происходит в моральном противостоянии один на один, старая история завершает сама себя — не путать с коми­ческим рамочным сюжетом о том, как счастливо удается избежать почти апокалиптической ката­строфы (нарастающей, пока телеграммы бегут по проводам). Единственное, что связывает эти разрозненные части, это сложная нить повество­вания, которая становится все напряженнее по мере того, как мы приближаемся к драматиче­ской кульминации рассказа. Берл-уксусник пове­дал эту историю купцу из Гайсина, который рас­

сказал ее коммивояжеру, а тот, в свою очередь, передал Шолом-Алейхему, который предлагает ее нам.

В «Праздношатающемся» никто не завалива­ет рассказчика историями о личном горе; вместо этого, «не торопясь, смакуя каждое слово», гай- синский купец «развалился, как у родного отца в винограднике» (Y 113, Е 187, R 63) и поведал ему почти традиционную повесть⁷⁸. Тем самым под­черкивается чуждый характер других пеклех — люди настолько погружены в свое горе, что, про­износя фразы, восхваляющие Господа, потеряли связь с Ним и с человечеством⁷⁹. Репертуар рас­сказов в каждом поезде соответствует его распи­санию.

Поэтому в переполненном поезде, который идет мимо «Станции Барановичи» (1909), рас­сказчик может привлечь внимание попутчиков, если он знаток еврейского страдания до мель­чайших подробностей, и знает, как евреев про­гоняли сквозь строй в царствование Николая I. Возможно, «Станция Барановичи» больше, чем любой другой рассказ Шолом-Алейхема, черпает материал непосредственно из еврейского исто­рического опыта. Его действие начинается в са­мое секулярное время дня — сразу после утрен­ней молитвы, когда всякий мужчина:

...в прекрасном настроении и расположен к разговорам. О чем? О чем угодно. Каждому хотелось рассказать что- нибудь свеженькое, животрепещущее, такое, чтобы дух захватывало и приковало бы слушателя. Никому, од­нако, не удавалось задержать внимание пассажиров на чем-либо одном. Каждую минуту перескакивали на дру­гую тему. Вот как будто заговорили об урожае — пшени­ца и овес нынче уродились, — а вот уже толкуют о вой­не (какая связь?). Не задержались на войне и пяти ми­нут и тут же метнулись к революции. От революции ки­нулись к конституции, а от конституции, само собой, пе­решли к погромам, изуверствам, новым преследованиям евреев, изгнании из деревень, бегству в Америку и вся­ким иным напастям, который вдоволь наслышишься в нынешние замечательные времена: банкротства, экспро­приации, военное положение, виселицы, голод, холера, Пуришкевич, Азеф... (Y 41-42, Е 152, R 27)

Азеф, знаменитый двойной агент, который проник в руководство партии социалистов- революционеров и был разоблачен в 1908 г., — это знак для рассказчика сделать шаг вперед. Это «упитанный человек в шелковой субботней каскетке. У него было красное веснушчатое лицо и смеющиеся глаза, а спереди недоставало зу­бов, отчего буквы “з”, “с” и “ц” он произносил с присвистом». Несмотря на дефект речи, а может быть, как раз из-за него, этот уроженец Каменки выходит на сцену с рассказом «об одном донос­чике из наших же, каменковских, и, уж не беспо­койтесь, вы сами скажете, что Ажеф против него щенок».

Злодейство Азефа можно сравнить с другой правдивой историей, и эта история безусловно истинна, потому что касается собственного де­душки рассказчика реб Нисна Шапиро, и рас­сказчик много раз слышал ее от отца. Более того, рассказчик из Каменки — мастер выстраивать сюжет со стратегическими паузами, чтобы под­держивать напряжение у слушателя⁸⁰. Лучше все­го то, как он поддразнивает слушателей ожида­нием чуда⁸¹. Только чудо, кажется, может спасти местечкового парня Кивку от экзекуции, и это чудо должен совершить не кто иной, как сам реб Нисн Шапиро как староста погребального брат­ства, войдя в сговор с несколькими местными чиновниками. Кивка притворяется мертвым в тюрьме, и его тело прямо с кладбища переправ­ляют на австрийскую границу.

Это именно то, что нужно для поднятия духа оторванным от дома мужчинам, пошат­нувшихся от нескончаемых еврейских печа­лей. Мистификация со смертью и воскресением Кивки менее достойна того, чтобы передаваться из поколения в поколение, чем подвиг отважной общины, которая следует нравственному прин­ципу выкупа пленных. «Шутка сказать, вызволи­ли живую душу из заточения! Спасли человека от порки!» (Y 49, Е 157, R 32) Поскольку истинный ге­роизм в светском мире не требует чудес, можно сказать, что секулярный сюжет достигает куль­минации в момент удачного бегства Кивки.

Но последовавший за этим акт измены раз­рушает героические притязания. Вскоре от мни­мого мертвеца стали приходить письма. Восемь писем и четыре последовавших за ним выпла­ты за молчание, и последнее письмо шантажи­ста Кивки к Нисну Шапиро приносит тяжелый удар: «Все, все расскажу [царским властям] — и пусть они знают, что есть Бог на свете, а Кивка не умер» (Y 158, Е 162, R 37). Таким образом, ци­ничное глумление Кивки вышибает всю гор­дость, которая еще оставалась у святой общины Каменки и ее славного предводителя, реб Нисна Шапиро.

Потом на станции Барановичи рассказчик выскакивает из поезда под аккомпанемент кри­ков и брани других пассажиров. «Чтоб ей сго­реть, этой станции Барановичи!» — восклица­ет в конце рассказчик. Здесь, как и повсюду в «Железнодорожных рассказах», суждение рас­сказчика ни к чему не обязывает, ведь на самом деле история уже кончилась. Что можно еще ска­зать после того, как все мифические и нравствен­ные притязания разбиты? Кроме того, истин­ное чудо этой истории состоит в том, что ее во­обще можно рассказать, что среди «банкротств, экспроприации, военного положения, виселиц, голода, холеры» мог появиться человек, кото­рый рассказывает необычные истории и застав­ляет публику смотреть себе в рот. Конечно, ему внимают, только пока он рассказывает, и из все­го, что мы о нем знаем, следует, что он такой же мошенник, как все, кто путешествует по этой до­роге. Но на краткий момент он способен затор­мозить время и превратить исторический опыт, вне зависимости от его жестокости, в очарова­тельную историю, которая превосходит все, что вы можете прочесть в газетах. Он может проти­востоять самой смерти, как и Шолом-Алейхем, с которым случился приступ болезни в дороге — в Барановичах⁸².

Как история, как поезд, притча о Кивке- доносчике не имеет конца, рассказ бежит впе­ред. Но рассказчику удается выскочить как раз вовремя, чтобы спасти самого себя и историю от ужасного финала. Столкнув героизм с чуде­сами, а намеренное предательство с общинной солидарностью, автор оставляет только одного персонажа, хотя он и стоит на платформе, смо­тря вслед уходящему поезду, и персонаж этот — сам рассказчик как герой. Его история противо­стоит разобщенной природе современности, по­скольку превращает пестрое сборище путеше­ственников в компанию слушателей. Его исто­рия противостоит превратностям изгнания, за­ставляя время путешествия повиноваться пра­вилам времени нарратива. И его история разру­шает абсурдность жизни, предлагая собствен­ное пародийное толкование воздаяния и вос­кресения.

Время поезда линейное, историческое. Еврей­ское время циклическое и мифическое. Для послед­ней схватки между ними, в 1913 г., Шолом-Алейхем столкнул злосчастного еврея из Касриловки Шо- лома-Шахну-пустомелю с превратностями путе­шествия в поезде. Чтобы выстроить рамки (и, воз­можно, ради праздничной приманки), он заста­вил Шолома-Шахну изо всех сил пытаться добрать­ся до дома вовремя, чтобы успеть к Песаху, как к тому стремится каждый еврей⁸³. Рассказывает эту историю «респектабельный торговец и касрилов- ский сановник, который занимается недвижимо­стью и уж точно не литератор», но он читает сочи­нения своего попутчика, Шолом-Алейхема. Купцу есть что сказать о технике и евреях: «Когда касри- ловские мудрецы цитируют фрагмент из Писания: «Тов шемми-шемен шов» [Еккл. 7:11], они знают, что делают. Как бы ваш Тевье это объяснил? «С вами добре, а без вам лучше», [что по-украински озна­чает:] Когда я один, я счастлив; без вас — еще счаст­ливее. Другими словами, мы были бы лучше без по­езда»⁸⁴.

Как Тевье, как еврей из Каменки и как верени­ца рассказчиков-дублеров, касриловский купец

наслаждается осознанием того, что играет с ре­альностью. Вероятно, читатели тоже припомнят старую шутку о еврее и иноверце, которые слу­чайно меняются одеждой. (В более непристойной версии, рассказанной мне Йегудой Эльбергом, еврей меняется одеждой с православным свя­щенником.) Шолом-Алейхем наслаждается тем, что помещает известный анекдот в рамки Песаха и вводит цепочку рассказчиков (Шолом-Шахна, который рассказал ее купцу, который рассказал ее Шолом-Алейхему, который рассказал ее нам), с тем чтобы подчеркнуть, кто говорит на самом деле.

В соответствии с нормами современного идишского рассказа Шолом-Шахна — человек не слишком героический или ученый, как раз ти­пичный бедняк, неудачливый маклер. Его еврей­ский внешний вид тоже стандартен: как любой хороший еврей, он возвращается домой на седер и даже помыслить не может о том, чтобы его увиде­ли без шляпы (как мы узнаем из приснившегося ему продолжения истории). Но он также доста­точно знает русский, чтобы послать домой теле­грамму («Приезжаю домой Лесах непременно») и спорить с чиновниками на железнодорожной станции в Злодеевке. Как другие прославленные вертопрахи и подкаблучники (на ум приходит бедный Шимен-Эле Внемли Гласу), Шолом-Шахна вынужден прикрывать свои неудачи как мужчи­ны и кормильца словесным потоком — отсюда необдуманное добавление слова «непременно» в телеграмме⁸⁵. Эта телеграмма указывает на его единственное реальное достижение и предсказы­вает его бесчестную участь.