Реальность и фантастика встречаются в го­рестном для русского еврейства 1913 г., то есть

Дер Нистер видит в этом способ исторического избавления через искусство. Ведь в 1913 г. Шолом- Алейхем опубликовал новое окончание своей саги о человеке и козе — где рассказчик помиловал Шимена-Эле, его семью, его местечко и местечко- близнец Козодоевку. Говорили, что Дер Нистер восхищается монологами Шолом-Алейхема, и на­сколько акт рассказывания является централь­ным в творчестве обоих писателей, настолько глу­боко сходство между этими двумя уроженцами Украины²⁴. Но «Рассказ об отшельнике и козоч­ке» — это «Заколдованный портной», вывернутый наизнанку и поставленный с ног на голову.

Местечковый пейзаж Шолом-Алейхема не­изменен и освящен веками застоя. Есть корчма, расположенная на полпути между полюсами от­чуждения и желания, где гнездится черт. Поиски обречены с самого начала, и дойная коза никог­да не доберется до дома. Дер Нистер начинает с того, что обставляет место действия каждого рас­сказа декорациями собственного изобретения. Он вплетает одну историю в другую, а потом еще в одну, для того чтобы границы между реальным и воображаемым оставались туманными и непо­стоянными. Действие историй разворачивается «На границе», «В пустыне», «В лесу», «там, посре­ди» неизвестного места; и рассказывает их раз­ношерстная компания ведьм, странников, куку­шек, орлов, кротов, верблюдов, великанов и звез­дочетов. Кризисы, которые нужно разрешить, преодолеваются внутри самодостаточного мира искусства рассказчика, и этот мир решает их са­мостоятельно. Как отшельник и его козочка до­стигли цели? Став неизменными.

Катастрофическая близость вымышленного мира Шолом-Алейхема здесь заменена «мистиче­ской атмосферой», по выражению одного читате­ля, напоминающей полузабытые легендарные и сказочные сюжеты, в которых категории време­ни и места сходятся только в начале и в конце. А в остальном время и случайность следуют раз­личными путями²⁵. Отвергнув смеховые цитаты, целью которых является демонстрация учено­сти и остроумия рассказчика, Дер Нистер прак­тически не использует гебраизмов и славяниз­мов, неточно цитирует классические источни­ки, и в целом придерживается строго выверен­ного, тщательно отделанного литературного сти­ля, который напоминает средневековый мир ро­мантики и сурового аскетизма. Например, о но- зире не слышно было со времен «Царевича и от­шельника» (Константинополь, 1518) Аврагама ибн Хасдая — ивритоязычного рассказа о жиз­ни Будды²⁶. Выуженный из далекого прошлого, этот средневековый сюжет проходит через при­зму разума. Разума, который ничего не делает, а только ждет и рассказывает: Гедахт.

Только избранный, связанный обетом мол­чания, неподвижности и целомудрия, унасле­дует семя истины. Поиски отшельника сво­бодны от земных ограничений, чтобы он мог целиком посвятить себя погоне за совершен­ством. Отшельник — это тот крошечный осколок прошлого, который Дер Нистер сохранил, чтобы воплотить собственный художественный и эти­ческий идеал. Аскетическое поведение отшель­ника бесконечно далеко от лингвистической избыточности Шолом-Алейхема и трагикомиче­ских попыток местечковых евреев добиться хоть какого-то счастья в рутине жизни. Если Шолом- Алейхем переписывал местечковые сатиры и сказочные сюжеты, чтобы достичь новой веры в фольклорном духе, то Дер Нистер вскоре перене­сет все на свете, даже патриарха всех идишских романов, залихватский рассказ о Бове и царевне Друзане, в хижину отшельника. Отшельник сто­ит как скала, которую не могут поколебать ни материализм, ни удобства буржуазной жизни, ни компромиссы коммерческого искусства.

К счастью или к несчастью, Дер Нистер был учеником не Шолом-Алейхема, а Переца. Именно к Перецу совершил паломничество двадцати­трехлетний Пинхас Каганович. Именно благода­ря Перецу Дер Нистер научился шлифовать свой фантастический стиль. Именно Перец преподал ему урок, как превратить еврейский мессианизм, мистицизм и фольклор в средства достижения художественного обновления и индивидуальной свободы. Аристократические манеры Переца и его идеалистическая риторика были тем матери­алом, из которого были выкованы личность и по­этическая проза Дер Нистера. Но эта наука очу­тилась в гораздо более враждебном окружении, чем Перец мог себе представить, и Дер Нистер за­платил за нее высокую цену²⁷.

Первая мировая война и большевистская рево­люция укрепили веру Дер Нистера в союз высо­кого искусства и реальности. С его точки зрения, крах старого порядка в России знаменовал собой грядущий подъем нового священного сообщества странствующих писателей, художников и учите­лей. Когда тридцатидвухлетний отец семейства с женой и трехлетней дочерью зимой 1916 г. пе­реехал в Киев, он мало что мог предъявить, кро­ме «белого билета», освобождающего его от дей­ствительной военной службы. Он ненавидел саму мысль о преподавании иврита и надеялся зара­ботать на жизнь переводами²⁸. Первым объек­том его внимания стали сказки Ханса Кристиана Андерсена²⁹. Годом позже Дер Нистер опублико­вал «Сказки в стихах для детей» с изумительны­ми иллюстрациями Шагала³⁰. Принимая актив­ное участие в работе недавно организованной сети идишских светских школ, Дер Нистер к кон­цу войны начал воспринимать образование как передний край эстетической революции.

Среди целей, которые ставил перед собой ки­евский кружок художников, писателей, крити­ков и деятелей образования, было создание со­ответствующей литературы на идише для детей. Поэтому они составили опись всех довоенных развлекательных книг, написанных Перецем, Шолом-Алейхемом, Авромом Рейзеном и т. д., и оценили, насколько эти книги подходят для де­тей дошкольного и школьного возраста. Педагог Х.-Ш. Каздан освещал эту деятельность в но­вом литературном обозрении Бихер-велт (Киев, 1919), где он низвел классиков до статуса фолькло­ра и возвысил фольклор и народное искусство как средства абстрактного модернизма³¹.

Главным для новой эстетики было слово лу­бок, русский термин, обозначающий народное ис­кусство примитивной сатиры³². В том же выпуске Бихер-велт, Каздан и Йехезкл Добрушин хвали­ли примитивизм лубка, считая его особенно под­ходящим для еврейского ребенка. Используя ев­рейскую фольклорную иконографию, утвержда­ли они, можно найти ключ как к детской коллек­тивной психологии, таки к уникальным духовным качествам еврейской народной жизни. Шагал был художником, которого оба автора особенно хва­лили, а в его иллюстрациях к «Сказкам в стихах» Дер Нистера они видели идеальный синтез визу­альной и вербальной фольклорной стилизации³³.

Веру в то, что абстрактная форма лубка — это и есть суть искусства и что национальный эле­мент всегда выражается в его простейшей фор­ме, разделяли и такие молодые художники, как Иссахар-Бер Рыбак и Борух Аронсон, чей мани­фест «Пути еврейской живописи» также появил­ся в Киеве в 1919 г.³⁴. Все эти художники, критики и педагоги призывали к новым художественным формам, которые должны изменить точку прило­жения творческой измены — от кажущейся безы- скусности к самым изысканным стилизациям. Основа нового искусства состояла в остранении народной культуры, игре с различными перспек­тивами, привлечении внимания к выразитель­ным возможностям языка и художественной фор­ме и особенно к произвольному смешению сим­волических систем — другими словами, к тому, что Дер Нистер делал еще с довоенных времен.

Переводы и оригинальные стихи для детей и фан­тазии Дер Нистера для взрослых представляли собой единое целое. Верный идее Гаскалы о рас­ширении еврейских культурных горизонтов, Дер Нистер отвергал попытки «евреизировать» сказ­ки Андерсена, как это было принято в молодой детской литературе на идише, и точно передавал оригинал — с новогодней ночью, рождественской елкой и тому подобным³⁵. Его собственные сказ­ки также поощряли возвращение к природе — к петухам, козам, медведям, собакам, кошкам, кре­стьянам — уже не ради этических наставлений, как в басне, а для того чтобы описать примитив­ное, иногда гротескное, но всегда чудесное место действия. Как и Андерсен, Дер Нистер рассказы­вал детям сказки о том, почему петух кукарекает над мертвыми (из-за старушки, которая ухажи­вала за петухом). Подобно козе из «Рассказов реб Нахменьке» Переца, коза Дер Нистера также при­носит в жертву рога, но делает это ради родивше­гося у царицы мальчика-с-пальчик. Это одновре­менно мир ребенка, полный чудес, и мир поэта, полный символизма³⁶.

Благодаря работе над произведениями для детей, рассказы Дер Нистера стали более веселы­ми — и сюжетными. Самый смешной из двадца­ти символистских рассказов Дер Нистера — это «Черти» (1918), переработка знаменитой «Сказки об иерусалимце», любимой Михой-Йосефом Бердичевским³⁷. Традиционная версия расска­зывает о случайном и нежеланном браке между юношей и дьяволицей и описывает преисподнюю в обычных земных терминах. Версия Дер Нистера начинается (и заканчивается) описанием двух чертей в пещере, когда молодой черт упрашивает старого рассказать сказку. Это пародирование от­ношений между учителем и учеником, предмет, к которому в других произведениях Дер Нистер относится весьма серьезно. Молодой черт дерга­ет старого, рога и когти которого притупились от времени, а кожа скоро пойдет на барабан, и заставляет его рассказать далеко не героический эпизод времен его юности. Это история о том, как он и юный бесенок (лец) подстерегли в лесу путешественника, представ перед ним в разных видах, и, наконец, заставили его прыгнуть в ко­лодец, заполучив тем самым власть над ним.

Бесенок заставляет путешественника, запер­того в колодце, который превращается в кабак, блуждать в беспамятстве и наконец приводит его к настоящему Ноеву ковчегу чертей, кото­рые: мит хойзек ун халястре, «множествами и массами», брейтун бадхонишун фрайун фрейлех, «кривлялись, заголялись, всем сбродом ухмыля­лись» (Y 97, 98, R 227). Эти созвучия стоит запом­нить, потому что они отражают различие между бесовской и человеческой свободой. Черти соби­раются в безликую толпу. Их свобода эфемерна, эгоистична и самодостаточна. Только люди могут вести себя самоотверженно и достичь истинной воли через разум. Когда люди притворяются кем- то другим, они могут сбросить личину по соб­ственному желанию; а от чертей, если их раздеть, не остается ничего, кроме сброшенной кожи. Главная проблема сказки — это желание чертей открыть наготу путешественника под его кожей: «Пусть же он что-нибудь свое и от своих покажет, что-нибудь человеческое, что человек может, на что горазд» (Y 99, R 229). «Дайте мне полную сво­боду, — требует он, — и пообещайте слушать и не перебивать». Они, в свою очередь, велят ему поклясться своими рогами.

В этом — залог гибели чертей, потому что че­ловека нельзя связать клятвой вымышленными рогами, и сказка, которую он рассказывает — о любви дьяволицы и странника-человека (гейер) и о ребенке, которого они произвели на свет, — де­монстрирует превосходство человеческой любви, изобретательности и воображения. Черти неот­личимы друг от друга, пока им не удастся влю­биться. И когда в сказке, которую придумывает пленник, дьяволица спасена благодаря любви странника, безликая толпа чертей становится еще более враждебной и напуганной. Когда па­ника достигает высшей точки, попавшийся в ловушку путешественник бежит через зеркало собственного изобретения, доказав наконец, на­сколько свободен может быть смертный. Он по­кидает их, когда они кричат: «Он расскажет о на­шем позоре» (Y 115, R 243) — и он действительно так и поступает, о чем и рассказывает сегодня трясущийся от старости черт своему юному подо­печному.

Рассказывание историй — это суть того, «что человек может, на что он горазд». Черти — всего лишь пародия на человека. То, что они создают, непостоянно. Ими правят их ложные желания, тогда как человек может странствовать в реаль­ности и за ее пределами по собственной воле. Он будет обитать рядом с демонами и действовать вместе с ними, если придется, но свобода, лю­бовь и искусство, которые ему свойственны, от­крывают в нем самое человечное, а в человечно­сти — самое Божественное.

Это изумительное видение, не вызванное исто­рической необходимостью. Притворство путеше­ственника не только спасло его самого и научило дьяволицу любить, но и выставило на посмеши­ще весь род чертей. Если черти на каком-то уров­не олицетворяют силы зла в мире, то оптимизм Дер Нистера в то время кажется по-настоящему фантастическим.

История принимает обличье рассказа, ро­мана йли приключения, заимствуемого Дер Нистером из Бове-бух, известнейшего романа на идише, относящегося к XVI в., чтобы показать самый зрелищный сценарий избавления, кото­рый только доступен человеку. Из всех странни­ков никто не был смелее Бовы. Из всех испыта­ний, которые нужно преодолеть, ничто не тре­бовало большего внимания и точности, чем воз­вращение трех царей. Из всех исторических сю­жетов, которые обрабатывал Дер Нистер, ни один не послужил ему лучше, чем этот средне­вековый роман³⁸.

«Бове-майсе, или Сказка о царях» начинается с того, что царь заболевает³⁹. «Он дрожал за свою корону и за свой трон, он больше не верил в свое царство и в свой народ». После того как были ис­пробованы все прочие средства и царь разуве­рился в возможности исцеления, появляется ни­щий, который предлагает вылечить его с помо­щью сказки.

В одной стране при одном царе было огромное поле, как раз посередине, и жил там старик восьмидесяти лет от роду; в лачуге, которая едва держалась от старости, с по­косившимися стенами и крошечной крышей, в которой было полно дыр. Лачуга наклонилась к земле, и в ней было окошко, всего одно, и покосившаяся наклоненная дверь — через нее можно было попасть в эту развалюху. Там и жил старик, это был его дом и вообще все, что у него было, и он целыми днями разговаривал со стенами и никогда не видел другого живого существа, кроме себя самого, и ему никогда никто не был нужен, кроме самого себя. Прошло время, очень много времени. (Y 138, Е 462)

Это самое начало сказки: монашеское жили­ще посреди времени и пространства, где един­ственные товарищи человека — это живые сте­ны. Потом «из-за горизонта, оттуда, где заходи­ло солнце», появляется юноша, который оста­ется жить у старика. Но если его тезка, Бова из идишского романа, учится военному и магиче­скому искусству, наш юный герой принимает идею ожидания и общается с живым прошлым, воплощенным в старике и стенах его хижины. На смертном одре старик предвещает, что, подобно тому как Бова подарил утешение престарелому хозяину, он будет предстоять перед царями и да­рить им утешение. Из других предсказаний ста­новится ясно, что только такой человек, как Бова, может дать миру покой.