Добродетельный святой не пойдет в кино, не станет играть в теннис, не выучит арабский и не приготовит патэ де канар ан крут, потому что это отнимает у него драгоценное время, которое можно потратить на добродетели. И без любого из этих обогащающих жизнь занятий он становится ужасно скучным. «Добродетельный святой должен быть очень, очень милым, — сухо пишет Вулф. — Важно, чтобы это никого не оскорбляло. Жаль лишь, что в результате ему придется остаться недалеким, лишенным чувства юмора или подкаблучником»[163]. Правильно! Человека, который отрекается от себя и не может позволить себе посмеяться над тем, что другим не покажется смешным, или не может дать что-то из страха, что кто-то другой не разделяет подобную точку зрения, не существует.

Не говоря уже о том, что никто не захочет общаться с человеком, у которого в жизни только один интерес — будь то нравственное совершенство, плавание или игра на волынке. Идея индивидуальности, того, чтобы быть живым существом и жить полной жизнью во всех ее проявлениях, дает нам свободу заниматься тем, что мы любим и что хотим попробовать. И если мы стремимся посеять все имеющиеся у нас уникальные семена в почву жизни, мы и не люди вовсе. Другими словами: не всё может или должно быть связано с моралью. («Кажется, есть предел тому, — говорит Вулф, — сколько добродетели мы можем выдержать»[164].) Достижения людей невероятны, ценны и достойны восхищения, и когда мы понимаем, что они «несовместимы» с добродетельной святостью, можно не считать добродетельную святость разумным руководством для жизни. Иначе мы станем скучными, безразмерными батарейками, не делающими ничего, кроме питания всего мира[165]^, [166].

Ответ на вопрос «Каков верхний предел требуемой добродетели?» лежит в сфере этики добродетели. Потому что, опять же, в то время как Кант и Милль спрашивают «Что нам делать?», Аристотель задается вопросом «Каким человеком я должен быть?». Мне кажется, что первый вопрос более практичный: эти ребята пытаются дать нам действующее руководство по эксплуатации, которое можно открыть всякий раз, когда возникает трудный выбор. Но иногда теории, основанные на правилах, рушатся или ведут к тому, что мы совершаем возмутительные либо абсурдные поступки. Аристотель предполагает, что мы сможем принять правильное решение, если сосредоточимся на том, чтобы быть добродетельными людьми. Его подход, основанный на идее «повторение — мать учения» (точнее, «постоянная практика медленно и печально приближает нас к совершенству», хотя эта фраза меньше цепляет), содержит ответ на наш вопрос: «Насколько я должен быть хорош, чтобы быть хорошим?»

По определению, золотая середина предусматривает для каждой добродетели как верхний, так и нижний пределы: пороки, находящиеся на высшей и низшей чаше весов. Слишком храбрый солдат поведет себя опрометчиво и глупо, если бросится один навстречу целой армии, а тот, у кого нет мужества, испачкает штаны при первых признаках неприятностей и бросит товарищей. Опять же, идеальное количество каждой добродетели — это теоретически идеальный баланс между избытком и недостатком. Так что представим себе не весы, а перетягивание каната. Как вы знаете, в центре веревки есть флажок, и он постоянно смещается то в одну сторону, то в другую, по мере того как та или иная сторона одерживает верх. Команды — пороки, такие как трусость и опрометчивость, а флаг — золотая середина, мужество. Если царит равновесие, флаг находится в самом центре между этими двумя пороками благодаря равному натяжению веревки с каждой стороны. Но если один или другой порок начинает тянуть сильнее и флаг немного смещается в его сторону, то нужно потянуть за противоположный порок. Итак, золотая середина предполагает, что мы будем вести себя отчасти «порочно», чтобы поддерживать баланс добродетели. Человек, ищущий золотую середину мужества, например, должен время от времени проявлять трусость, потому что, если он этого не сделает, он может стать слишком опрометчивым.

Эдит Холл, профессор классической литературы в Королевском колледже Лондона, отлично объясняет подобный взгляд на Аристотелеву золотую середину:

Другими словами, Аристотель не требует, чтобы мы были совершенными маленькими добродетельными святыми, постоянно улыбались, никогда не теряли самообладания и льстили своим учителям. Такой человек потерпит неудачу в попытках стать мистером или миссис Совершенство в любой добродетели. И подобные люди ужасно бесят. А еще с ними скучно. Кто захочет тусоваться с парнем, который вечно сидит весь такой совершенный, всеми командуя? Или, что еще хуже, никем не командуя, ведь он настолько совершенен, что никогда и никем не станет командовать. Как он смеет не командовать нами?! Да он хуже всех!

Извините. Дело в том, что нам нужны «несовершенные» качества, если они проявляются в необходимом количестве, чтобы служить на пользу, не вредят, удерживая нас между «чрезмерно» и «недостаточно». Для Аристотеля все эти действия, поиски и определение верного направления имеют одну цель: приблизиться к состоянию «благополучия». Но для меня в этом есть своего рода дополнительная и более прагматичная выгода: возможность или даже необходимость отчасти порочного поведения, пока мы ищем добродетель, что снимает с нас груз. Если прибегнуть к еще одной метафоре, связанной с досугом, то этика добродетели действует подобно автоматическим бортикам для детей на дорожках для боулинга, чтобы шары не скатывались в поддон: если мы слишком далеко зайдем в каком-то направлении, стремление найти золотую середину отбросит нас в другую сторону. Если знать, что нам не нужно быть абсолютно смелыми, или совершенно добрыми, или невероятно щедрыми, то уже задача стать лучше не кажется невозможной.

Здесь можно рассмотреть мысленный эксперимент Джудит Томсон «Скрипач»[168]. Томсон (1929–2020), которую вы, возможно, помните по ее вкладу в «Проблему вагонетки», представляет сценарий, в котором женщина (назовем ее Мэг) просыпается в больнице спиной к спине со знаменитым скрипачом Армандо, у которого отказали почки. Мэг, видимо, единственная, чьи почки подходят Армандо, поэтому Общество любителей музыки похитило ее и соединило почки Армандо с ее, чтобы спасти музыканта. Общество любителей музыки считает, что Мэг должна быть привязана к Армандо на неопределенное время, ведь он скрипач мирового класса и его музыку многие почитают. Его жизнь очень ценна, так что… извини, Мэг, но твоя единственная задача отныне — служить сидячим очистителем крови для больного маэстро[169]. Можно ли считать эту просьбу правомерной? Большинство людей сказали бы «нет». Люди вообще стали бы сторониться членов Общества любителей музыки, которые, судя по всему, намного опаснее, чем можно предположить.

Но строгий консеквенциалист сказал бы, что Мэг должна смириться с новой жизнью человека-почки. У Армандо миллионы поклонников! Его музыка приносит столько радости такому количеству людей! А чего ты добилась в жизни, Мэг? О, ты сотрудник отдела кадров страховой компании. Важная шишка. А ты когда-нибудь играла концерт для скрипки ля минор Дворжака с оркестром Лондонской филармонии? А вот Армандо играл, и это было волшебно. Так что смирись с этим и очищай кровь Армандо. (Хотя, опять же, да, строгий консеквенциалист должен еще сказать о боли, которую чувствуют те, кто знает, что с ними тоже может такое случиться, и т. д., и т. п.)

Кантианец, конечно, посмотрел бы с презрением: вы хотите поговорить о том, что мы должны отнестись к человеку как к средству достижения цели, а не как к цели? Армандо буквально использует Мэг, чтобы выжить. Мэг — это человек-костыль для Армандо. Это плохо, очень плохо. Кроме того, кантианец нашел бы, что сказать и Обществу любителей музыки, и врачу, который проводил операцию, и санитарам, убирающим палату, и парню, который обслуживал торговые автоматы в больнице.

Кантианцам всегда есть что сказать.

Аристотель согласился бы с Кантом в том, что Мэг не обязана добровольно жертвовать почки Армандо на веки вечные, но по другой причине. Он сказал бы, что есть предел самопожертвования, ведь тот, кто слишком сильно стремится помочь успеху других, становится по сути «нагнетателем счастья», он не достигнет успеха сам. Должна быть некоторая доля полезного «эгоизма», потому что без нее мы не ценим свою жизнь. Если успех — конечная цель человека, он требует, чтобы и мы немного защитили себя от страданий. И максима «Я не должен отдавать свои почки какому-то скрипачу за счет своей безвозвратной жизни и счастья», безусловно, укладывается в рамки разумной доли эгоизма в человеке[170]^, [171].

Может показаться, что я подталкиваю нас к выбору теории Аристотеля как основного руководства в стремлении стать лучше. На самом деле нет. Я верю, что каждая из обсуждаемых нами философских школ может дать нам что-то полезное. (Кроме того, у Аристотеля были свои проблемы, например, он любил рабство. Он на 100% был уверен, что это круто. Я знаю, что это происходило 2400 лет назад, но все же не увлекайся рабством, Аристотель!) Независимо от того, о какой философской школе мы говорим, нам очевидно, что храбро броситься в горящее здание и пытаться спасти всех не нужно с точки зрения этики, особенно если шансы выжить (как для вас, так и для людей внутри) невозможно рассчитать[172]. Мы не стали бы универсализировать максиму, гласящую: «Мы всегда должны рисковать своей жизнью, чтобы спасти других», поскольку это заставило бы людей постоянно вмешиваться в ситуации, в которых они вряд ли выживут. Также трудно утверждать, что мы «преумножаем пользу», делая очень рискованную ставку на свой успех, при том что у нас не хватает квалификации для оценки опасности пожара и мы не ориентируемся в ситуации настолько, чтобы спасти других. И точно так же, как в случае с чрезмерно храбрым солдатом Аристотеля, вышедшим навстречу целой армии, поступок безрассудно ворвавшегося в горящее здание, безусловно, можно назвать чрезмерно смелым, почти опрометчивым. Как и все остальное, это расчет: храбрый — хорошо, глупый — нет.

В общем, есть предел тому, что от нас требуется: этическое совершенство невозможно, неразумно считать стремление к нему разумной целью. Но что, если мы ворвались в горящее здание и спасли людей? Мы либо сформулировали универсальную максиму в рекордно короткие сроки и последовали ей, либо так высоко ценим концепцию максимального счастья, что решили рискнуть своей безопасностью, либо почувствовали, что спасение людей не было проявлением чрезмерной отваги… и мы, черт возьми, сделали это! Нас хлопают по спине, восхищаются нашей храбростью (и, возможно, скоростью, с которой мы сформировали универсальную максиму, а затем последовали ей). Кто-то фотографирует, как мы выходим из горящего здания, и мы выглядим суперкрутыми: современные супергерои, рискующие жизнью и конечностями, чтобы спасти других. Мы рассматриваем фотографию, от вида которой ощущаем прилив эндорфинов, потому что совершили героический поступок, и тут мы слышим глас аккаунта в соцсети…

«Давай, запости фотку… Ты же такой крутой… Запости ее…»