Глава 5. Должен ли я войти в горящее здание и попытаться всех спасти?

Когда США вступили во Вторую мировую войну, Джеку Лукасу было тринадцать лет[155]. Через два года он солгал насчет своего возраста, подделал подпись матери и был зачислен в морскую пехоту, в то самое подразделение, которое высадилось на Иводзиму в 1945 г. Не прошло и недели после того, как ему исполнилось семнадцать, он был в траншее, рядом с которой упали две гранаты. Поскольку Джек был единственным, кто их видел, он оттолкнул товарищей, прыгнул на одну гранату, а вторую подтащил под себя. Взрывами его подбросило в воздух, после чего он приземлился на спину и остался умирать. Хотя в его теле застряло 250 осколков, он не погиб. В конце концов он поправился и получил орден Почета за храбрость[156]^, [157].

Какой бы удивительной и доблестной ни была эта история, рассказы о военном героизме действуют на нас… не особенно сильно. Солдаты, проявляющие необычайную отвагу, не кажутся нам обычными людьми. Хотя часто они и есть обычные люди, оказавшиеся в невозможных ситуациях, и мы представить себе не можем, что окажемся в подобных условиях. Но наверняка мы видели другие истории, о людях, похожих на нас, и они поступали как герои в ситуациях, которые постоянно происходят в нашей жизни: они прыгают на рельсы в метро, чтобы спасти того, кто упал, или бегут по шоссе, опережая машины в пробке, чтобы спасти упрямую черепашку, пытающуюся пересечь автостраду. Такие истории мы переживаем дольше, и они сильнее отзываются в нас, потому что ближе к нашему личному опыту. Мы спрашиваем себя, смогли бы мы поступить так же. А втайне думаем: «Боже, я так рада, что это сделала другая женщина, ведь я ни за что не стану рисковать своей жизнью из-за какой-то тупой черепахи, не умеющей ориентироваться в пространстве». И в этот момент мы чувствуем себя немного неловко, потому что знаем: мы не такие храбрые. А потом в конце концов мы обо всем этом забываем и смотрим видео на YouTube, как какой-то подросток во время карантина соорудил у себя дома штуковину в духе Руба Голдберга[158]^, [159].

Отчасти чудо человеческого бытия заключается в том, что мы знаем о необыкновенных добродетелях, на которые способны другие. Мы слышим истории о храбрых владельцах магазинов во время бомбежек 1940 г. в Лондоне, которые с гордо поднятой головой шли через руины открывать свои магазины. Мы смотрим видео, где неизвестный на площади Тяньаньмэнь один противостоит танку. Мы читаем о женщинах, которые, рискуя карьерой и психическим здоровьем, разоблачают ужасающие факты насилия, чтобы предотвратить подобное обращение с другими. Итак, мы знаем, что все это возможно, тот уровень мужества, храбрости, стойкости, великодушия и сочувствия реально достижим. Но ведь так же реально пробежать милю за четыре минуты и без страховки в одиночку залезть на скалу. Большинство из нас, к счастью, никогда не окажутся в такой ситуации. Большинству даже не придется решать, спасать ли черепаху на автостраде. Но если мы хотим стать лучше, нужно все-таки хотя бы в теории понимать, как реагировать в экстремальных ситуациях, если они возникнут. Более того, нам нужно знать, должны ли мы, будучи хорошими людьми, поступать так, как эти герои. Понимание пределов необходимого уровня добродетели — своего рода Полярная звезда, указывающая нам путь: насколько хорошо нужно поступать с практической точки зрения, прежде чем мы достигнем своей цели — стать лучше? Какие человеческие поступки определяют необходимый уровень добра, а какие из серии «Невероятно, что вы это сделали, но раз я не сделал того же, неужели меня можно считать плохим?» Не может быть, что, если мы не бросились в горящее здание всех спасать, мы сразу стали хуже, так ведь? Кстати, в шутку я назвал бы эту книгу «Чтобы быть хорошим человеком, не нужно быть совершенным, правда?».

…Правда?!

Если мы начинающие кантианцы, мы вроде бы знаем ответ: наши действия в некотором смысле должны быть «совершенными». Кантовская деонтология сильнее остальных трех школ придерживается идеи «всё или ничего», потому что Кант — абсолютист. Нам даже не нужно представлять себе теоретическую крайность, такую как спасение людей из горящего здания, чтобы понять, провалим мы тест Канта или нет: какой бы обыденной или сумасшедшей ни была ситуация, если мы не определили универсальную максиму, а затем не действуем из обязанности следовать ей, мы терпим неудачу — и Кант вечно смотрит на нас, неодобрительно качая головой. Но давайте рассмотрим сценарий с горящим зданием. Опять же, в зависимости от того, как мы формулируем максиму, от нас, с точки зрения Канта, потребуются разные уровни доблести. Например, если максима гласит: «Всегда нужно жертвовать своей безопасностью, если есть шанс спасти других», закройте рот и нос мокрым платком и врывайтесь внутрь. Но максима «Всегда нужно действовать быстро и решительно, чтобы спасти человеческие жизни» предполагает, что от нас требуется только позвонить 01 и вызвать профессиональных пожарных, сообщив им о чрезвычайной ситуации. А если мы знаем, что ближайшая пожарная часть находится в часе езды? Должна ли максима включать варианты, указывающие, как действовать в зависимости от близости расположения спасательного отряда? Или в зависимости от чего-то еще?

Как и следовало ожидать, мы нарываемся всё на те же критические аргументы против теории Канта, которые обсуждали ранее: почти невозможно сформулировать глупые максимы, которые, как он считает, мы должны придумать с помощью чистого разума. Мне кажется, что ключевым моментом любой этической системы должна быть ее способность работать в реальной жизни. Уже существует множество сценариев, в которых у нас есть время и терпение на кантовские рассуждения, при этом есть много сценариев, в которых мы этого не сделаем. Если мы должны формулировать правильную универсальную и применимую максиму, пока здание горит, ну, вы поняли… представьте себе этих несчастных, кричащих из окон: «Помогите нам! Мы в ловушке!»

«Хорошо, держитесь, — кричим мы в ответ. — Надо понять, обязаны ли мы с моральной точки зрения пытаться спасти вас!»

«Мы отлично это понимаем! Будьте уверены, что вы действуете в соответствии со своим долгом следовать деонтологической максиме!»

«Спасибо вам за понимание! Мы ответим в ближайшие тридцать-сорок минут!»

Поскольку в экстремальных ситуациях, по мнению кантианцев, следует рассуждать точно так же, как и в обыденных, и сложными могут быть и те и другие, подойдем к делу с утилитаристской точки зрения и посмотрим, что будет. Мы уже убедились, что действия утилитаристов легко определить в простых ситуациях, но в трудных сложнее, а наш случай находится как раз на этом краю спектра. Речь о спасении жизней, как и в «Проблеме вагонетки», но есть дополнительные трудности: мы не знаем, удастся ли нам спасти людей. В «Проблеме вагонетки» результаты были определенными, и мы их учитывали в расчетах: один умирает или пятеро, но теперь… кто знает? Может, мы спасем всех. Может, все погибнут. Может, мы кого-то спасем, но погибнем сами. Может, мы никого не спасем и при этом погибнем. Вот это был бы полный отстой. При этом, если смотреть строго с утилитаристской позиции, если у нас есть шанс спасти несколько жизней, мы должны это сделать… правда? Лучше же, когда мы создаем больше поводов для радости? Даже если мы можем погибнуть? Даже несмотря на то что сценарий с горящим зданием действительно ужасен и мы ничего не знаем о том, как оценить опасность пожаров в зданиях, кроме того, в последнее время мы почти не занимались спортом и сейчас не в лучшей форме, а вчера запыхались, пытаясь открыть банку майонеза, так что у нас мало шансов кого-то героически спасти? Что ж, очень жаль, но в строгом утилитаристском своде правил сказано: мы должны рискнуть одной жизнью (собственной), чтобы попытаться спасти сколько-то, сколько бы их ни было в адском пламени. И если это правда, то не должны ли мы — если, конечно, хотим быть хорошими маленькими утилитаристами — купить рацию, способную перехватить звонки в МЧС, чтобы узнавать про другие пожары и спешить на помощь всем остальным? Какие наши действия принесут больше счастья в мир, чем спасение жизней?

Здесь мы снова сталкиваемся с критикой утилитаризма: следуя консеквенциалистской теории до конца графика нормального распределения — достигая неизбежной конечной станции жизни, где мы действуем исключительно ради того, чтобы преумножить счастье, — мы попадаем в старую добрую ловушку: становимся «нагнетателем счастья».

Допустим, мы придерживаемся чисто консеквенциалистского мировоззрения. Однажды мы находим на улице мелкую купюру и, учитывая, что нам не особо нужны эти лишние деньги, решаем сделать мир чуть лучше. Мы открываем браузер и находим полезную благотворительную организацию, которая может купить москитную сетку на эту сумму и доставить ее в Тропическую Африку, где благодаря ей ребенок может не заразиться малярией и, возможно, выжить. Мелочь за спасение человеческой жизни?! Что может быть проще! Мы светимся от успеха, смотрим на свой банковский счет и видим, что на балансе у нас есть какая-то сумма. Мы уже заплатили за аренду в этом месяце, у нас есть постоянная работа, нет проблем со здоровьем, требующих срочного решения, так что у нас сейчас нет жизненной необходимости в деньгах. На эти деньги можно купить еще шестьсот москитных сеток, а это на шестьсот человеческих жизней больше! Именно поэтому мы перечисляем всю сумму. Затем мы окидываем взглядом свой дом и видим кучу старой одежды, книг и мебели, которые нам не нужны, поэтому продаем всё это и жертвуем все деньги на покупку еще большего количества москитных сеток. Далее мы понимаем, что в принципе нам не нужна машина, потому что на работу можно ходить пешком и ездить на такси. И вообще, почему мы ездим на машине, которая нам не особо нужна, когда дети умирают от малярии? Разве это справедливо? Это не так. Мы продаем машину и жертвуем деньги на благотворительность, на покупку москитной сетки. Затем мы продаем дом, жертвуем деньги и переезжаем жить к друзьям. И тогда мы понимаем: «Эй, у меня есть две почки, а нужна мне только одна…»

Ну, вы поняли, о чем я.

Классический утилитаризм дает нам простое правило того, как быть хорошими: создавать больше счастья и удовольствия, чем боли и страданий. Однако он не устанавливает верхний предел того, что от нас требуется, и не указывает, в какой момент нам можно перестать действовать на благо других и просто жить своей жизнью. В сериале «В лучшем месте» мы придумали персонажа по имени Даг Форсетт, который довел идею максимизации счастья до крайности: он ел только чечевицу, которую выращивал сам, потому что для ее полива не нужно много воды. Он позволил подростку издеваться над собой, поскольку тот понял, что Даг сделает любую глупость, которую захочет от него хулиган, поскольку он обязан действовать на благо мальчишки. Если мы следуем утилитаристскому мировоззрению и пойдем до конца, мы рискуем стать своего рода нагнетателем счастья, по сути батареей, питающей счастье других за счет нашего. Любые ограничения, которые мы накладываем на утилитаристские действия, необоснованны и считаются самоуправством, что, на мой взгляд, снижает их полезность, если мы руководствуемся этими принципами. Если люди, изобретшие утилитаризм, никогда не говорили нам, когда стоит остановиться… когда же нужно остановиться?

Современный философ Сьюзен Вулф написала об этом в статье «Добродетельные святые», где она ставит под сомнение саму идею о том, что значит быть «совершенным с точки зрения морали». Она пишет:

Это та же идея нагнетателя счастья, но другими словами: Вулф описывает его как человека, чья установка — по умолчанию не самосохранение, а скорее, сохранение других. Это эго, вывернутое наизнанку. Вроде звучит не так и ужасно, даже где-то перекликается с убунту, но, чтобы достичь добродетельной святости, нам пришлось бы действовать так постоянно, при любом раскладе, что, по сути, делает идею неосуществимой. Если, например, мы обедаем с лучшим другом Карлом, а через дорогу женщина расстраивается из-за неисправного парковочного счетчика, нам пришлось бы вскакивать и бросаться ей на помощь… если, конечно, это не расстроит Карла, потому что он как раз переживает из-за отношений с сестрой. Помощь женщине на парковке причинила бы ему больше несчастья, чем счастья, которое мы «нагнетаем», помогая ей… но затем, производя расчеты, мы краем уха слышим, как кто-то говорит о наводнении в Миссури, из-за которого с насиженных мест пришлось убегать тысячам людей, и все они куда больше нуждаются в помощи, чем Карл или женщина с парковки, поэтому мы бросаемся в аэропорт. Этот постоянный и бесконечный утилитаристский расчет делает нашу жизнь невозможной, мы нигде не сможем нормально жить.

И что происходит с таким человеком? Какими бы мы были, скажем, людьми, раз нет лучшего слова, если бы нашей единственной целью была добродетельная святость? Вулф тоже об этом задумывается.