Какова бы ни была причина, мне стало ясно одно: я вел себя ущербно. Двадцать семь центов на чай — уже невразумительная сумма, но давать ее только тогда, когда я знаю, что меня заметят, — просто жалкий цирк. (Единственное, что пошло на пользу в данной ситуации: размышления привели меня к созданию сериала «В лучшем месте».) Это заставило меня (снова) задуматься, какого черта и почему я так поступал. Я порылся вокруг да около, чтобы понять, почему я вел себя так отстойно, и наткнулся на концепцию моральной награды[173].

В философии часто говорят о «награде», когда речь идет о том, что человеку необходимо дать, а иногда — на что он имеет право, в зависимости от поведения в различных ситуациях. О моральной награде говорят, когда человек совершил доброе дело и должен быть вознагражден за него, и иногда это буквально «большой блестящий кубок!». Но бывает, что в «награду» мы получаем невнятное ощущение, духовно обогащающее нас созданным нами же космическим позитивом. Много пишут о нравственности людей, получающих то, что они заслуживают, и о долге давать людям то, чего они заслуживают (или хотя бы намекнуть им на то, чего они заслуживают). Часто это действительно сложная, заковыристая задача. И тут на помощь приходит математика с диаграммами, графиками и логическими матрицами, но мы просто пропустим все это и поговорим о главном: заслуживаем ли мы «награды», когда ведем себя по принципам добродетели? Когда я дал чаевые бариста, какая-то часть меня почувствовала, что я заслужил благодарность как награду за щедрость, которую он продемонстрирует, когда увидит, как я кладу деньги в стаканчик. И тем самым я наизнанку выворачивал саму идею чаевых, ведь целью акции была награда для меня, а не для парня, который ее заработал. И если сказать это так… В смысле, это не может быть верно. Так ведь?

Я воспрянул духом, узнав, насколько распространено это чувство. Веками люди обсуждали желание признания собственно доброты, и когда я провел неофициальный опрос среди друзей и коллег, многие признали за собой одну и ту же слабость: когда мы делаем что-то хорошее, мы хотим, чтобы нас похвалили. Нам нужен маленький кубок. Мы желаем, чтобы нас считали хорошими, видели, что мы хорошие. Это одновременно понятно и ужасно стыдно (очень многое в философии связано с изучением неловких человеческих поступков и склонностей. Да, мы странные существа). Почему мы так жаждем признания добрых дел, даже если они ничтожны?

Есть несколько способов рассмотреть эту проблему, и они охватывают область, выходящую за рамки того, что мы традиционно считаем «этикой», по крайней мере в понятиях западной философии. Когда я поймал себя на том, что совершаю глупый и даже жалкий поступок: жажду моральной награды стоимостью 27 центов, — я задал себе вопрос, о котором мы говорили во введении: «Что я делаю?» До этого момента я нечасто задавался подобными вопросами, особенно в обыденных ситуациях, таких как покупка кофе. Но с тех пор я убедился, что принятие лучших решений требует регулярности. И это привело меня к трудам Тит Нат Хана.

Тит Нат Хан (род. 1926) — буддийский монах из Вьетнама, которого в 1967 г. Мартин Лютер Кинг — младший номинировал на Нобелевскую премию мира[174]. Потратьте секунду и перечитайте предложение. Вы когда-нибудь слышали фразу, производящую большее впечатление, чем эта: «Мартин Лютер Кинг — младший номинировал на Нобелевскую премию мира»? Но есть важный момент: вместо того чтобы сделать то, что сделали бы остальные, надев футболку с надписью «Мартин Лютер Кинг — младший номинировал меня на Нобелевскую премию мира», и стоять на углу, размахивая флагом, на котором написано, что Мартин Лютер Кинг — младший номинировал меня на Нобелевскую премию мира, Тит Нат Хан продолжал бороться за мир во Вьетнаме и помогать людям. Вот какой хороший человек. В своей, наверное, самой известной книге «Суть учения Будды» он рассказывает такую историю.

Осознанность — основа буддийской философии. Хан определяет ее как «энергию, возвращающую нас в настоящий момент»[176]. На первый взгляд эта идея выглядит скорее как религиозная, чем относящаяся к этике, но когда вы применяете ее к моим неубедительным поискам моральной награды, нам открываются этические грани. Отчасти мое поведение, а именно ожидание того, что мое «доброе дело» будет признано, прежде чем я его совершу, проистекало из желания сделать так, чтобы оно сработало несколько иначе, чем как изначально задумывалось. Я думал прежде всего о реакции на поступок и о том, какая для меня в этом будет выгода. Чаевые перестали играть роль чаевых, они стали средством достижения цели, а цель была эгоистичной. В буддийской философии считается, что истинное счастье приходит, когда мы сосредоточиваемся полностью на том, что мы делаем, и делаем мы это без какой-либо иной цели — только ради того, чтобы сделать.

Эта мысль отразилась в западной философии, и в ней есть гигантские куски, в которые эта идея изящно вплетена[177]^, [178]. Например: мы подчинились желанию, чтобы о нас думали как о добропорядочных людях, и поэтому совершаем поступки с намерением получить похвалу или другую моральную награду, при этом вступаем в конфликт с нашим стоическим[179]^, [180] прусским сторожевым псом — Иммануилом Кантом. Он бы отругал нас за то, что мы действуем не из чувства долга следовать универсальной максиме, а также сказал бы нам, что мы используем того, по отношению к кому мы совершаем доброе дело, как средство достижения цели, чтобы доставить себе удовольствие и получить похвалу или признание. (Двойной удар от Канта! Он, наверное, с ума сошел бы, если бы увидел, как плохо мы поступаем.)

При этом утилитарист скажет, что пусть лучше двоим будет приятно, чем одному, поэтому и правда стоит убедиться, что бариста увидел чаевые: так приятно и ему, и мне, ведь я получаю признание своей несказанной (аж 27 центов) щедрости. Теперь утилитарист заметит, что бариста в итоге отметит и посчитает чаевые, и он порадуется несмотря ни на что[181], поэтому я порадуюсь примерно так же, как радовался в момент признания моей добродетели. Но есть и дополнительная радость, когда я вижу, что бариста видит меня, поэтому в целом, если давать чаевые на глазах у бариста, этот жест немного увеличивает общую радость.

А что Аристотель? Честно говоря, я не знаю, что он сказал бы. Мое поведение точно не попадает в категорию «добродетели». Может, это небольшой избыток гордости? Или, скажем, недостаток смирения? (Единственное, что я знаю наверняка: приверженец идей Аристотеля определенно сказал бы, что 27 центов — жалкая сумма. Кинь доллар, приятель, так мы станем ближе к золотой середине в щедрости[182].) Аристотель обвинил бы меня в моем старом грехе: чрезмерной исполнительности. В конце концов я пришел к выводу, что, хотя я жаждал похвалы или благодарности от бариста, меня больше мотивировал страх: а вдруг он подумает, что я не дал ему чаевых, ведь это «правило» (или общепринятая практика) в американских ресторанах. К этой мысли я пришел после того, как моя жена Джей-Джей напомнила мне, что, когда мы были в Париже на медовый месяц, несмотря на то что мы читали о европейской системе, где чаевые за обслуживание в ресторанах не требуются (они включены в стоимость еды), я все равно оставлял чаевые официантам везде, где мы были. Но тогда меня беспокоили две вещи: 1) меня могли счесть неотесанным, эгоистичным американцем, и 2) нарушение правила, хотя у меня было достаточно доказательств того, что «правило», о котором идет речь, не нарушалось. (Я был очень последователен, и, когда мы вышли из самолета в конце поездки, Джей-Джей посмотрела на меня и спросила: «Ты что, дал чаевые пилоту?» Да, она меня спалила.) То же касается чаевых в Starbucks: мне нужно было, чтобы бариста поставил галочку рядом с моим именем в воображаемом «списке хороших клиентов». Помните, я говорил, что моя чрезмерная исполнительность иногда раздражает? Вот вам и пример.

Но вернемся к упомянутому выше (убедительному) утилитаристскому контраргументу: «дополнительная радость», вызванная тем, что бариста видит, как я даю ему чаевые, и получает удовольствие, потому что я отметил его хорошую работу. Безусловно, он испытал бы такое чувство в конце дня, подсчитывая общую сумму чаевых. Но небольшое человеческое взаимодействие — светлое пятнышко в его и моем дне, и это бесценно. Такой аргумент привел мне мой друг, с которым я обсуждал тот же вопрос. Это заставило меня задуматься о концепции односторонних денежных транзакций в гораздо более крупных размерах — о благотворительности. Очевидно, это не то же, что чаевые, но этические вопросы, связанные с моральной наградой, относятся к обеим сферам: мы даем деньги кому-то (или перечисляем куда-то) и хотим получить награду за то, что мы сделали. Мы ощущаем, что нас должны морально похлопать по спине, и, как ни стыдно это признавать, это очень мощное чувство. Мы хотим получить признание!

В Торе, кстати, есть целый раздел, посвященный этой проблеме. Древний философ Маймонид в своде законов «Мишне Тора» выделяет восемь уровней благотворительности[183]. Один из самых высоких — анонимно давать деньги людям, которых вы не знаете (при условии, что они нуждаются в них и достойны того). Чуть ниже по списку — давать анонимно людям, которых вы знаете, и до того, как вас попросят. Самый низший — проворчать «Вот, ВОЗЬМИ», — и бросить мелочь голодающему ребенку. Давая 27 центов на чай, я был всего на один уровень выше этого: «Давать меньше, чем могли бы, но с радостью и улыбкой». (Еще раз скажу, что чаевые в Starbucks не были «благотворительностью», но специфика действия здесь менее важна, чем желание получить признание.)

Один из самых высоких уровней благотворительности (предпоследний) — «анонимное пожертвование анонимным людям». Это значит, что, если мы даем большую сумму, скажем, движению, борющемуся с бедностью в сельских районах Арканзаса, мы должны делать это анонимно. Но анонимность (возможно, с точки зрения этики полезная для нас) влияет и на других людей, которые видят в списке доноров только «анонимов». Может, это и хорошо. Возможно, анонимность дает понять, что пожертвование было, как сказал бы Тит Нат Хан, осознанным и люди делают его, вдохновленные исключительно актом пожертвования ради пожертвования, а не для признания или гордости. Но многие — здесь я буду говорить за себя — смотрят на слово «аноним» и думают только одно: Кто это вообще?! В Лос-Анджелесе есть музей, в который мы водили наших детей, когда они сводили нас с ума и у нас заканчивались идеи о том, как их развлечь, и там на стене висит список тех, кто жертвовал музею десятки миллионов долларов, и некоторые доноры анонимны. Я ничего не могу с собой поделать — я хочу знать, кто это! Я не знаю почему. Отчасти потому, что у меня есть подозрение, что деньги от этих людей посетители музея Лос-Анджелеса сочли бы нежелательными… отчасти низкопробные сплетни о том, кто же мог набрать такие деньги… и отчасти просто здоровое любопытство. Кто же сделал это доброе дело?

В этом суть такого контраргумента анонимному пожертвованию: сколько дополнительной радости принесли известные люди — Джордж Клуни, Опра или Леброн Джеймс, — которые публично объявляли о пожертвованиях? Насколько больше внимания привлекли эти случаи, потому что о донорах было объявлено публично? Безусловно, много. И это необязательно должны быть известные люди: если мы пожертвуем 1000 долларов на борьбу с бедностью в сельских районах Арканзаса, а наши друзья, коллеги и члены семьи увидят, что мы сделали, то, возможно, это вдохновит их на подобный поступок. Должна быть золотая середина между «оставайтесь анонимным» и «опубликуйте селфи, где вы подписываете чек, с хештегами #якрутой, #ялучшечемты и #офигетькакойщедрый».

Нельзя отрицать, что в анонимном пожертвовании есть что-то хорошее, чистое и осознанное, что стирает всё, кроме самого акта. Честно говоря, меня больше привлекает гуманистическое буддийское объяснение правильности анонимности, чем подход Канта с «правилами и предписаниями». Я долго думал об этом, но мой внутренний утилитарист взял верх. (Видите? Я же говорил, что не гожусь в приверженцы Аристотеля!) Цель благотворительной деятельности — передать максимум денег от людей, у которых они есть, людям, в них нуждающимся. Часто средства нужны в довольно сложных ситуациях: для оказания помощи в случае стихийных бедствий, обеспечения пострадавших продовольствием, жильем или лекарствами. И требование чистой мотивации в сфере, где не должно быть ограничений, кажется ограничением. Иными словами: мне все равно, почему вы даете деньги, пока вы их даете (в разумных пределах, конечно; подробнее об этом через секунду). Стремление утилитаристов к преумножению добра становится выигрышным в этой гонке.

Приведу пример. Однажды я присутствовал на модном благотворительном мероприятии, где каждый год чествовали какого-нибудь голливудского магната. Смысл был не в том, чтобы наградить магнатов за отличную службу делу, поскольку многие из них до этого момента вообще не имели отношения к благотворительной акции. Идея мероприятия состояла в том, чтобы заставить почетного гостя использовать свои власть и влияние, чтобы мотивировать других людей в Голливуде жертвовать деньги. Если Скотт «Торговец силой» звонит людям и говорит: «Не хотите ли забронировать столик на благотворительном ужине в мою честь?» — все говорят «да», поскольку им льстит, что к ним обратился сам Скотт, а еще они хотят похвастаться перед сверстниками, что они со Скоттом старинные друзья. («Мы знакомы всю жизнь, — хочется им сказать, — и мы в выходные встречаемся на благотворительном мероприятии».) В год, когда я был там, чествовали влиятельного импресарио, назовем его Джошем. Я спросил друга, тесно сотрудничавшего с благотворительной организацией, почему Джоша выбрали в качестве почетного гостя, и он объяснил, что годом ранее они приглашали Грега, давнего соперника Джоша, и собрали рекордную сумму денег. Теперь они решили, что если окажут честь Джошу, то сработает соревновательный инстинкт и он попытается превзойти соперника. «И как, сработало?» — спросил я. Мой друг засмеялся и сказал, что когда они позвонили Джошу, то еще до того, как они полностью озвучили свою просьбу, тот рявкнул: «Сколько Грег собрал в прошлом году?!» Он сразу согласился стать гостем и решил собрать больше. И добился своего.

Если рассматривать сбор денег на благотворительность как способ «превзойти соперников и стать первым среди альфа-самцов Голливуда», то это… не идеальный вариант. И такая позиция была бы довольно низко в списке Маймонида, а также, безусловно, не прошла бы тест Канта. Кроме того, она о-о-о-о-о-о-очень далека от буддийского состояния осознанности. Но я думаю: кого это волнует? Джош собрал миллионы долларов на благое дело, и если вдобавок он потешил свое эго, то почему нет? Но благотворительность в современном мире — игра чисел: в ней нуждаются миллиарды, а деньги сосредоточены в руках немногих. И когда мы говорим об игре чисел, у утилитаризма появляется огромное преимущество перед любой другой этической теорией. Если игнорировать всё (в разумных пределах), кроме результатов, то есть собранной суммы денег, и тогда мир станет более справедливым, меня это устраивает.

Сейчас многие специалисты по этике будут насмехаться. «Да ты издеваешься», — скажут они. Весь смысл этики в том, чтобы провести грань между лучшим и худшим поведением, и, если вы игнорируете причины, по которым люди ведут себя именно так, вы вообще не «думаете об этике». Но давайте установим границы: когда речь идет о благотворительности, меня меньше волнует мотивация людей жертвовать деньги, чем наши суждения о них. И в качестве философского подкрепления я предлагаю таким насмешникам и поборникам этики ознакомиться с трудами Уильяма Джеймса.

Джеймс (1842–1910) был кем-то вроде Аристотеля XIX в.: он писал о психологии, философии, образовании, религии и куче всего разного. Его иногда называют «Отцом современной психологии», а это очень круто, и в Гарварде есть огромное здание, названное в его честь, за что ему даже не пришлось платить. Знаете ли вы, насколько солидным и влиятельным в академическом плане вы должны быть, чтобы в Гарварде в вашу честь назвали целое здание и вы не жертвовали на это кучу денег?[184] Главный философский вклад Джеймса — теория, известная как прагматизм. В серии лекций 1906 г. он описывает его как «метод разрешения метафизических споров, которые иначе могли бы тянуться бесконечно»[185], и, похоже, он может оказаться полезным для нас.

Перед лекциями он всегда рассказывает историю о своих друзьях, которые спорят о белке на дереве[186]. Человек с другой стороны дерева от грызуна бегает по кругу, пытаясь увидеть его, но тот карабкается в том же направлении и перемещается слишком быстро. По этой причине дерево всегда находится между белкой и человеком, который пытается ее увидеть. Вопрос в том, «обходит» ли человек белку?[187]^, [188] Ответ Джеймса: все зависит от того, что вы подразумеваете под словом «обходит». Если вы имеете в виду, что «человек по очереди находится в разных точках, расположенных к северу, востоку, югу и западу от белки», то, конечно, он «обошел белку». Но если вы имеете в виду, что человек «был перед белкой, затем с одной стороны от нее, потом за ней, далее с другой стороны», то нет, человек не «обходил белку», потому что она всегда находилась брюшком к человеку (и между ними было дерево). Более важный момент, на который Джеймс обращает внимание, следующий: какое это имеет значение? Мы можем точно описать событие, но результаты любого объяснения будут одинаковы с точки зрения того, что произошло, поэтому остальное — просто семантика. Вот чего требует прагматизм: