Я горда и счастлива иметь свободную родину и восхищена тем, что я в Варшаве. В нашей столице сейчас отсутствуют знакомые, холодно, каждый день дождь, – но мы взяли Минск. Наши войска – восхитительные, чудотворные дети, наше правительство – отвратительно, несмотря на благородство личности Падеревского[243]. Мне кажется, что положение вещей сейчас более успокоительное – общая атмосфера гораздо лучше, чем весной. Зимой мы были действительно на краю пропасти – как Вы столь правильно заметили.
Я возвратилась с большого детского праздника, устроенного городом для Гувера, американского благодетеля, будущего президента Соединенных Штатов, как говорят. Выражение лица этого великого человека, иногда застенчивого, – сила и доброта: идеальная комбинация, даже когда четкие черты отсутствуют. Адам Замойский был среди самых активных организаторов…
Я со щемящим сердцем уезжаю на днях в деревню. Вы знаете, наверное, по газетам, что парламент проголосовал за экспроприацию больших имений (до 180 гектаров) и национализацию лесов. Реализация этого проекта была бы экономической катастрофой для страны, а для нас, остальных, весьма болезненным отрывом от корней – концом прошлого и исторической традиции.
Я бы хотела знать, будет ли мне дано еще поговорить с Вами под красивой пальмой?? С этой голубой мечтой я Вас покидаю, дорогой Барон, принося Вам наилучшие пожелания.
Мари Любомирская[244].
Письма в те времена искали адресатов долго, а перемены происходили быстро.
В конце августа полякам с трудом удалось остановить наступление Красной армии, которая чуть было не взяла Варшаву. Маннергейм теперь уже окончательно удаляется с политической арены. Он уезжает с младшей дочерью в Париж: все это время Софи жила в Хельсинки. Была она, по всей видимости, особой безалаберной, не слишком трудолюбивой, и в привычках своих полной противоположностью знаменитому отцу. Софи приехала к нему в 1918 году, собираясь остаться в Финляндии и вести его хозяйство, но из этого ничего не вышло. Она так и не приспособилась к его требованиям и обязанностям хозяйки дома. Жизнь в провинциальной столице маленькой северной страны вряд ли удовлетворяла ее, Финляндия оставалась для нее чужой. Да и обстоятельства складывались так, что пришлось вернуться во Францию: Маннергейм, кажется, и сам не уверен был, уезжая, захочет ли он когда-нибудь жить на родине. Позже Софи бывала у отца в Хельсинки, и они регулярно переписывались, причем языком общения был французский.
Г. Маннергейм – М. ЛюбомирскойГельсингфорс, 12 сентября 1919 г.
Дорогая Княгиня,
прошла вечность с тех пор, как я получал прямые известия от Вас. Через графиню Роз Тышкевич узнал, что Вы были в конце июня в Швейцарии и что мое письмо, которое кто-то обещал отправить по назначению, в дороге. Надеюсь, оно наконец-то нашло Вас.
Я пакую свой багаж, поскольку собираюсь с дочерью ехать в Париж и, возможно, в Южную Францию. Путешествовать все еще так сложно, что два раза подумаешь, прежде чем отправиться навстречу всяческим затруднениям, которые ждут в разных странах. Если бы это было легче, я наверняка приехал бы на несколько дней в Варшаву. Какие планы у Вас? Вы проводите осень дома или за границей? Если у Вас найдется минута времени, напишите мне по адресу: Посольство Финляндии, Rue de la Paix, Paris.
Я вновь свободен и счастлив тем, что не занимаю больше ответственной должности. Сожалею только об одном – что я не покончил с большевиками у наших границ до того, как вернулся к частной жизни. Весь мир спал бы гораздо спокойнее, если бы по крайней мере в Петербурге этот очаг большевизма был уничтожен. Какая мощь все-таки в объединенных действиях социалистов, более или менее большевистских, которые навязывают свою волю своим правительствам и заставляют их отказываться от единственно необходимого в данный момент – решительной вооруженной интервенции, направленной на Россию.
…Ваше письмо было полно интересующих меня вещей и очень красиво.
Я восхищен Вашим анализом событий. Ваши оценки совершенно верны и выводы настолько точны, что Вам надо бы опубликовать Ваши мысли. Ваша способность описывать в нескольких словах так много гарантирует Вам успех.
Если Вы ведете дневник, его нужно непременно опубликовать.
Могу представить себе, какие тяжелые моменты Вам придется перенести теперь, когда решено национализировать большие поместья. Не понимаю, как при этом удастся сохранить уровень производства зерна. Для польских землевладельцев, которые всем существом составляют одно целое со своим поместьем, эта жертва наверняка просто сверх человеческих сил. У нас тоже проводят земельную реформу, но гораздо осторожнее.
В принципе ситуация у нас не была бы волнующей, если бы решительные люди не были такой редкостью. Мы находимся в положении, когда не нужно бояться криков и уличных демонстраций, и, следовательно, мы должны обойтись тем, что реализуем всевозможные социальные реформы в тех границах, которые нам позволяют экономические условия в стране. Только нам нужны бы люди, которых не смущали бы угрозы экстремистов.
Через 3 дня я еду во Францию, останавливаясь проездом на несколько дней в Стокгольме и Лондоне. Возможно, поеду также в Швейцарию и Италию. Я очень хотел бы составить поездку таким образом, чтобы увидеть Вас, если Вы поедете за границу. Ради этого я позволил себе послать Вам телеграмму сразу же после того, как получил Ваше письмо. Я Вас прошу поклониться от меня господину Вашему мужу.
С глубоким уважением
Г. Маннергейм[245].