Итак, в длинном послужном списке генерала Маннергейма после записи 8 сентября 1917 года: «Эвакуирован по болезни и сдал командование корпусом», появляется последняя отметка, от 20 сентября: «Зачислен в резерв чинов Одесского военного округа». Ожидание штатской одежды растянулось на два месяца. Известия о свержении Временного правительства и захвате власти большевиками застали Маннергейма еще в Одессе. Похоже, он просто хотел задержаться и проследить за развитием событий: через некоторое время, на пути из Одессы в Петербург, он отказался сменить мундир свитского генерала на штатский костюм, хотя это могло стоить ему жизни.

Все эти дни вынужденной бездеятельности он мучительно размышлял о возможностях борьбы с «товарищами», но его попытки говорить с офицерами об организации сопротивления наталкивались на непонятную для него пассивность. Он делал эти попытки и раньше: еще в марте, возвращаясь из отпуска, беседовал с командующим Румынским фронтом генералом Сахаровым, убеждая того взять на себя руководство контрреволюционным движением. Сахаров ответил, что считает радикальные действия преждевременными. Весной, уже на фронте, Маннергейм обсуждал с генералами Врангелем и Крымовым планы похода на Петроград[188], но все трое пришли к выводу, что пока нет никакой возможности эти планы осуществить: все средства коммуникации и железные дороги уже находились в руках восставших.

Среди обитателей отеля «Лондон», где жил в эти месяцы Маннергейм, была леди Мюриел Паджет, представитель британского Красного Креста на Румынском фронте. В один прекрасный вечер она пригласила генерала Маннергейма и еще нескольких знакомых на чашку чая. Хозяйка приготовила гостям сюрприз: сеанс медиума. Ясновидящая, по уверениям леди Мюриел, могла прозревать настоящее и предсказывать будущее. Маннергейм всегда относился к подобным вещам скептически, но тут решил – в первый раз в жизни – попробовать. Всю весну и лето он тревожился о судьбе младшей дочери: хотя ей уже исполнился 21 год, отец считал, что она нуждается в опеке и присмотре. В письмах сестре он не раз сетовал, что Софи оказалась вдали от родных, поэтому его первый вопрос – о дочерях: «…Анастасия была в Лондоне, а Софи в Париже. Я долгое время ничего о них не слышал. Затем я спросил о брате и сестрах. Третий вопрос касался меня самого. После этого я спрашивал еще что-то о войне, но эти вопросы и ответы я забыл. На первый мой вопрос было сказано, что дочери мои чувствуют себя хорошо и что у них много дел: старшая трудится на благо человечества, а младшая отправится в плавание по опасным водам, но доберется до места благополучно. У остальных моих близких было все в порядке. О моем собственном будущем ясновидящая сказала нечто примечательное. Вскоре я должен был совершить длительное путешествие и после того принять более высокое командование, чем до сих пор, и привести армию к победе. На мою долю выпадут большие почести, но после того я откажусь от своего высокого поста. Вскоре я тем не менее отправлюсь в две великие западные страны с важными поручениями, которые удачно выполню. Из этого путешествия я вернусь на еще более высокий пост, но и на сей раз моя тяжелая работа будет непродолжительной. Через многие годы я еще раз поднимусь до очень высокого положения. …Мне было трудно сохранять серьезность»,[189] – продолжает Маннергейм. Все же он запомнил этот эпизод и через тридцать с лишним лет включил в мемуары.

Наконец все дела в Одессе завершились. Можно было отправляться в Петроград, а оттуда – в Финляндию. Получить места в спальном вагоне оказалось невозможным – на железных дорогах царил хаос, поезда шли переполненными, люди пробирались в вагоны через окна; не было даже сидячих мест, и многим приходилось ехать стоя несколько суток. Предприимчивый Маннергейм все же нашел выход: он обратился к коменданту Одессы, бывшему своему подчиненному, полковнику Георгию Елчанинову (он еще вернется на страницы нашего повествования), и попросил предоставить отдельный вагон, что и было сделано.

К моменту отъезда у генерала оказался целый отряд попутчиков: он сам предложил места в своем вагоне двум медсестрам британского Красного Креста и английскому морскому кадету, возвращавшимся на родину. К компании присоединились и три румынских врача, направлявшихся в Японию. Кроме того, с Маннергеймом в Финляндию ехали его денщик Игнат Карпатьев и молодой соотечественник Мартин Франк, незадолго до описываемых событий поступивший вольноопределяющимся в 12-ю дивизию. Франк непременно хотел воевать и начал обучаться военному делу в Финляндии, в русском гарнизоне. Друг его отца, один из фон Юлинов, ходатайствовал за него перед своим двоюродным братом-генералом, и таким образом в августе 1916 года Мартин Франк оказался в дивизии Маннергейма: «Я попал в полк, близкий сердцу Маннергейма (Ахтырский полк имени Дениса Давыдова). Командиром полка был полковник Елчанинов, тот самый, что позднее в качестве начальника одесского гарнизона осенью 1917 года организовал практические детали для возвращения Маннергейма в Финляндию. Ахтырский полк был хорошим фронтовым соединением и гордился своими традициями со времен наполеоновских войн и других походов»[190].

Маннергейм распорядился перед самым отъездом прикомандировать своего юного земляка ординарцем. Франк навсегда запомнил это путешествие: «…Встретились в Одессе на улице. Маннергейм говорит: „Мы немедленно едем в Финляндию. Пойдите, заявите в полку, я уже обо всем условился для вас, все бумаги готовы“. Гусарский полк устроил для Маннергейма прощальный вечер. Все знали, что это прощание навеки. Боготворимый „дивизионный шеф“ оставлял своих офицеров и солдат.

3 декабря выехали из Одессы в вагоне-люкс Красного Креста. Расстояние в 2000 км ехали неделю. 11 декабря прибыли в Петроград. Жизнь часто висела на волоске. Один эпизод: когда поезд остановился на ст<анции> Жлобин, группа большевиков вскочила в наш вагон, что случалось и раньше, и начала приставать к генералу. Вооруженные до зубов большевики хотели вывести Маннергейма из вагона. Генерал спокойнее обычного сказал мне: „Восстановите порядок“. Ситуация была безнадежная – никакого оружия, кроме шашки, не было. Я налетел на их начальника, но тут поезд тронулся, большевики выскочили. Генерал прокомментировал так: „Я благодарю вас за решительность, мы выиграли бесценную минуту“. Если бы им удалось вытащить его из поезда… Было исключительно „модным“ среди одичавшей солдатни вытаскивать офицеров из поезда, и после этого процесс бывал короток. Большинство офицеров снимали погоны, но Маннергейм на это не соглашался и ехал в полной генеральской форме с царскими вензелями на плече. Напоминание о том, что могло произойти, встретило нас в Могилеве, где убили Духонина за несколько минут до нашего приезда. На перроне – лужа крови… К эпизоду на станции Жлобин Маннергейм вернулся только один раз в моем присутствии. Это было в мае 1940 года. Маннергейм благодарил батальон датских добровольцев, участников Зимней войны, перед их возвращением в Данию. Во время завтрака Маннергейм сказал обер-лейтенанту Шёльдегеру, показывая на меня: „Я могу сказать обер-лейтенанту, что эта личность спасла мою жизнь 23 года назад, во время поездки по России“».[191]

В Петрограде Маннергейм провел неделю. Его вновь поразила атмосфера апатии и безнадежности, царившая среди офицеров. В те дни еще можно было пообедать в аристократическом клубе; там он оказался за столом рядом с двумя великими князьями, занимавшими высокие посты в армии (имен он не называет). Во время обеда сообщили, что арестованы некоторые члены Охотничьего клуба, среди них хороший приятель Маннергейма – кавалергард Арсений Карагеоргиевич, брат сербского короля: «Это дало повод поднять вопрос о вооруженном сопротивлении, и я сказал, что уверен в том, что успех гарантирован, если один из великих князей возглавит это начинание: лучше погибнуть со шпагой в руке, чем получить пулю в спину или быть казненным! Мои сотрапезники были, однако, иного мнения и считали безнадежным противостояние большевикам. Дальнейший ход событий изменил мое представление, что во главе сопротивления должен встать член императорской фамилии. Я позже заметил, что это скорее усложнило бы задачу»[192].

Финляндский парламент (сейм) 6 декабря проголосовал большинством голосов за отделение Финляндии от России, так что у Маннергейма появился формальный повод для отъезда на родину: он теперь являлся гражданином суверенной страны. Получив в канцелярии министра-статс-секретаря справку, удостоверяющую это, и оставив в Генеральном штабе заявление об увольнении из русской армии, он в тот же вечер отбыл на родину.

Правда, официальное признание суверенности бывшего Великого княжества советское правительство подписало только в конце месяца, незадолго до полуночи 31 декабря 1917 года: «…Иностранные державы ставили свое признание самостоятельности Финляндии в зависимость от точки зрения на этот вопрос России. Поэтому министр-статс-секретарь по делам Финляндии Карл Энкель[193] поехал в Петроград выяснить, какие меры должны быть приняты со стороны Финляндии. Вместе с ним поехал в том же вагоне Смилга, доверенное лицо Ленина в Финляндии. В разговоре с Лениным Энкель ссылался на признаваемое большевиками право самоопределения народов. Он спросил, какие формальности должны быть произведены со стороны Финляндии для расторжения связи. „Подайте об этом прошение“, – сказал ему Ленин.