Оказавшись возле дома, в котором размещалась контора его приятеля, промышленника Эммануэля Нобеля[179], Маннергейм решил разузнать там, что на самом деле происходит и, возможно, получить помощь: «Я узнал, что революция в разгаре и все разрастается. Власти, похоже, были бессильны. Многие воинские части переходили на сторону мятежников, тюрьмы подверглись штурму, и тысячи преступников выпущены на свободу. Сброд громил полицейские участки, грабил и жег их. Многие административные здания горели. Квартал, где находился этот дом, был отнюдь не из безопасных, и я согласился отправиться с Нобелем и одним французом, служившим в его конторе, на квартиру Нобеля, расположенную на другом берегу Невы. Все же прогулка эта чуть было не окончилась скверно. По дороге к мосту мы остановились у одного из сожженных полицейских участков, чтобы прочесть какие-то прокламации. Возглас: „Это же переодетый офицер!“, раздавшийся за спиной, заставил нас продолжить путь. На мосту кто-то схватил меня за плечо, окликнул идущий навстречу патруль и с воодушевлением призвал солдат проверить наши документы. Первым достал свой паспорт француз. Изучение его длилось несколько минут, и мы, остальные, получили желанную передышку. Когда они убедились, что паспорт в порядке, Нобель вмешался в разговор и объявил, что он подданный Швеции, его паспорт дома, по ту сторону моста, и что солдаты могут зайти туда для проверки. Человек, подозвавший патруль, обратился ко мне: „А вы, где ваши документы?“ Я объяснил, что в этот день прибыл из Финляндии; бумаги в моем багаже на Финляндском вокзале. Транспорта не достать, как он сам видит. Я в свою очередь предложил, чтобы солдаты отправились со мною на вокзал, где они удостоверятся по документам, что я финляндский подданный. Начальник патруля, нетерпеливый и явно спешащий, сказал, что тут все ясно и спорить не о чем, и на этом все закончилось. Так мы дошли до квартиры Нобеля, где меня приняли самым наилучшим образом»[180].
Маннергейм опасался подвергнуть семью Нобеля неприятностям из-за своего генеральского мундира и потому вечером с предосторожностями перебрался в дом другого знакомого, бывшего финляндского офицера. Там он неожиданно встретил мужа своей сводной сестры Маргерит, Микаэля Грипенберга. Там же нашел убежище еще один финляндец, отставной генерал Лоде. Наутро в квартиру пришли с обыском: искали генерала, по слухам, прячущегося там. Маннергейм назвался финляндским торговцем, приехавшим в столицу по делам. Этому поверили – видимо, помог шведский акцент, от которого он так и не избавился за тридцать лет, проведенных в России. Только 14 марта ему удалось связаться с ординарцем, ротмистром Скачковым. Тот приехал на автомобиле и доставил своего начальника обратно в отель, где к тому времени появилась охрана и установился какой-то порядок.
В ночь на 15 марта Маннергейм выехал в Москву: «…и прибыл в бывшую столицу России как раз вовремя, чтобы увидеть, как и там вспыхнула революция. Я сидел в дрожках на Брестском вокзале – где 21 год назад мне довелось наблюдать трагический эпилог коронации – и смотрел на первую в Москве демонстрацию. Она шла с красными флагами по той же улице, что и блестящий коронационный кортеж в свое время, только в противоположном направлении.
В Москве меня застала весть о том, что император и сам, и от имени своего сына отрекся от престола 15 марта в пользу своего брата Михаила. Известие, что великий князь Михаил возьмется за руль государственного корабля, пробудило искру надежды, но перед отъездом из Москвы 17 марта стало известно, что и великий князь отказался от престола.
Ко времени моего приезда в Киев революция докатилась и туда: проезжая мимо памятника Столыпину, я увидел, что этому суровому господину пришлось смириться с надетым на него красным шарфом»[181].
Революционная пропаганда распространялась из тыла на фронт с молниеносной быстротой. Наскоро обученные нижние чины и новобранцы-резервисты, пополнявшие армию, были настроены отнюдь не патриотически, а следовавшие одна за другой военные неудачи усугубляли деморализацию и общий кризис в армии. Вместе с империей рушился авторитет командования; у офицеров не было больше ни влияния на солдат, ни реальной власти, дисциплина и моральное состояние армии падали день ото дня. Лозунги большевиков: «Мир – народам» и «Земля – крестьянам» вызвали повальное дезертирство. Все больше солдат из крестьян, прихватив винтовку, отправлялись в свои деревни, боясь опоздать к обещанному разделу земли. В кавалерийских и артиллерийских частях, лучше обученных и более дисциплинированных, чем пехота, этот процесс шел не так стремительно, хотя и там образовывались солдатские советы, диктовавшие командному составу свои условия. Особенно сокрушительным для русской армии был так называемый приказ Петроградского солдатского комитета № 1: отныне солдаты могли выбирать своих командиров, а командиры должны были согласовывать свои приказы с полковыми солдатскими комитетами. Воевать в таких условиях становилось все труднее.
Сам Маннергейм, как вспоминал впоследствии его адъютант, каким-то образом сумел уклониться от присяги Временному правительству[183]. Но текст присяги хранится в его архиве. В мае 12-ю кавалерийскую дивизию передислоцируют, поручив Маннергейму участок фронта к западу от трансильванского городка Сучава. Несмотря на беспокойную обстановку и отдельные случаи неповиновения, ему пока удается, хотя и с трудом, поддерживать дисциплину в своих частях. Традиционным парадом и торжественным обедом отмечают 4 июня в дивизии его пятидесятилетие. Ровно через неделю после того он получает очередное повышение: должность командира 6-го кавалерийского корпуса. В генерал-лейтенанты Маннергейма произвели еще в апреле. Он на вершине своей военной карьеры, но все более ясно понимает: когда рушится основа, пребывание наверху становится все труднее и опаснее: «…Несколько солдат арестовали одного из моих офицеров, храброго командира эскадрона, который держал монархическую речь в офицерском клубе. Его отвезли в Кишинев. Я пытался добиться его освобождения и наказания виновных, обращаясь в одну инстанцию за другой и четко следуя всем тогдашним предписаниям. Казалось, я постепенно приближаюсь к цели. Когда бумаги дошли до комиссара армии, тот сам приехал ко мне, чтобы объявить, что собирается наведаться в этот полк, временно отведенный с линии фронта. Комиссар поздравил меня, что я смог довести дело до конца, и сказал, что он полностью разделяет мое мнение по этому вопросу. Он обещал позаботиться, чтобы тех солдат уволили и не позволяли им больше вернуться в полк.
На следующий день я отвез комиссара в полк, который в связи с его посещением построился. После короткой приветственной речи он приказал солдатам, незаконно арестовавшим офицера, выйти вперед, после чего унтер-офицер увез их в штаб армии. На собрании дивизионного комитета армейский комиссар произнес речь и, хотя упомянул, какое именно нарушение совершили арестованные, закончил заявлением, что, отбыв наказание, солдаты получат право вернуться в полк.
Это происшествие явилось последней каплей, в моем случае переполнившей чашу. Мне стало ясно, что командиру части, не способному даже защитить своих офицеров от самосуда солдат, нечего больше делать в Русской армии. Развитие событий в течение лета подкрепило эту точку зрения»[184].
Все же еще в середине августа Маннергейм не знал, что предпринять и писал старшей сестре:
Но тут, как часто бывало в его жизни, на помощь приходит случай. Лошадь Маннергейма на полном скаку споткнулась, упала, и он (в который уж раз!) повредил ногу. Появился повод уехать лечиться в Одессу, отстранившись от командования, как он тогда предполагал – на пару месяцев.