6 Sept. 1915

Дорогой барон, после наших переворотов я настолько не способна писать письма – моя мысль, так же, как и моя персона, блуждают, а мое перо бунтует и, несмотря на все, по привычке, которая мила мне, я возвращаюсь к беседе с вами, дорогой барон. Мне не хватает красноречия, но я надеюсь, что Вы будете снисходительны. После взятия Варшавы меня невероятно грызет тоска по родине, я возмущена тем, что уехала, и ощущение препятствия, преграждающего мне путь, сводит меня с ума и бесит.

Вы можете смеяться надо мной – это будет мне только на пользу. Здесь мне позволяют возвратиться к мужу, о котором у меня нет никаких сведений. Все очень добры и любезны по отношению ко мне – у меня острое желание вернуться с Детьми…. Но хорошо ли это?? Откуда это врожденное желание все «сделать правильно», когда неправильное гораздо легче и часто приятнее?

Я приехала в Петроград по делам. Вот уже десять дней, как я покинула глубокие литовские леса, но пока еще не могу определить свои планы на будущее и это, конечно, нелегко в настоящих условиях.

Дошло ли до Вас мое последнее письмо из Wiała? Я именно там получила Ваше длинное письмо, состоящее из трех частей (посланное из Варшавы), которое я прочла с большим интересом: эти страницы ничего не потеряли, несмотря на то, что они задержались в пути, и Вы не можете себе представить, как мне было приятно и как я их оценила, читая. Еще раз спасибо, дорогой Барон, за это хорошее и длинное письмо. И мне также было приятно узнать тех милых людей, которые составляют сейчас Ваш штаб.

Я под сильным впечатлением всего того, что здесь происходит, произошедших здесь изменений и т. д. Но интересные вещи нелегко рассказать, почва этой страны мне кажется очень взрывоопасной, вулканической и является жертвой двух опасностей, которые смотрят друг на друга, угрожая друг другу. Это очень страшно!

Я нахожу в Петрограде много загадочности и простора. Я люблю набережные Невы с богатыми и полными водами и всеми золотыми шпилями, которые поднимаются к небу. Вчера я совершила прелестную прогулку на острова.

В этой столице много красоты, но нет благодати, – есть уголки, в которых пахнет заговором. Не ошибаюсь ли я, выражая Вам свои мысли так напрямик? Вместо того чтобы писать, было бы гораздо приятнее иметь возможность поговорить! Если я буду в Киеве и если Киев останется свободным, может быть, Вы когда-нибудь нанесете мне маленький визит. Я завтра проезжаю через Киев по дороге в Stawiszcze – наш отчий дом, куда я отослала Детей. Здесь куча знакомых, но заботы метят все лица. До свидания, дорогой Барон, пишите мне, когда сможете, и примите уверения в моих лучших чувствах.

Мари[162].

Ягельница, 16 октября 1915 г.

Дорогая Княгиня,

Ваше письмо, как всегда, дружеское и хорошее, прибыло вчера и повергло меня в уныние. Я провел вечер и большую часть ночи, думая о Вас, об опасностях, которые Вам грозят, и о многом другом, чего мое солдатское перо не в состоянии выразить, но о чем Вы, со свойственной Вам тонкостью чувств, возможно, догадываетесь… Впервые за эти пятнадцать месяцев, что я имел счастье переписываться с Вами, я сажусь писать Вам с печалью в сердце…

Если Вы сейчас уедете, то, по-видимому, через несколько дней окажетесь по другую сторону Китайской стены, известной стены, которую нельзя преодолеть, не пожертвовав десятков тысяч, сотен тысяч человеческих жизней. Наподобие той стены, которую китайцы называют стеной десятков тысяч ли (китайская верста) или стеной сотен тысяч людей, в напоминание о том, каких человеческих жертв – миллионов – потребовало возведение стены среди песчаных пустынь и гор. И в том, и в другом случае Китайская стена была лишь результатом плохой стратегии, которая не достигла своей цели. Ясно и без слов, что Вы очень храбры в своем желании возвратиться, не страшась трудностей и опасностей, которые разлучают Вас с Варшавой. У Вас, конечно, есть веская причина для отъезда. Иначе Вы не уезжали бы, поскольку все, что Вы делаете, всегда делаете хорошо и правильно. Но вряд ли Вы можете даже представить, как это для меня грустно. Мне было так хорошо, когда Вы были близко от нашего фронта. Мне казалось, что я немножко защищаю и Вас, когда я действовал со своим дивизионом в этих местах и вблизи от Вас, и всегда надеялся, что представится случай встретиться с Вами или сейчас, осенью, или зимой. А теперь? Я больше никогда Вас не увижу? Конечно, я желаю этого и надеюсь, но в жизни все так хрупко – даже тогда, когда она идет обычным ходом. Ну да что ж! Если я буду продолжать свои сетования, то наскучу Вам. Человек должен исполнять свой долг, исполнять его до конца.

Возвращаясь к Вашему путешествию, я бы посоветовал Вам в Петербурге попросить, чтобы генерал Брандстрем, посол Швеции, написал служащим в Стокгольме, чтобы они облегчили Вашу поездку, пребывание и деловые хлопоты в Швеции. Я написал бы ему об этом, хотя не слишком хорошо с ним знаком, но для Вас будет проще попросить кого-либо из многих находящихся в Петербурге Ваших соотечественников обратиться к нему. В Стокгольме я рекомендую Вам Гранд Отель, там Вам было бы удобно. Посылаю через Вас несколько строк моему шурину, который наверняка будет рад возможности помочь, если Вам что-нибудь понадобится. Надеюсь, что он в Стокгольме и получит мое письмо, если Вы его отправите ему. Если Вы затем решите отправиться в Варшаву, почему бы Вам не поехать через Копенгаген – Берлин, вместо того чтобы совершать опасный путь из Норвегии в Англию и бесконечно длинную поездку через Францию и Швейцарию? Мне кажется, что у Вас были бы столь же хорошие возможности связаться с Вашим супругом из Стокгольма или Копенгагена, как и из Швейцарии. На тот случай, если Вы поедете через Копенгаген, отправляю несколько строк одному моему другу, барону Мейендорфу (брат которого – член думы) – он может быть Вам полезен.

В тот самый день, когда Вы писали мне из Киева, мы проводили очень тонкую операцию под огнем артиллерии. С наступлением ночи два моих полка верхом атаковали прусский гвардейский полк (3 Garde Fusilier Rt), чтобы освободить нашу пехоту. В темноте они проскакали над тремя окопами. Огонь был такой бешеный, что их бы полностью уничтожили прежде, чем они добрались до села, где мы находились, поэтому я дал им действовать под защитой темноты. Чтобы они нашли дорогу обратно, я поджег одну уже наполовину сгоревшую деревенскую избу. Было прекрасно и трогательно смотреть на всадников – отъезжающих, удаляющихся и мчащихся в темноту. Мгновением позже послышалась разрозненная стрельба застигнутого врасплох врага и со всех сторон в ночи – пушечные залпы. И затем – ничего более, пока наши люди не вернулись. Немногие оставшиеся в живых враги спрятались в окопах, не смея ничем выдать себя. Поле боя было выметено столь чисто, что наши офицеры и солдаты получили возможность вынести павших в атаке.

Деревья потеряли свою листву и красивые осенние цвета. Солнечные дни миновали, ветер жалуется, сотрясает окна моего жилища (в Ягельнице, к западу от Серета) и пробирается даже вовнутрь. Грусть ветра и окружающие нас руины весьма подходят к состоянию моей души. Ах, как печально, что я больше не смогу услышать о Вас! Ваши красивые письма были самой большой моей радостью во время этой длящейся пятнадцать месяцев войны. Они приносили мне, как Вы однажды сказали в одном из своих первых писем, «дружескую улыбку женщины, которая освещает, не обременяя». Они давали мне силу и доставляли радость в тяжелые, трудные моменты. Из них лучились Ваша искренность и благородство, и это помогало мне бороться с атмосферой насилия и низости, которые всегда следуют по пятам за большой армией: все слабое подавляется. Я сохранил все Ваши письма, милая Княгиня, и буду хранить их как дорогое воспоминание о Вас, возле которой я так часто пребываю в мыслях – мысли мои не столь прямолинейны и суровы, как моя наружность, – во время многочисленных маршей, в течение длинных часов наблюдения, в шуме боя или в моем жилище в какой-нибудь избе или замке, смотря по тому, где расквартирован мой штаб. Я никогда не смогу достаточно отблагодарить Вас за эти, написанные доброжелательной и дружеской рукой, прекрасные письма. Но я опять становлюсь болтливым и пишу больше, чем Вы хотели бы. И все-таки не сказал ничего из того, что хотелось бы, когда мне кажется, что я Вас так хорошо знаю. Если Вы очень заняты в Петербурге, можете прочесть это письмо в вагоне поезда, когда он будет пересекать мою страну. Я с удовольствием послал бы Вам цветы, но в данный момент никуда не могу отлучиться, могу только пожелать Вам всего самого хорошего, что только возможно.

Надеюсь, что Вы сможете достигнуть своей цели и что бури войны минуют, не коснувшись Вас. Если наши усилия увенчаются успехом, надеюсь, что моя звезда приведет меня и мой дивизион в Варшаву и что тогда я смогу вновь встретиться с Вами во Фраскати.

Храни Вас Бог, дорогая Княгиня, целую Ваши руки и надеюсь, что вы не сердитесь на меня за мое многословие.

Ваш почтительно преданный Г. Маннергейм.