Письмо отправлено из штаба 12-й кавалерийской дивизии. В конце февраля 1915 года командующий армией генерал Брусилов (хорошо знавший нашего героя еще с петербургских времен, когда тот был его подчиненным по офицерской кавалерийской школе) неожиданно предложил Маннергейму место командира 12-й кавалерийской дивизии. Маннергейму не хотелось покидать свою бригаду, которую к тому же вскоре должны были преобразовать в дивизию, но Брусилов сказал ему только: «12-я дивизия – это такая часть, что если ее предлагают, от нее не отказываются». Дивизия включала три отборных кавалерийских полка: 12-й драгунский Стародубовский, 12-й уланский Белгородский и 12-й гусарский Ахтырский полк, где когда-то служил прославленный поэт-гусар Денис Давыдов, полк носил его имя. Кроме того, в дивизию входил Уфимско-Самарский казачий полк и артиллерийская батарея.
Командир 12-й дивизии генерал Каледин[158] был ранен, и вначале Маннергейм замещал его только временно, но тот, поправившись, получил командование армейским корпусом, и Маннергейма утвердили в новой должности. Начало его деятельности в дивизии было непростым: Каледин пользовался симпатией и большим авторитетом у подчиненных, и появление финляндского барона, с акцентом говорившего по-русски, на месте любимого командира было встречено без особого восторга. Такая уж судьба у Маннергейма: то, что другим давалось без усилий, ему приходилось завоевывать упорным трудом и тонкой дипломатией. Со временем он сумел приобрести и доверие, и привязанность подчиненных – позднее мы убедимся, что они не забывали своего командира даже через десятки лет, а сам он при случае старался помочь бывшим сослуживцам – и материально, и своим авторитетом, и связями.
Война в разгаре. Патриотические настроения в тылу Российской империи, подогреваемые прессой, время от времени выливаются в стихийные дикие выходки толпы. Любопытное стихотворение на эту тему, написанное, вероятнее всего, с июня по сентябрь 1915 года, хранится в архиве Маннергейма. На пожелтевшей бумаге надпись рукой Маннергейма по-шведски:
«Хоть я командовал бригадой И мог бы взять Берлин давно, Но не гоняюсь за наградой – Я так богат… мне все равно. Притом тошнит меня от трупов, Гниющих грудами во рву, – Сказал брезгливо князь Юсупов, – Нет, лучше дайте мне Москву! Там уважают Зинаиду, Ни мне, ни другу, ни врагу Она не даст ее в обиду, А я ей в этом помогу». И что же, сон наивно детский Сбылся по манию царя – ушел пристыженный Сендецкий, Взошла татарская заря. Тень устроителя Ходынки Прошла по комнатам дворца, Князь посещал мясные рынки И разглагольствовал с крыльца. Пренебрегая трафаретом, От власти к черни строя мост, Ходил по площади с портретом, Ходил, величествен и прост, И мнил: «Мне памятник поставит И надпись сделает Москва:
„Се тот, кто мудро мною правил, Един в трех лицах божества”. Такой энергии затраты, Великих мыслей, громких слов – Сказались быстро результаты: Однажды в светлые палаты Вбегает черный Муравьев, Кричит: «Спаси нас от потоков Кровавых, слышишь черни стон, Кто бы ты ни был: Сумароков, Юсупов граф иль князь Эльстон, Москва горит, Москва бушует. Патриотически слепа, Добро немецкое ворует У русских подданных толпа…» Но князь тревожиться не падок, Спокойно молвил он: «Мерси! Я знаю, мелкий беспорядок – Наука всем врагам Руси». Супруги умной вняв совету, Вопрос поставил он ребром, Спешил спасти Елизавету И медлил потушить погром. Помедлив сутки, съездил в Думу, Где заседали господа, Где было очень много шуму И мало толку, как всегда. Глотнув упреков Челнокова, Сказал небрежно князь: «Пойду, Скажу народу два-три слова – С ним надо мягкую узду». Пока у Мандля стекла били, Он, разодет как на парад, Стоял в своем автомобиле И делал жесты наугад. И до сих пор еще не ясно, Что говорил красивый жест, – «Валяйте братцы, так прекрасно», – Или выказывал протест. Тогда начальник гарнизона Привел войска и крикнул «Пли!»,
И в силу этого резона Все поклонились и ушли. Ни на Петровке нет буянов, Ни на Кузнецком на мосту. Слетел, конечно, Адрианов, А князь остался на посту. И над убытками шпионов Смеясь, сей новый Деларю Сказал: «Четыреста милльонов, О фон сэ муэн ке же тэ крю»[160].
Подпись под стихотворением неразборчива, но ниже можно прочесть: «С Туманова».
А в Финляндии в это время происходят важные, хотя и не слышные в грохоте войны, события. Несмотря на мировую войну – или, скорее всего, именно по этой причине, ибо Россия должна была обезопасить свои северные границы, – еще осенью 1914 года была утверждена «большая программа русификации». Она вторгалась во все сферы жизни Финляндии: управления, экономики, культуры. Возмущение в стране нарастает. Выведенные из терпения, финляндцы начинают готовиться к вооруженному сопротивлению и искать поддержки западных стран. Поскольку ни Швеция, ни тем более Англия или Франция не собирались вмешиваться в русско-финские дела, единственным реальным союзником в подготовке восстания против России оказалась Германия. В тайных переговорах с германским представителем было решено, что несколько сотен молодых финнов пройдут военное обучение в специальном лагере в Германии, чтобы возглавить затем вооруженное народное восстание. В разных областях Финляндии организуется секретная вербовка добровольцев: через Швецию их переправляли в Германию. В 1915 году первые финские курсанты начали занятия в лагере Локштедт, близ Гамбурга. К 1916 году их уже было около двух тысяч.
Маннергейм вначале не знал об этом проекте, хотя среди руководителей сопротивления были и его приятели, соученики и товарищи по кадетскому корпусу, с которыми он встречался во время приездов на родину. Но когда он приезжал в отпуск в 1916 году, то, видимо, был уже осведомлен о егерях и в частной беседе с возмущением назвал их «предателями»[161]. Долгая служба в российской армии, близость ко двору и лояльность к императору делали его чуждым и даже опасным для финляндских патриотов. Это настороженное отношение к нему впоследствии еще не раз скажется на его деятельности на родине.
В июле 1915 года он получает известие о смерти старшего брата и пишет Софии:
Врач посоветовал целебные грязи Одесских лиманов, и Маннергейм провел там месяц на лечении, после чего почувствовал себя гораздо лучше. (Через несколько лет он вовсе избавился от ревматических болей благодаря ежедневным холодным ваннам.) К его великой радости, София навестила его в Одессе, не побоявшись тягот путешествия из Гельсингфорса. В начале сентября он, бодрый и поздоровевший, возвращается в свою дивизию.
Этой осенью Густав Маннергейм обменивается последними письмами с княгиней Любомирской. Переписка прервалась с ее отъездом из Варшавы. Она должна была путешествовать через Швецию, и Маннергейм старается сделать пребывание княгини в Стокгольме приятным, предлагая ей помощь своих друзей и родственников.