М. Любомирская – Г. МаннергеймуВаршава, 3 октября
Дорогой Барон,
я очень давно вам не писала – очень давно, месяц – значит ровно век!
Ваше письмо, полученное на днях, пробудило меня в моем оцепенении, доставило мне удовольствие, снова разбудило желание разговаривать с Вами, дорогой Барон, рассказать Вам продолжение того, что Вы уже знаете о наших делах и поступках. Ваш новый адрес, может быть, будет более счастливым и принесет Вам этот легкий листок. Мое последнее письмо было отправлено Вам в момент отъезда в Рош Гродненской губернии – я написала его в порыве глубокого отчаяния и мне больше нравится, что оно затерялось, так как нельзя давать власть слишком черным птицам, когда каждое человеческое существо ищет луч солнца.
Адам Зам<ойский> (знаете ли Вы, что он стал офицером) всех нас заставил уехать после злополучного Самсоновского дела[141], предсказывая нам тысячу опасностей. Я провела 2½ недели в Литве, в глубокой деревне, в старом доме, в стенах, населенных предками, где ни к чему не прикасались со времен Наполеона. В этой обстановке «Форт Шаброль» соединился под гостеприимным кровом Ксаверия Браницкого. Но когда я поняла, что Варшава была действительно под угрозой, я вернулась к моему Мужу – очень опасаясь немцев, но еще более боясь, что я не на своем посту.
Здесь, в городе, мы в полной панике перед враждебной волной, которая поднимается и приближается. Но в то же время войска проходят день и ночь, и это дает жителям надежду. Вчера и сегодня перемещение целого племени верхом на маленьких мохнатых лошадях, прибывших с отдаленных окраин Азии. Гуляя этим утром, я на улице разговаривала с молодым незнакомым солдатом и умоляла его хорошо защищать Варшаву. Он мне это обещал самым любезным на свете образом! Но если бы Вы находились в наших краях, дорогой Барон, я бы действительно с большей уверенностью надеялась на Победу.
Наш госпиталь во Фраскати почти пуст, все раненые эвакуированы. Поезд Великой Княгини Марии Павловны уехал на север. Если пойдет плохо, у нас больше не будет больных. Если хорошо пойдет, мы будем затоплены ими!!
Я мало вижу людей – потому, что мы мало выходим и светского общения больше не существует, добродетель и апатия царят в домах – еле топленых, так как нам не хватает угля. Может быть, у нас будут дрова, так как рубят сады и лес вокруг Варшавы. Это очень печально!
Говорят, что генерал Ризский здесь со своим штабом. Говорят, что генерал-губернатор Эссен покинет Варшаву ради Люблина. Говорят, что Рена Рембелинска поцеловала умирающего казака, у которого еще хватило сил жестоко обидеться на это, – но рассказывают так много всего…
Прощайте, дорогой Барон, надеюсь, что смогу еще Вам писать… И все-таки мои письма так малоинтересны! Я Вам рассказываю о мелких делах, тогда как большие дела занимают мои, а также и Ваши мысли, но, как мне говорят, надо быть трезвой в своих словах, а далее – если начинать, то было бы слишком много, о чем говорить.
В течение последних 3-х дней – тишина касательно операций в Галиции, но быть может, пушка снова грохочет, и ее голос никогда не был более роковым. Успех на Севере – относительный успех во Франции, но Антверпен будет взят, говорят газеты. Я надеюсь, что мои искренние пожелания принесут Вам счастье, дорогой Барон, и что Ваши так же помогут мне.
Я Вас покидаю с уверениями в моих лучших чувствах и памяти.
М. Л.[142]
Из дневника Марии Любомирской13 сентября 1914 г., воскресенье. …Сегодня я получила письмо от ген<ерала> Маннергейма, про которого ходили самые странные слухи. Все-таки он на Валленрода[143] не похож.
15 октября 1914 г., четверг. …Кстати, сражения: слышу, что мой милый корреспондент Барон Маннергейм настраивает против себя своих подчиненных в армии. Сам смелый и амбициозный, спокойно посылает людей на ненужную смерть. Котик Пржездецкий[144], который служит под ним, и один из самых смелых, сам удивляется, что еще жив[145].
И это было верно. Потери среди гвардейских улан растут, и офицеры разочарованы в своем командире. Особенно широкую огласку получила гибель поручика лейб-гвардейских улан С. Бибикова 12 сентября. Очевидцы рассказывали, что Маннергейм упрекнул его в трусости, после чего оскорбленный Бибиков ринулся в бой и сразу же был убит[146]. Этот тяжкий урок Маннергейм запомнил навсегда: ответственность обязывает. С тех пор он, насколько возможно, берег людей. Уже гораздо позднее, в бытность свою главнокомандующим финской армией, он всячески старался избегать ненужного риска – говорили, что маршал дорожит жизнью каждого солдата.
Г. Маннергейм – М. ЛюбомирскойГодель, 8 октября 1914 г.
Дорогая Княгиня,
для нас начинается третий этап войны. Все дает основания думать, что он будет много серьезнее двух предыдущих: марш австрийцев на Люблин, их поражение, наша операция на юге Люблинской губернии и в Галиции. Хоть бы Господь увенчал наши военные действия тем же успехом, какой до сих пор сопутствовал нашим армиям. Германцы хотят в настоящий момент нанести нам жестокий удар, и они будут сражаться с бешенством безнадежности. Я беспокоюсь за Варшаву. Хотя этим отвратительным пруссакам и не удалось бы захватить город, как я надеюсь и верю, вашему прекрасному городу придется ужасно страдать от их тяжелой артиллерии и пуль, а прекрасным и обворожительным женщинам Варшавы придется пережить мучительные мгновения. Если бы я был на месте тех, у кого есть возможность уехать, я уже покинул бы город. Не весело смотреть вблизи на ужасы сражения и легче быть полезной на некотором расстоянии, чем на передней линии. Сейчас большой труд – облегчать те страдания, которые идут следом за победительной или неудачливой армией.
В эти дни я вернулся на те же места, где был примерно с месяц назад. Моя бригада входила тогда в кавалерийскую группировку, которая медленно отходила с дороги австрийской армии, следя за ее движениями. Возле Годеля однажды ночью мы проходили через маленький городок, и тамошний старый ксендз принял нас чрезвычайно любезно и уважительно. Он дал мне не только свое благословение: как я заметил позднее, он положил в мою сумку бутылку венгерского. Этот городок сейчас был в руинах; только с десяток еврейских домов уцелело. Мой друг старый ксендз, к счастью, спасся бегством. Его помощник и два члена местной управы были расстреляны на основании недоказанных подозрений. Город был сожжен, и только по той причине, что господа австрийцы желали нанести вред, поскольку им при отступлении пришлось сражаться. Бедная земля, совершенно опустошенная: шестой раз в течение 9–10 недель ей приходится пускать на постой армию и удовлетворять ее потребности. От многих сел остались только дымовые трубы и груды камней. Когда ночью проезжаешь через такой сожженный город или село, чувствуешь себя как на гигантском кладбище. Эти далеко не изящные дымоходы со своими неровными контурами – как огромные, пугающие привидения, и, кажется, обращают к нам свои безмолвные стенания. Смотреть на них тяжело; чтобы помочь этой бедной земле, потребуются гигантские усилия.