«Витязь Скандинавский»
В январе 1909 года Густав Маннергейм получает долгожданное назначение. За пару месяцев до того он уклонился от командования полком близ польского местечка Виербаллен,
О Петербурге он не жалел: последние годы, проведенные там, были безрадостными. Жизнь в столице потеряла свою привлекательность еще и потому, что там финляндское происхождение ставило его в двусмысленное положение. Хотя Русско-японская война и революционные события 1905 года на время отодвинули финляндские проблемы, имперская Россия не сменила курса, и с приходом Столыпина вновь началось «закручивание гаек»: уничтожение автономии продолжалось. Финляндский парламент разгоняли, начиная с 1907 года, несколько раз. Все это Маннергейм, находясь в Петербурге, вынужден был наблюдать со стороны. Ни реагировать, ни тем более действовать он не мог. В общем, лучше было держаться подальше от столичных интриг, от политики, от друзей и недругов, поэтому он весьма охотно отправился к новому месту службы.
Владимирский полк должен был в случае войны сразу же участвовать в боевых действиях. Маннергейм, ознакомившись c положением дел, был весьма разочарован: «Полк, относившийся к войскам прикрытия, не принимал участия в Маньчжурской кампании, и никто из офицеров не потрудился сменить свою мирную жизнь на военные тяготы. Я удивлялся, что ход войны был здесь известен лишь в общих чертах, и тактическим представлениям, родившимся в Маньчжурии, не уделялось должного внимания. Это были прежде всего открытое поле боя и позиционная война, которые сделались необходимыми из-за применения пулеметов и скорострельных орудий. Правила обучения тоже не обновлялись, и в полку слегка дивились тому, что я придавал такое большое значение упражнениям в стрельбе и действиям спешенной кавалерии»[118].
Всего за полтора года командования полком Маннергейм привел его в образцовый порядок, дотошно вникая в мельчайшие детали – от закупки лошадей и поставок фуража до отношения офицеров к рядовым. Видимо, тогда и родился следующий анекдот: «О господи, боже мой! – вздыхает молодой поручик, прослуживший пару месяцев под командованием полковника Маннергейма. – Поначалу я удивлялся выносливости полковника, теперь же – своей!»[119]
С самого начала службы в Польше возобновились дружеские отношения с теперешним непосредственным начальником Маннергейма, дивизионным генералом князем Георгием Тумановым, начавшиеся, как мы помним, во время Русско-японской кампании. Маннергейм часто бывал гостем в доме князя (позднее, уже во время Первой мировой войны, его младшая дочь Софи какое-то время жила у Тумановых в Варшаве и в сопровождении княгини благополучно добралась до Петербурга). Свидетельством этой дружбы, где ироническое подтрунивание смешивалось с восхищением, остались стихи Туманова, посвященные Маннергейму. Грузинский князь обладал незаурядным версификаторским даром и легким пером. Первое из стихотворений написано по случаю перевода Маннергейма в Варшаву.
А вот и сам приказ, «добавлением» к которому явилось стихотворение.
Полковник Барон Маннергейм рапортом от 3-го февраля сего года за № 522 донес мне, что во исполнение моего предписания от того же числа сдал 13-й уланский Владимирский полк во временное командование Полковнику Юрьеву и отбыл к месту нового служения.
Объявляю Полковнику Барону Маннергейму от лица службы глубокую благодарность за безусловно во всех отношениях выдающееся по своим отличным результатам 2-летнее командование полком. Блестящее состояние полка как в строевом, так и в хозяйственном отношениях свидетельствует о правильной работе, требовательности и верном понимании Полковником Бароном Маннергеймом задач по обучению и воспитанию вверенной ему части.
…Не могу не отметить особо постоянной заботливости Полковника Барона Маннергейма о снабжении офицеров кровными верховыми лошадьми, – благодаря чему большинство офицеров полка в настоящее время сидит на чистокровных лошадях…
копия: с подлинным верно: нач. штаба Полковник Абрамов[121].
Итак, старания Маннергейма оценили: ровно через два года руководства Владимирским полком он получает блестящее назначение – командиром Лейб-гвардии уланского его императорского величества полка, расквартированного в Варшаве. Командование гвардейским полком предполагало звание генерал-майора, каковое Маннергейму и присвоили при вступлении в новую должность.
Следующее посвящение князя написано через год. В приграничной Польше предчувствие надвигающейся войны было особенно сильным, хотя в стихотворении Туманова оно и воплощается в расхожих риторических фигурах…
Маннергейм хранил в своем архиве и другие стихотворения Туманова, к нему лично не относившиеся, но, несомненно, интересовавшие его.
Время службы в Варшаве – до начала первой Мировой войны – было, наверное, самым счастливым и безмятежным в жизни Густава Маннергейма. Он командовал образцовым полком – стало быть, занимался любимым делом. Он быстро продвигался по служебной лестнице. Лейб-гвардейский уланский полк нес охрану в Спале – охотничьих угодьях русской императорской семьи в Польше. По долгу службы командиру полка доводилось общаться с Николаем II и его домочадцами (и он запомнил простоту и приветливость государя в обращении с подданными и неприхотливость быта царской семьи в маленьком охотничьем замке в Спале). Царь, в свою очередь, заметил и отметил Маннергейма, назначив его осенью 1912 года генералом свиты, что было большой честью. Свитский генерал носил погоны с инициалами его величества, имел право обращаться к царю, минуя обычные формальности, но при этом не обязан был присутствовать при дворе или нести дополнительную служебную нагрузку.
Маннергейм так хорошо чувствовал себя в Польше, что отверг лестное предложение перевестись в столицу: «Среди гвардейских улан я провел три года, и мне это было так по душе, что я отказался от предложения командовать 2-й кирасирской бригадой в Царском Селе, предпочитая ждать, пока не освободится место командира расположенной в Варшаве отдельной гвардейской кавалерийской бригады»[124].
И Густав Маннергейм дождался-таки этого назначения: в январе 1914 года. В бригаду входил его собственный полк, лейб-гвардейский Гродненский гусарский полк и гвардейская кавалерийская артиллерийская батарея. Возможно, что в Варшаве его удерживали не только служебные, но и личные интересы. В кругу польских аристократов его принимали как своего: «Мое увлечение лошадьми, спортом и охотой открыло для меня многие двери, и я попал не только в семейный круг высокопоставленных русских военных и чиновников, но и в известный своим блеском и гордой недоступностью польский высший свет. Сразу же по прибытии в Варшаву я стал членом охотничьего клуба, это был польский „Жокей-клуб“, равный лучшим клубам Лондона, Парижа и Петербурга. Невзирая на мое положение, поляки приняли меня без предубеждения. Как финляндец и убежденный противник русификации моей родины, я полагал, что понимаю чувства и точку зрения поляков в вопросах, которые можно было назвать жгучими. И все-таки я никогда не говорил с ними о политике. Они тоже никогда не нарушали этого негласного правила, некоего неписаного обета вольных каменщиков»[125].