В январе 1916 года Маннергейм получил трехнедельный отпуск; наконец-то он побывал в Петербурге и Гельсингфорсе, встретился с родными и друзьями. Родственный круг все сужался: самый младший из братьев, Августин, инженер, работавший за границей, умер еще в 1910 году, всего 37-летним. Правда, рождались племянники и племянницы, так что род не прекращался. Из Швеции приезжал повидаться брат Юхан с женой Палаэмоной (Паллой), к которой Густав относился с большой симпатией и с которой многие годы переписывался. Но война есть война: отпуск пролетел «как сон, если воспользоваться банальным сравнением», пишет Густав сестре. В июне начинается большое наступление русских войск на Юго-Западном фронте, так называемый Брусиловский прорыв, по имени командовавшего этим фронтом генерала Брусилова. Войска Австро-Венгрии были отброшены, противник понес огромные потери. Маннергейм участвовал в этом наступлении и оперировал дивизией с присущей ему энергией и инициативностью, несколько раз спасая ситуацию на своем участке фронта. Но отдельные успехи не делают погоды даже в локальных операциях.

22 июня 1916 г., четверг. …Я беспокоюсь о судьбе Маннергейма в этом тяжелом наступлении. Иногда, изредка, напишу к нему через Швецию, но без надежды на ответ. Я бы хотела увидеть его еще и узнать после войны, – а сейчас желаю ему всего наилучшего и иногда светлым платком среди вихря машу и подаю ему знак. Не увидит, но, быть может, почувствует. Если переживу войну, то Маннергейм останется в моих постоянных воспоминаниях, как живые мужские узы между мною и боем.

29 августа 1916 г., вторник. …Генерал мой жив и здоров, но он продул дело под Ковелем. Его обязательность лишена, к сожалению, гениальности[169].

Здесь княгиня не совсем справедлива. Вот что пишет об этом сам Маннергейм: «…Моя дивизия была теперь по обеим сторонам дороги, ведущей в Ковель. На некотором расстоянии от моего участка высилось несколько холмов, которые должны были заинтересовать в первую очередь дивизию генерала Деникина, находившуюся наискось позади меня. Поскольку тот пренебрег захватом высот, я сделал это по своей инициативе; но не успели мои отделения занять позиции, как разгорелся бой за эти высоты. По словам пленных, нападающие были авангардом немецкого соединения, выгруженного в Ковеле. Стало быть, немецкие резервы тоже приближались. Я позвонил Деникину и попросил его сменить меня в течение дня, если он не хочет видеть высоты в руках врага. Генерал отказался – он передислоцировал свои части, и если ему понадобятся высоты, он отобьет их! На это я возразил, что позже будет трудно отбросить немцев. „Где Вы видите немцев? – воскликнул Деникин – здесь нет никаких немцев!“ Я сухо заметил, что мне их увидеть легче, поскольку я нахожусь впереди него. Для русских было характерно с высокомерием пренебрегать такими фактами, которые по той или иной причине не входили в их схему»[170].

Подобных случаев предостаточно, но вышеописанный интересен тем, что наш герой встречается здесь с Деникиным[171]. Неудачи русского Белого движения, одним из руководителей которого стал именно Деникин, подтверждают наблюдение Маннергейма. Правда, это наблюдение иностранца, каким он был во время создания мемуаров в конце 1940-х, а не генерала русской армии и, по-видимому, плод многолетних раздумий о судьбах России, русской армии и Белом движении. Сам он оказался более гибким тактиком (может быть, именно потому, что не прошел через Академию Генштаба?). В этой операции под Ковелем Маннергейм, напротив, отличился: «Через мгновение я увидел бегущих немцев. Это был результат хорошо подготовленного контрудара, который выполнила одна из моих казачьих сотен под командованием подполковника Смирнова. Успех все-таки не удалось закрепить, потому что пока мой первый полк туда подошел, стало уже так темно, что он не смог настигнуть неприятеля. В прибывшей в тот же вечер телефонограмме командующий 39-м армейским корпусом генерал Стельницкий поблагодарил меня за действия, которые “спасли армейский корпус от подлинной катастрофы”»[172].

Одним из результатов Брусиловского прорыва можно считать вступление в войну Румынии на стороне Антанты, что существенно усложнило обстановку на этом участке фронта. Плохо оснащенная и обученная, малочисленная румынская армия стала обузой для армии русской. Немцы не замедлили этим воспользоваться, и к декабрю вся Валахия и Бухарест были в их руках. Румыния, взывавшая к России о помощи, получила ее – правда, лишь тогда, когда под угрозой оказалась Одесса. Русскому командованию приходилось передислоцировать войска и отправлять значительные соединения на румынский фронт и вдобавок заботиться о снабжении румынской армии. «Классический пример того, что от слабого союзника больше вреда, чем пользы!» – напишет Маннергейм через тридцать пять лет в мемуарах. Его дивизия вошла в число войск, посланных в Румынию. Помощь нужна была возможно скорее, но из-за перегрузки железных дорог пришлось двигаться своим ходом, и, отправившись в конце ноября с Луцкого фронта, после 700-километрового конного марша 12-я дивизия прибыла к месту назначения, в румынский городок Одобешти 20 декабря. Несмотря на то что они шли через разоренные села Галиции и Буковины, где никакого корма для лошадей, кроме соломы с крыш, не было, Маннергейм настолько хорошо сумел организовать поход, что дивизия потеряла всего пять животных. (Сам он, правда, утверждает в мемуарах, что ни одна лошадь не пала в том переходе.) Авторитет его среди подчиненных рос день ото дня[173].

Дивизия сразу же попала в бои. Здесь, в Трансильванских Карпатах, действовала 2-я румынская армия под началом генерала Авереску. Маннергейму было поручено командование группой «Вранча» (название горного массива в тех местах). События этих дней точно зафиксированы в послужном списке Маннергейма за короткий период с декабря 1916 по январь 1917 года: «Командуя Русско-Румынской группой „Вранча“ в составе сначала 12 кав<алерийской> дивизии и бригады Румынской пехоты, а затем дивизией Русской кавалерии, 2½ дивизией Румынской пехоты и 4-х полков Румынской кавалерии, оборонял в Трансильванских Карапатах 55-верстный фронт рр. Сущица, Путно, Неружа, Забала, Мильковул с боями у горы Путно, горы Каинели, д. Совежа, Коза, Герастрау, Нережул, у массива Совенга-Топешти-Пояна, у массива Магурей-1001, у выс. 499, у Гогой-Гауриле-Видра-Бурка, у Ракоаза – выс. 625 – Ирешти-Сербешти»[174].

И это все в течение месяца. Во время боев у массива Магурей еще один русский генерал, Крымов[175], дал Маннергейму повод для нелестных выводов (казачья дивизия Крымова была связующим звеном между группой «Вранча» и III Румынской армией): «Ночью 2 января 1917 <го> мы получили тревожное известие. Все попытки связаться с Крымовым были безуспешными – генерал со своей дивизией исчез, не предупредив соседние соединения! Ни у меня, ни у румынского командующего армией не оказалось достаточно сил, чтобы заполнить прореху, и немцы не замедлили занять участок Крымова и начать артобстрел Фоскани, откуда генералу Авереску со своим штабом пришлось уйти… Через несколько недель я получил объяснение странному поступку Крымова. В его приказе об отступлении был следующий параграф: „Потеряв всякое доверие к Румынской армии, я решил отвести свою дивизию к ближайшему русскому армейскому корпусу и присоединиться к нему“. Простое решение! Трудно понять, как генерал Крымов, пользовавшийся хорошей репутацией, мог так грубо нарушить законы войны. Так как он, вдобавок ко всему, не объявил о своем отходе, причиненный им вред нельзя было даже попытаться исправить. И такое нарушение этот штабной офицер совершил безнаказанно»[176].

Что касается румынской армии – признавая ее плохую боеспособность, Маннергейм отдавал должное личной храбрости румынских офицеров. О полковнике князе Стурдзе, воевавшим под его началом, Маннергейм был самого высокого мнения – тем более неожиданным для него оказалось известие об измене полковника, перешедшего на сторону Германии. Примечательно, что узнал он об этом от императрицы Александры Федоровны.

После жестоких боев в Карпатах в конце января 1917 года 12-ю кавалерийскую дивизию отвели в Бессарабию на пополнение и отдых. Маннергейм воспользовался передышкой и попросил отпуск, чтобы съездить в Финляндию. Проезжая через Петербург где-то в середине февраля, он решил засвидетельствовать свое почтение императору, находившемуся в это время в Царском Селе. Свитский генерал мог, как мы помним, беспрепятственно попасть на аудиенцию к монарху. «Я предполагал, что император, который обычно внимательно слушал то, что ему докладывали, с особенным интересом отнесется к моему рассказу о ситуации на Румынском фронте, поскольку оттуда не многие попадали к нему. Он же был явно рассеян. Попрощавшись и откланявшись, я спросил у флигель-адъютанта, принимает ли императрица. Ее Величество была больна! Но все же моим долгом было, как я считал, проявить внимание, и я просил доложить ей, что направляюсь из Румынии в Финляндию и спрашиваю, не даст ли Ее Величество мне аудиенцию. Императрица любезно приказала отвечать, что ждет меня на следующий день.

Императрица выглядела изнуренной и с тех пор, как я ее видел последний раз, поседела. Обычно она бывала сдержанной, особенно когда речь шла о лицах, которым редко доводилось бывать у нее, но сейчас была оживлена и очень заинтересована. Наследник-цесаревич Алексей забрался на соседнюю софу, откуда внимательно слушал мои впечатления о Румынском фронте. Когда я с похвалой упомянул полковника Стурдзу, императрица прервала меня: „Это не тот ли Стурдза, который перешел на сторону противника?“ – „Ваше Величество, – отвечал я, – я отбыл с фронта всего пару недель назад и не могу этому поверить. Я даже готов за то положить в огонь свою руку!“ В гостинице меня ожидало известие о том, что Стурдза перебежал и разбрасывал с аэроплана листовки, где войска призывали ради спасения Румынии прекратить разорительную для страны войну и перейти на сторону немцев»[177].