Актёры вышли на поклон (я узнал артистку, что играла когда-то Офелию, а ещё раньше вела мой кружок, — в этой постановке она была женой Карла), и я почувствовал во рту вкус крови — так искусал губы от волнения. Зал аплодировал стоя.

Все долго не хотели расходиться. Но наконец свет потух, хрустальное очарование «сна наяву» начало развеиваться. Двери захлопали, за ними слышны были толкотня у гардероба, смех. Кто-то тронул меня за плечо: «Идёшь?» Я мотнул головой.

Когда люди уже ушли, а гардероб закрылся, я, одетый, ходил по фойе, шаги мои гулко отдавались в абсолютной, холодной тишине. Ждал его. Со стен смотрели суровые псевдогреческие кариатиды. Ярослав сбежал по чёрной лестнице — той самой, где летом курила артистка и звала меня на свидание.

— Ты что? Меня ждёшь? — спросил он в каком-то пьяном возбуждении. — А, здорово! Ну, пошли!

Он обнял меня, навалился всем телом, потащил наверх, в шумный зал. На лестнице он расспрашивал: «Ну, как? Что скажешь?», и я мямлил что-то, сам на себя сердясь. Почему не мог честно сказать, что это был лучший спектакль из всех, что я видел? Не мог. Что-то встало между нами. Его неумолимое превосходство, вот что.

В центре зала был прекрасный отец Ярослава, всё ещё в образе, раскатисто смеялся. Увидев меня, он приветственно поднял сжатый кулак. Вокруг столика стояли, сидели, полулежали знакомые люди — утомлённые и довольные актёры, величественный белогривый режиссёр, непроницаемые художники, которым я когда-то возил посылки.

— А я повторяю, у меня левая кулиса счастливая! — твердила молодая актриса с острыми клычками, а режиссёр гладил её по руке и снисходительно отвечал:

— Наточка, о таких вещах не говорят вслух…

Зачем он меня притащил в этот надушенный котёл, где — я знал — никто друг друга не переваривал, но мгновения успеха все переживали, будто одна семья, одна закрытая высшая каста? Я был безнадёжно инороден.

— Пойдём, со своей девушкой познакомлю, — сказал Ярослав.

Мало мне было ударов под дых! «Сколько ж у тебя ещё от меня тайн», — подумал я с тоской. Он взял меня под руку, увлёк в слабо освещённую нишу. Там кто-то стоял, опёршись о балюстраду.

— Привет, — выдавил я.

— Привет, — ответила девчонка, и глаза её изумлённо распахнулись.

Это была Сто пятая. «Вот так поворот», — подумал я. Даже несколько раз моргнул. Но это была она, хотя веснушки с лета потускнели, и вместо мокрой от пота майки и канареечных шортиков на ней был какой-то тёмный балахон.

«А я тебя искал», — хотел сказать ей, только это была неправда.

В восьмом классе я ходил на литературный кружок. Мне было плевать на литературу, но за посещение этого кружка наш двинутый учитель ставил четвёрку автоматом. Мы думали, он будет учить нас писать, что-то вроде этого. А он учил вычёркивать. Особенно, говорил он, не доверяйте своим любимым фразам. Если вы полюбите какую-то свою фразу настолько, что ей загордитесь, вычеркните её. Странный тип. Он говорил, что в мире нет ничего случайного и ненужного, даже аппендикс помогает младенцам переваривать молоко. Кто-то спросил нашего учителя: «А как же мужские соски?» Но он уже говорил о том, что даже окраска бабочки — не праздная красота, а маскировка. «В мире всё просто и мудро, а вы своими любимыми фразами всё время уводите в сторону от простоты и мудрости». Ещё он часто повторял, что проволока в тёмной комнате должна быть натянута струной, потому что за неё держатся читатели, нельзя её ослаблять и закручивать. Я-то всё время ослабляю и закручиваю узлы. Будь я писателем, мои читатели ходили бы по тёмной комнате, натыкаясь друг на друга и бранясь. Даже сейчас сделал какой-то ненужный крюк. Хотя мысль была совсем простая: Сто пятая оставалась моей любимой метафорой в черновиках. Я думал о ней, порой представлял её рядом, примерял на неё свою действительность. Но из этой действительности вычёркивал — хлоп, и всё. Нельзя привязываться к любимым метафорам, потому что они могут ожить.

— Ох, — сказала она и улыбнулась. — Какая встреча!

— Вы что, знакомы? — удивился Ярослав.

— Ага, — ответила она, — мы работали вместе, курьерами.

Самое забавное, что в тот июльский день она непрерывно жмурилась на солнце — я так и не понял, какого цвета у неё глаза. А здесь был полумрак, и тоже непонятно. Наверное, я слишком пристально вглядывался в её лицо, потому что она смущённо отвернулась. В её розовом ушке блестели серебристые кольца, штук шесть, не меньше.