Мы любили, прижавшись к стеклу носами, смотреть на звёзды. Любили устраивать шалаши из одеял и посылать фонариком сигналы в космос. Мы одинаково любили недетские сказки Андерсена, в которых было много печального.

Мне не к кому было привязываться, кроме сестры. Никто иной не допускал самой мысли о привязанности. Мать просила оставить её в покое, она часто маялась мигренями, плохим настроением, нервами, слабостью — всеми болезнями нелюбимых и нелюбящих женщин. Отец нашёл работу за тысячи километров от нас. Мне кажется, даже когда с ним всё это случилось — эта авария, по локоть обжжённые руки, когда он потерял несколько пальцев и навсегда вернулся домой, душой он уже был не с нами.

На лето нас отправляли в Крым к бабушке. К розам, прилипчивой таксе Ряшке, по-восточному шумным соседям, стоялому пруду за домом, залитой солнцем абрикосовой террасе… Счастливые дни, когда у Лизы разглаживалась тоненькая морщинка меж бровей.

В соседнем с бабушкой доме жила девчонка, которую все звали Синей. Кто-то говорил, что однажды она вышла гулять во всём синем и получила это прозвище. За стоялым прудом шумел лес, в детстве казавшийся мне непроходимым. В этот лес — на деле дикий сад — мы с Синей однажды и собрались. Бабушка и Лиза, занятые на летней кухне, не увидели. Ряшка беспечно спала под крыльцом. Был конец августа, и тропинку усыпали листья; иногда нам под голые ноги выкатывались начинающие гнить яблочки-дички. Весело пели птицы. В такие мгновения хочется взять за руку того, кто рядом, и прошептать: «Давай будем лучшими друзьями навсегда». И непременно уколоть острой веткой палец, и выдавить кровь, и смешать с кровью друга. Было нам по девять лет.

«Как-то осенью мы с папой видели в лесу пьяного кабана, который наелся диких груш», — сказала Синяя. А потом спросила, знаю ли я Романского и могу ли позвать его погулять с нами.

Дико захотелось домой. «Куда идти?» — спросил я Синюю. «Не знаю», — ответила она. Тропинка вдруг потерялась в непроходимых куртинах дикой сливы. Лес стал тёмным, колючим, неуютным, и под каждым деревом таились кабаны. А потом, когда у меня защипало в носу, он расступился.

Мы вышли на большую сенокосную поляну, похожую на круг топлёного масла. С краю шумел ручей. На гигантском плоском валуне в его русле сидела смуглая старушка, вытянув босые ноги. «Вы что это здесь, ребятки?» — спросила она. «Гуляем», — ответила Синяя. «А-а», — кивнула старушка. Она грызла абрикосовые косточки, ловко обкалывая их камешком. Угостила и нас, а потом вывела на тропку.

На обратном пути мне не хотелось разговаривать. Лица у нас были грязные. Платье у Синей — мятое и испачканное. От терпкой неспелой дички схватывало живот. Внезапно захрустели ветки, зашептались листья. Навстречу нам бежала Лиза с Ряшкой. Она схватила меня за руки и, бледная-пребледная, прошептала: «Глупый, я чуть не умерла».

Наверное, старшая сестра не может заменить родителей. Но мне она заменяла весь мир.

Я легко мог представить, как через пять лет, через десять или даже двадцать мы с Лизой сидим перед телевизором и хохочем над какой-нибудь комедией, или читаем вывески на улицах и составляем из них новые слова. Лиза будит меня по утрам, готовит завтрак — батон с яйцом. Водит к стоматологу и следит, чтобы я надевал пластинки на зубы. Читает перед сном. Спрашивает, о чём я мечтаю, и не смеётся, когда я говорю, что хотел бы бродить по свету и менять лампочки. «Я буду носить с собой полные карманы лампочек и, если вдруг увижу, что где-то темно и страшно, быстро вкручу», — говорил я. «Это очень нужное дело», — кивала она.

Как по мне, наша жизнь была прекрасна. Но однажды Лизе оказалось мало только меня.

Она взрослела и всё больше тянулась к внешнему миру. Я этого не понимал. Не понимал, зачем нужен ещё кто-то, когда мы есть друг у друга, самые близкие и родные люди. Сколько же нервов я истрепал ей своими капризами! Когда она собиралась в кино (без меня!), изображал обмороки. Если ей кто-то звонил, а трубку успевал схватить я, всегда говорил: Лизы нет дома. Укорял её, что мне одиноко, что мне снятся кошмары, чтобы она, уходя, мучилась чувством вины. «Ты меня бросаешь, — говорил я ей, — ты меня тоже бросаешь».

Сначала это были только слова, но однажды они переросли в реальный страх. Лиза и вправду могла уйти. Выйти замуж или уехать куда-нибудь. Ей уже исполнилось восемнадцать. У неё был парень. Обыкновенный парень, толстогубый и длинноногий, как верблюд. Но моя ненависть день за днём лепила из него демона. Замирая от собственного коварства, я рассказывал Лизе, что видел его с другими девчонками или что он угрожал выбить мне зубы.

Мой мир рассыпался на куски. Я всё чаще кричал на неё и обвинял во всех смертных грехах. Хотя вина моей сестры была лишь в том, что она хотела жить обычной жизнью восемнадцатилетней девчонки: с влюблённостями, друзьями, музыкой и танцами. Она устала быть челноком, бесконечно штопающим рваное существо нашего дома: от матери к отцу, и ко мне, и снова от матери к отцу.

«Ты невозможен», — вздыхала Лиза.

В тот день я на неё наорал. Она уходила на вечеринку с большой компанией. Уже стояла в прихожей, подкрашивая губы, а кто-то из компании ждал внизу. На ней были красивое серебристое платье и чёрная блестящая курточка, и во всём этом она была похожа на девушку из журнала.

— Почему мне нельзя пойти вместе с тобой? — спрашивал я.

— Потому что тринадцатилетнему мальчику будет скучно с такими нудными стариками, как мы, — ответила Лиза.

— Ты всё время уходишь, а я остаюсь один, — ныл я.

— Обещаю: завтра мы весь день проведём вместе. Придумай, куда ты хочешь пойти.