— Ты уверен? — спросила она, глядя на меня с недоумением.

Я не был уверен. Разве можно быть в чём-то уверенным, если мы на Концевой? Но пошёл вперед, прокладывая дорогу через плотные и глубокие сугробы. Она шла следом, больше ни о чём не спрашивая, и за это я был ей благодарен.

Окна домика светились. На участке кто-то недавно расчистил снег. Я взбежал на крыльцо, как будто к старым знакомым. Постучал в дверь и выдохнул облегчённо, услышав голос.

— Это курьер, — сказал я. — Помните, привозил вам эквадорских гусениц?

Он приоткрыл дверь, посмотрел на меня настороженно.

— У меня подруга… она мечтает увидеть бабочек, — сказал я тихо. — Только представьте — бабочки среди зимы.

Хозяин посторонился, молча впустил нас. В комнате на верёвке всё ещё болтались серые наволочки, а вот мальчиков не было. Никого в его доме не было, только огромные стеклянные кубы, где из куколок, ровными строчками развешанных на нитях, рождалось далёкое, экзотическое, яркое лето.

Хозяин что-то гордо рассказывал — латинские названия видов, ареалы обитания, — но мы не слушали. Мы лишь видели удивительно прекрасных созданий — ожившие всполохи из-под закрытых век. И я даже понимал этого чокнутого отшельника, посвятившего жизнь бабочкам.

— Сейчас покажу вам, как кормлю их, — пообещал хозяин. — Вы тоже можете принести мёд или фрукты, и я разрешу вам покормить.

Кормить бабочек! Ну и ну!.. Когда мы вышли из дома, Сто пятая остановилась на крыльце, улыбнулась растерянно.

— Я на белый снег гляжу — и вижу цветные пятна, — сказала она.

— Говорю же, теперь будешь встречать бабочек всюду, — ответил я.

Ветер стал задувать колючий снег за воротник. На окраинах уже темнело. Казалось, что мрак спускается не с неба, а идёт из того проклятого места, где заканчивались трамвайные пути и под заносами (как я помнил) покоился сухой букетик ромашек.

Я повернулся к Сто пятой и сказал:

— А у меня была сестра…

И рассказал всё, что мог вспомнить о том дне. О тысячах дней до и сотнях дней после. Впервые я говорил с кем-то о Лизе.

Мы с сестрой не были похожи. Нам как будто сразу задали разные траектории: Лиза появилась у родителей в пору огромной, страстной юношеской любви, а мною уже пытались склеить разбитое. И даже в зачаточном состоянии было известно, с чем нам придётся столкнуться после рождения. Лиза — светлоглазый ангел, солнечный зайчик, луч, который — как ни закрывай рукой — всегда оказывается сверху. Я — тень, отчаянно желавшая спокойствия, тепла и нежности, но не умеющая дать ничего по своей природе: холодной, тёмной, призрачной. Плод любви и плод разочарований. Светлое и тёмное.

Сколько себя помню, родители ссорились. Они не ругались с битьём посуды, криками и иными проявлениями простительной человеческой горячности. Наоборот: замораживали молчанием — друг друга и весь дом. Дни молчания. Да что там, месяцы молчания. Лиза, как маленький швейный челнок, металась между нами: от отца к матери, потом ко мне, и снова от отца к матери. Заваривала маме ромашку и пропадала в спальне. О чём они разговаривали, я не знаю, но к вечеру мать выходила из своего заточения, с подчеркнуто прямой спиной усаживалась в гостиной. Отец выстукивал марш на подлокотнике кресла. «Хотя бы так, — думал я, — хотя бы так».

Мелкие, пустяковые стычки возникали, только чтобы избежать настоящего выяснения отношений. Как если бы человек монотонно подковыривал канцелярской скрепкой там, где требовалось немедленно разрезать и этим исцелиться.

Лиза нас кормила, потому что на время ссор мать равнодушно отходила от кухни, уборки и прочих обязанностей. В такие дни я мог бы выйти из дома и не вернуться, и никто бы не заметил. Никто, кроме Лизы. Она чувствовала, что в этом ледяном дворце я — самое уязвимое существо. Изо всех сил старалась сделать мою жизнь чуть ярче и теплее.