— Что мы тебе сейчас расскажем! — пообещал Ярослав.

Мне не хотелось слушать чужие истории. Я хотел рассказать, как сам только что разминулся со смертью на крутом склоне. Пусть это выдумка, но хороший рассказ только так и получается. Сто пятая ткнула в высокого блондина и зашептала с такой гордостью, как будто сама придумала:

— Его зовут Ян. Правда, необычное имя?

— Из таких, что не забудешь, — подхватила симпатичная темноглазая девушка, откинулась на стуле, пошевелила губами. — В честь кого советского мальчика назвали Яном, а?

— Зная моего отца — скорее в честь Флеминга, чем Гуса, — с мрачным видом пошутил дылда.

— Не любишь вспоминать детство?

— А кто любит вспоминать детство? Только зануды. И писатели. Впрочем, это одно и то же, — рассмеялся Ян.

Я любил вспоминать детство. А их бессмысленного манерного разговора вовсе не понимал. Неужели Сто пятой нравятся эти люди? И Ярославу? Я попытался поймать их взгляды. Но они смотрели на новых посетителей — двух мужчин с обветренными лицами.

— А кто это? Я его где-то видела, — зашептала темноглазая.

— Я его знаю — того, что справа, — ответил Ян. — Два года назад у него разбилась в ущелье жена. Красивая была женщина. Алиса. Как же его зовут… Имя такое необычное. Кажется, ни за что не забудешь. А потом вдруг — раз! — и не можешь вспомнить.

— Бывает, — сказал Ярослав. — Я где-то читал, что нет никакой плохой памяти на имена. Мы сами выбираем не запоминать других.

— Может, и так, — Яну принесли горькое пиво. — Смотрите-ка, погода портится. Скоро здесь свободного места не останется. Включить вам музыку? — спросил он у Сто пятой и пояснил: — Здесь можно самим включать любую музыку.

За окном шёл снег. В кафе под красной крышей пахло лыжным воском и играл славный несовременный джаз. Все в этих чертовых горах смеялись и радовались друг другу, как дети. Все были красивые, влюблённые и полные жизни.

— Я этот день никогда не забуду, — сказала Сто пятая.

Она смотрела на Ярослава и теребила ворот чёрного свитера. А я смотрел на них и не мог думать ни о чём другом. Было у них или нет? Добрались ли они до высшей точки чувственной любви? Искал доказательства в её взглядах, движениях, голосе. В его уверенных жестах. Умирал от собственной неполноценности, от унижения, но думал. Мучительная мысль не давала мне покоя. Я знал: до этой высшей точки ещё можно что-то изменить, а после — уже нет. Было у них или нет?

Раз я спросил его, нарочито небрежно, как, должно быть, спрашивают друг друга обычные парни:

— А у вас всё серьезно? Ну, в смысле… этого…

Он слегка нахмурился.

— Ты о чём?

Я замолчал, снова ощутив его превосходство — вечный перевес мужественности над незрелостью. Он щёлкнул меня по носу и даже не заметил.