Вот он, чёрный силуэт, мечется от двери к окнам, наконец к пожарной лестнице. Она начиналась в полуметре от земли, через три высоких этажа и обветшалую мансарду вела на крышу. Он уже запрыгнул на нижнюю перекладину. Крутой скат у крыши — сейчас такие дома не строят. И конёк, старомодный, увенчанный лошадиной головой, — что лезвие. Наверное, ещё и обледенел.

Что-то горячее хлынуло снизу вверх. Ярость? Получай! Сам хотел, дружок!

— Где он? — нервно переспросила Сто пятая.

— Вон, — кивнул я головой. — Решил выступить.

Она всё равно бы не успела. Ярослав поднимался быстро, резко, точными и экономными движениями акробата. Она отшвырнула стаканчик, кинулась к дому, я за ней. За спиной у нас продолжала играть музыка, кто-то смеялся и визжал на неумелом вираже, радостно носились электрические светлячки. Когда мы подбежали к дому, Ярослав уже карабкался по скату. Я видел борьбу на её лице: она хотела закричать и в то же время боялась спугнуть его криком. Он вдруг замедлился, движения стали неуверенными. Я понял, что на крыше очень скользко. И ещё я услышал, как она дышит рядом: отрывисто, часто. Повернулась ко мне, пылая гневом:

— Кто это придумал?

— Я его не заставлял лезть на крышу…

— Он не мог сам! Что у вас случилось, пока я ходила?

Она смотрела на меня как врач, разрезающий скальпелем кожу. Как будто знала, что увидит там. Как будто всё знала.

— Ну?!

Я молчал. Лицо её скривилось. «Разве я сторож брату моему?» Каин, Каин, что ты натворил?

— А я ведь только сейчас поняла, что в тебе не так, — сказала она, сжимая и разжимая пальцы. — Ты как будто ничему не принадлежишь. Ни к какому времени. Ни к какому месту. Ни к мужчинам, ни к женщинам. Ты… ты как призрак. Я даже имени твоего не знаю, вот что!

Она произнесла это и отвернулась. Теперь я нисколько не интересовал её. Совсем. Она была рядом с человеком, скользившим по крыше. Она шла по туго натянутой проволоке: ты упадёшь, и я упаду. Теперь мне можно было уходить. Навсегда. Но я зачем-то стоял.

Ярослав добрался до конька, зацепился и замер. Если бы он оглянулся, то увидел бы нас внизу, её испуганные, умоляющие глаза, и, может быть, передумал бы идти дальше. Но он не оглянулся. Чуть отдохнул, подтянулся. Медленно выпрямился. Встал на тонкое ребро. Попробовал ногой — скользит ли. Он не смотрел вниз. Он как будто искал точку опоры внутри себя, приводил своё послушное тело в согласие с встроенным балансиром.

Ярослав снова играл свою лучшую сцену из спектакля. Однако теперь внизу не шумела восхищённая толпа зрителей. Не поблёскивала спасительная лонжа. Не было даже шеста, и всё, на что он мог рассчитывать, — это послушное тело. У меня пересохло во рту. Я продолжал держать два остывших на морозе бумажных стаканчика.

Сто пятая обхватила лицо руками. Она хотела бы зажмуриться, зарыться в его шарф, но не могла. Дрожащий мост. Вот он какой. Как будто ты совсем ничего не значишь.

Ярослав сделал первый шаг. Меня вдруг словно в живот ударили: я увидел их комнату с выступающей дранкой, кудрявых братьев и сестёр Ярослава, его родителей. Они готовы были отдать мне последний кусок. «А где сейчас мои прыгалки?» — «Едут в Кемерово».

А где сейчас его маленькая блестящая рыбка? Одна из двух, что мы купили вместе этой осенью?

«Это твой друг или твой поросёнок?» — хитро спрашивал его маленький брат.

Ярослав шёл по коньку крыши. Медленно и уверенно, обретя равновесие. Он не должен упасть. Сколько раз так шагал по проволоке. Он же летающий! Он же Карл Валленда!